Писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе 1970 года
Недавно на канале РТР прошла передача Сергея Мирошниченко «Александр Исаевич Солженицын. Жизнь не по лжи». В ней автор попытался проследить всю жизнь писателя начиная с детства до сегодняшнего дня. Немного переиначив заголовок одной из знаменитых солженицынских статей «Жить не по лжи», создатели фильма преподнесли зрителям, что вся жизнь писателя проходит под этим девизом.
Но если уж разобраться, солгал сам автор, и эту ложь не опровергла и семья Солженицына. Дело в том, что в почти часовой ленте не было сказано ни слова о первой жене — Наталье Алексеевне Решетовской. А ведь с ней Александр Исаевич прожил около 30 лет(!), и при ней он стал всемирно знаменит и получил Нобелевскую премию.
VK Facebook Mailru Odnoklassniki Twitter Twitter Print
09.06.2006
Марина Тульская
«БУДЕШЬ ли ты при всех обстоятельствах любить человека, с которым когда-то решила связать свою жизнь?» — эти строки, написанные моим бывшим мужем Александром Исаевичем Солженицыным на обороте фотографии, которую он подарил мне в день нашей регистрации, 27 апреля 1940 года, до сих пор бередят мою душу.
В 1936 году у нас с Саней все только начиналось. Тогда я была для него Наташенька, Натуська. Мы оба тогда учились в Ростовском университете, я — на химфаке, а Саня — на физмате. А знакомство наше было очень неожиданным (произошло это на первом курсе): как-то я с друзьями — Раечкой Карпоносовой, Кириллом Симоняном и Кокой (Колей Виткевичем) — стояла в вестибюле, и вдруг прямо на нас с верхнего этажа в буквальном смысле слова свалился большой, высокий и разлохмаченный Морж (такое прозвище было у студента Солженицына).
Странно, но все почему-то считали, что мы знакомы. И на удивленный вопрос Сани: «Кто эта девушка?» — ему кто-то из ребят ответил: «Да это же Наташа, она, как мы». Так и стали дружить. 7 ноября мы с мамой задумали провести дома вечеринку, и к нам в числе других гостей пришел и Саня. И, перед тем как сесть за стол, мы должны были вымыть руки. А так как особых удобств не было, то на руки поливали из кружки. Мне поливал Саня и во время этой «процедуры» сделал мне первый комплимент: сказал, что я очень хорошо играю на рояле. После этого Саня сделал, если можно так сказать, почти признание, он посвятил мне стихи, стихи не простые — акростихи (когда из первых букв складывается слово, в данном случае это было «Наташа Решетовская»).
— Наверное, вас постепенно сближала сама судьба?
— Возможно, что и так, ведь мы жили близко друг от друга, рядом учились, часто встречались, занимались в одних и тех же библиотеках. А настоящее признание в любви «случилось» чудесным летним вечером 2 июля 1938 года. Уже было темно. На небе мерцали звезды. Мы гуляли с Саней по Театральному парку — это было самое любимое место наших свиданий. Мы сидели на скамейке под сенью белых акаций и тополей, о чем-то говорили.
А потом вдруг Саня как-то неожиданно замолчал, потом глубоко вздохнул и… признался мне, что любит. Я одновременно ждала и не ждала этого объяснения. Я просто растерялась и не знала, что сказать… и заплакала. Успокоившись, осознала, что Саня влюблен безумно, а со своей стороны еще все-таки не понимала — любовь это или нет? На другой день после признания он стал каким-то другим: я не увидела знакомой улыбки на его лице, не услышала его смеха, он ничего не рассказывал интересного, хотя, как всегда, держал меня под руку…
И я сразу поняла, что такой Саня мне не нужен. И отважилась на записочку, в которой призналась, что тоже люблю его. Получив вечером это послание, он сразу же прибежал к нам домой. В тот вечер мы впервые поцеловались.
…Расставаться после свиданий с каждым разом было все тяжелее и тяжелее. И я решила написать ему письмо, в котором прямо поставила вопрос: «Расстанемся или соединимся?» А у Сани уже заранее был готов письменный ответ на него, он тоже чувствовал, что пора пожениться. Хотя одно приятно-неприятное обстоятельство все же смущало тогда Саню — это возможное появление ребенка. Саня считал, что, если появится малыш, тогда разрушатся все его дальнейшие планы — ведь помимо Ростовского университета он учился еще и в Московском институте философии, литературы и истории.
