Гениев лучше не знать лично, а я знала. Он прожил у меня неделю или больше.
Майя Немировская, Владислав Шницер
Эфраим Севелa стал известным вдруг. Лукас Лонго, американский писатель, в газете "The New Haven Register" объявил сразу после выхода из печати в 1973-году его первой книги "Легенды инвалидной улицы": "Среди нас появился великолепный писатель. Эфраим Севела достиг вершин еврейской комедии. Мы имеем дело с подлинной комедией, в которой блистал Вильям Сароян в его лучших вещах".
Сегодня Эфраим Севела – писатель, кинорежиссер и сценарист с мировым именем, автор 15 романов и повестей, выдержавших почти 280 изданий на различных иностранных языках, создатель 13 художественных фильмов, среди которых "Колыбельная", "Ноктюрн Шопена", "Попугай, говорящий на идиш", ставших классикой современной кинематографии в гостях у Международной Еврейской Газеты.
ЭФРАИМ СЕВЕЛА: – Я поздно пришел в литературу, но успел написать почти все, что задумал. Не хватило сил на роман "Танец рыжих". И чуда не случится – уже давно не молод и болен. А вот амплуа режиссера только примерил. Разбежался – и рухнул.
Осмысление творческой жизни, а, следовательно, и самой моей жизни, в фильме "Господи, кто я?", который я снял для Российского ТВ. Заодно и обращение к читателю, зрителю: не придумывайте меня, я такой, какой есть. А слухов обо мне (было, теперь не знаю) предостаточно. Таков уж удел человека не "усредненной" судьбы. А уж если он талантлив и удачлив.
Но прежде, чем обрести право задаться вопросом "Господи, кто я?" и ответить на него, мне предстояло прожить нелегкую жизнь..
Я родился в небольшом белорусском городке Бобруйске и рос в обычной семье довоенных лет. Отец – кадровый офицер, коммунист, известный спортсмен, тренер по классической борьбе. Спортсменка и мама – в беге на дистанции с барьерами. Сильная, властная, она была крута на руку, и мне частенько доставалось по заслугам.
До Отечественной войны в Бобруйске на сто тысяч населения приходилось 65 тысяч евреев. И евреи и неевреи – все говорили на мамэ-лошен и одинаково картавили.
Немцы и белорусские полицаи уничтожили свыше двадцати тысяч наших евреев. Сегодня в Бобруйске их по пальцам перечесть. Зато, в своих странствиях я часто встречал земляков и их детей в Израиле, Америке, Германии.
Война стремительно приближалась к Бобруйску. Мы с матерью и сестренкой (отец с первых минут на фронте) едва успели бежать. А ночью взрывная волна немецкой авиабомбы, разорвавшейся рядом с мчавшимся на Восток поездом, смахнула меня с открытой, с низкими бортами, товарной платформы под откос. И швырнула в самостоятельную жизнь – суровую, беспощадную.
Двенадцатилетний подросток из благополучной еврейской семьи, я впервые остался один. Без родителей. Без учителей. Без ничьего надзора. И , упрямый и своенравный, пошел дорогой, которую выбрал сам. Сбежал из детдома, из ремесленного училища, с завода, где рядом с такими же бездомными пацанами точил мины для фронта.
Ушел в никуда, из совхоза под Новосибирском, где таскал пудовые мешки с зерном и жил в многодетной семье вдовы фронтовика Полины Сергеевны, выходившей меня, когда полуживой от голода, болезней дополз и свалился у ее землянки. Имя этой умной, суровой, заботливой женщины я, став писателем, сохранил в автобиографической повести "Все не как у людей".
Я бродяжничал, исколесив на товарняках Урал, пол-Сибири, и добывал хлеб насущный душещипательными песнями, которые пел в эшелонах солдатам, ехавшим на фронт, беженцам, возвращавшимися в родные места, в набитых до отказу вокзалах. У меня был звонкий мальчишеский дискант. Ночевал в товарных порожняках, на полу в вокзальном закутке, а в теплую пору и под случайным кустом. Бездомная, голодная, немытая жизнь влекла к себе свободой, неожиданными ситуациями, встречами с новыми людьми, собственным миропознанием.
Так впервые я ощутил вкус одиноких скитаний, которые впоследствии станут стилем моей жизни. Осенью 43-го на железнодорожной станции Глотовка меня подобрал командир направлявшейся на фронт бригады противотанковой артиллерии Резерва Главного командования полковник Евгений Павлович Крушельницкий.
Меня постригли, одели в подогнанное на ходу солдатское обмундирование, "укатали" на фронт. И я, "сын полка", прошел с бригадой весь ее боевой путь – через Белоруссию, Польшу, Германию – до Ной-Бранденбурга.
Полковник – ах, какой колоритный был мужик! – полюбил меня. Считал умным и образованным. Еще бы, я назубок знал все марки немецких, американских, английских самолетов и танков. Память была отличная. Он был одинок (немцы расстреляли жену и единственную дочь), хотел усыновить меня и отвести учиться в Московский университет. Не довелось. За две недели до окончания войны его смертельно ранило осколком шальной немецкой гранаты. Последние слова были обращены ко мне: " Сынок, а в университет пойдешь без меня".
Полковник Крушельницкий и другие армейские сослуживцы стали прототипами персонажей моих книг о войне. В их числе – моя самая любимая "Моня Цацкес – знаменосец".
Судьба оказалась ко мне милостива. В Бобруйске, в уцелевшем родительском доме, меня, невредимого, да еще с медалью "За отвагу" на груди, встречали мама с сестренкой. А вскоре вернулся и отец. Он провел в немецком плену почти все четыре военных года и уцелел, успев переодеться в солдатскую форму, заручившись солдатский книжкой с татарской фамилией.
24 февраля 1971 года 11.00 по московскому времени в стране, где страх сковал языки, в самом центре Москвы, напротив Кремля, сошлись в Приемной Президиума Верховного Совета СССР двадцать четыре человека. Двадцать четыре советских еврея, безоружные и ничем не защищенные, в отчаянной решимости бросить вызов Голиафу. Они поставили свои головы на кон, кинулись в бездну, чтобы дать пример другим, своими костьми пробить брешь в стене, отделявшей евреев СССР от остального мира, и выдвинув ультиматум – свободный выезд в Израил, объявили сухую бессрочную голодовку.
В этом акте отчаяния, судьбоносном для советских евреев, участвовал и я, уже известный советский журналист, киносценарист и режиссер.
Тогда жил в Москве, был женат на падчерице Эдит Утесовой – Юлии Гендельштейн, у нас росла очаровательная дочка Машенька, любимица Леонида Осиповича. Знаменитый артист любил и меня. На экраны кинотеатров один за