И мы все-таки поженились. Но день нашей регистрации был днем необычным, необычным в том плане, что приходился на 27 апреля 1940 г. (Саня любил числа, кратные девяти), и к тому же мы скрыли от всех факт своей регистрации. «Сокрытие» было связано с тем, что не хотелось расстраивать мам несвоевременной женитьбой — ведь нам осталось закончить всего один университетский курс.
В целях конспирации Саня даже подклеил страничку (чтобы ее не было видно) в моем паспорте, где стоял штамп о регистрации брака. И фамилию свою я не поменяла, чтобы мама обо всем не догадалась. А потом у нас был медовый месяц. Август мы провели в Тарусе. Сняли на окраине небольшую хатку и стали жить. Мебели в ней почти не было, только столик и скамеечка на веранде. Спали, как в романтическом кино, — на сене, даже подушки были набиты сеном.
В связи с Саниной малярией находиться на солнце и купаться в Оке ему было противопоказано. И мы предпочитали уходить в лес, сидели под березами на траве и читали «Войну и мир» Льва Толстого и стихи запрещенного в то время Есенина.
— Наталья Алексеевна, а какой вы были хозяйкой?
— Можете представить себе — я была плохой хозяйкой. Для меня сварить щи было делом пострашнее, чем сдать несколько государственных экзаменов в университете!
— А что вы готовили молодому мужу на завтрак?
— Самое простое блюдо — яичницу. Хозяйка, у которой мы снимали хатку, варила нам на целую неделю картошку «в мундирах» — это было, как и яйца на завтрак, дежурным блюдом на ужин. Обедали в маленькой столовой, которая находилась неподалеку. По воскресеньям ходили на рынок, покупали овощи, фрукты. Александр Исаевич в еде был неприхотлив.
Из Тарусы родным и друзьям послали письма, в которых было буквально несколько строк, что мы — муж и жена.
…Прошел медовый месяц,. Мы взяли билеты на поезд Ростов — Москва. И вот едем мы, едем, вдруг мне ужасно захотелось есть. Саня сразу же побежал в вагон-ресторан что-нибудь купить. Наконец принес сосиски. А я никогда их не ела, поэтому заявила, что эта еда мне не годится. Так он не принял никаких отказов: «Как это не ешь? Я так долго их искал!» Так что пришлось подкрепиться ими чуть ли не в приказном порядке.
В Ростове-на-Дону нас с цветами встретили мамы и друзья. А дома устроили небольшой банкет, своего рода свадьбу. После банкета разошлись по своим домам — к своим мамам — жить отдельно было негде, а стеснять родственников не хотелось. Но в начале учебного года (на пятом курсе) профком предоставил Сане отдельную комнату в двухкомнатной квартире, правда, у сварливой хозяйки…
В Ростове нас ждал и чуть запоздавший свадебный подарок в виде Саниной Сталинской стипендии (она была немаленькая — 500 рублей), которой он был удостоен в числе первых как один из лучших студентов. Бывало, что мы участвовали в студенческой художественной самодеятельности — я играла на рояле, а Саня декламировал стихи — и за это тоже получали денежные премии.
Время моего мужа, тогда еще студента, было расписано не только по часам, но и по минутам. Он только в библиотеке занимался до десяти вечера; да и я не хотела отставать от него и помимо различных видов химии успевала еще и серьезно заниматься музыкой и шахматами.
— А каким был молодой Александр Исаевич?
— Очень нежным он был, ласковым. Были моменты, которые я и сегодня вспоминаю с каким-то особенным чувством. Например, Саня, когда мы бывали в кино или театре, никогда не стоял в очереди в гардероб за пальто… он всегда в ней умудрялся быть первым. Вообще умел находить выход из любой ситуации. Правда, иногда по отношению ко мне он проявлял свои не совсем, как мне кажется, лучшие качества. Вот однажды — мы тогда учились на пятом курсе — я ему говорю: «Сань, возьми мне одну книжку в библиотеке». А я не была в нее записана. Так он так на меня «напал»: «Как тебе, Наташа, не стыдно! Ты же студентка пятого курса!» Меня выручил Николай Виткевич, который на другой день взял в той же библиотеке нужную мне книгу.
— А какие подарки он вам дарил?
— О, в плане подарков Саня был достаточно скуп: иногда цветы — букетик ландышей в день регистрации, иногда ноты, книги. А как-то подарил серебряный стаканчик.
…Жизнь у нас, молодых, начиналась красиво и шла спокойно, если бы не война. Война-то и разлучила, и разлучила надолго. И вообще вся наша жизнь превратилась в сплошное ожидание встреч…
Война застала Александра Солженицына в Москве. 22 июня 1941 года в пять часов утра он был на Казанском вокзале. В столицу он приехал сдавать очередную сессию в МИФЛИ. Саня был освобожден от армии по состоянию здоровья и поначалу вместе со мной получил распределение в город Морозовск Ростовской области, где мы учительствовали.
Но ему все-таки удалось попасть на фронт, хотя, к его сожалению, рядовым в обоз. Затем была командировка в Сталинград, и он, воспользовавшись этим, поступил в артиллерийское училище, которое находилось в Костроме. После этого был 2-й Белорусский фронт, туда ему и удалось вызвать меня, правда … по поддельным документам.
Ведь я не была военнообязанной, и меня никто не мог вызвать на фронт через военкомат. Документы по просьбе Солженицына оформил командир дивизии. Месяц, который я провела вместе с Саней на фронте, был так мимолетен, что запомнился лишь тем, что в блиндаже, где мы жили, я должна была каждый раз, когда заходил комдив, стоять перед собственным мужем по стойке смирно и еще отдавать ему честь. Я, единственная женщина во всем артдивизионе, чувствовала себя неуютно, да и неопределенность положения смущала… Вдруг неожиданно открылись перспективы научной карьеры в тылу. Все это и обусловило мой отъезд.
С фронта домой приходили письма: от мужа, друзей по университету. И вот наступил, казалось бы, самый радостный день — День Победы 1945 года. Но не был он радостным, а скорее тревожным и даже печальным — никаких вестей от Сани с февраля 45-го не было. А на последней, вернувшейся мне открытке была пометка: «Адресат выбыл». Сколько раз я ни пыталась писать в часть — все бесполезно. И только летом того же 1945-го Илья Соломин в письме дал понять, что мужа арестовали, — говорить об этом прямо тогда никто бы не рискнул. И вот парадокс — я была рада, что его арестовали, рада потому, что «оттуда» возвращаются, с фронта пришли немногие.
10 лет без Сани казались бесконечными. Кругом же шла жизнь, жизнь полная, счастливая: почти у всех моих знакомых были семьи, дети.
— Как же вы смогли это выдержать?
— Мне приходилось скрывать даже от лучших подруг (тогда я училась в аспирантуре МГУ), что мой муж — политзаключенный. Что помогало выжить? С 1945 по 1949 год Саня находился в московском ГУЛАГе. Здесь разрешались свидания. Первое время я приезжала к Сане почти каждую неделю — обязательно в воскресенье, а иногда и в середине недели.
Потом его «перебросили» в Экибастузский лагерь. Здесь позволялось два письма в год и никаких свиданий… Из этих двух разрешенных писем одно так и не дошло до адресата. Возможны были только ежемесячные посылки. Накормить мужа повкуснее там, где лишь лагерная баланда, было сложно, ведь и на воле жилось нелегко. Все продукты распределялись по карточкам. И я, получая по карточкам, к примеру, селедку, шла на рынок и обменивала ее на хлеб или еще что-нибудь вкусненькое для Сани.
А когда уже работала в Рязани завкафедрой сельхозинститута, то, чтобы не привлекать внимание к своему адресату, львиную долю доцентской зарплаты отправляла в Ростов тете Нине, и та скрупулезно комплектовала на эти деньги посылки для Солженицына. В ответ на посылки он написал мне: «Ты спасла мне жизнь и даже больше, чем жизнь».
Когда мне исполнилось 33 года, я сдалась — решила не дожидаться мужа и связала свою жизнь с коллегой — Всеволодом Сомовым. Мне Саня часто писал о том, что меня и его ожидает полная неизвестность: он не знал, какой срок ему «назначен», не знал и о том, вернется или нет. Он не раз давал мне «вольную». Официально наш брак с Сомовым зарегистрирован не был, поскольку не был расторгнут брак с Солженицыным.
Всеволод Сергеевич, оставшись вдовцом, воспитывал двоих сыновей. Этот человек был мне близок по духу, и мальчики, особенно старший Сережа, тянулись ко мне. А младший Борис даже называл мамой. Мне, безусловно, хотелось реализоваться и как женщине, и как матери. И когда я сообщила мужу, что «вышла» за Сомова, он воспринял это как данность.
— Вы были счастливы с Сомовым?
— Конечно, была. Почти пять лет мы прожили вместе. Возможно, мы бы жили с ним, как говорят, до скончания века, но… я опять встретила своего мужа — встретила, чтобы потерять, потерять уже навсегда…
Наше второе воссоединение с Солженицыным я называю «тихим житьем». Мне тогда казалось, что вновь возвратилась любовь, что возвратился мой прежний Саня. Все сбылось, как и было мне предсказано: когда Саня был в ссылке, а в душе моей было полное неведение и смятение (я даже голос потеряла — так много плакала), то решила пойти погадать. Мама Иры Арсеньевой привела меня к гадалке — она разложила карты, а потом посмотрела мою руку и сказала, что Саня жив и что дальнейший ход событий будет зависеть только от меня самой…
Я полностью растворилась в Солженицыне, в его творчестве — была его машинисткой, секретарем, которая за ночь могла перепечатать тот объем его рукописей, который был нужен, и только потом уже была его женой, которую он обещался любить и лелеять, даже когда она будет совсем старенькой.
— А слова своего не сдержал?
— Да, его слова разошлись с делом. Целый год, а может быть, и чуть больше, Саня скрывал от меня свою связь с Натальей Светловой, и причем тогда же он разрешил уйти мне с работы. А когда поехал на Север, то взял ее с собой. Меня же туда он не взял под предлогом, что у него один спальный мешок и что я могу простудиться…
Скоро на горизонте «замаячил» ребенок, ребенок от второй Натальи. Это было предательство. А сколько потом было душевных страданий — один только развод занял три нескончаемых года. Я ведь поначалу не давала его. И только на третьем суде в Рязани нас развели. На следующий же день после развода я поехала на нашу дачу в Борзовку, что недалеко от Наро-Фоминска. Там и… похоронила свою любовь.
— Как похоронили?
— В Борзовку я привезла Санину фотографию. Зашла в домик, нашу когда-то совместную обитель, где всегда царила доброта, вера, надежда и любовь… Взяла со стола полиэтиленовый пакет, положила в него фотографию и пошла в свой уголок, к своей скамеечке под ореховым деревом, присела на нее, а потом… потом чуть подальше от нее выкопала своего рода могилку для любимой Саниной фотографии. Присыпала ее землей, грани обложила гвоздиками, а из листьев какой-то травы выложила дату нашего с ним расставания-развода — 22 июля 1972 года.
Сане я ничего об этом не сказала. Прошло какое-то время, он приехал на дачу, стал косить траву, и вдруг неожиданно коса «нашла» на могилку. Он спросил меня, что это такое. Я ответила. Как же он вспыхнул тогда: «Как ты можешь на живого человека могилку делать?!» …От всех своих страданий я даже пыталась отравиться — выпила 18 снотворных таблеток. Но Бог сохранил жизнь.
— Наталья Алексеевна, как вы жили потом?
— Знаете, я делю всю свою жизнь на два периода — с ним и после него. Но и тогда, и сейчас, как это ни покажется странным, я живу для него. Я помню и думаю о своем Сане. Да и как мне о нем не помнить, если каждая минута жизни — это напоминание о нем: выходят его новые книги, переиздаются старые, телевидение и радио сообщает о том, что происходит в его жизни. Но до сего дня он не может переступить психологический барьер и прийти ко мне, чтобы прямо посмотреть в глаза.
Правда, три с половиной года назад был звонок и запоздалое поздравление с Рождеством Христовым. А через месяц после звонка через свою вторую жену Наталью Дмитриевну он поздравил меня с юбилеем. Она привезла огромную корзину с розами, красивую открытку и только что вышедшую книгу юношеских стихов Александра Исаевича, которая называется «Протеревши глаза», с надписью: «Наташе — к твоему 80-летию. Кое-что из давнего, памятного. Саня. 26. 2. 99».
Надо отдать должное Наталье Дмитриевне в том, что она все-таки смогла что-то перебороть в себе и попросить у меня прощения за боль, которую причинила… Честно признаюсь, первое время мне тяжело было слышать и общаться с Натальей Дмитриевной, но это было тогда, когда я была еще здорова. Теперь я больная, и деваться мне некуда. Поэтому я и приняла помощь Натальи Дмитриевны Солженицыной, которая полностью взяла на себя расходы, связанные с уходом за мной и лечением. (Наталья Алексеевна вот уже больше года почти прикована к постели, встает иногда с помощью ходунков, — у нее перелом шейки бедра. — М. Т.).
— Наталья Алексеевна, вы и сегодня любите своего бывшего мужа?
— Возможно, это кому-то покажется странным и даже неправдоподобным, но, увы, я до сих пор его люблю. И вместе с тем меня не отпускает мысль: неужели я больше никогда его не увижу?
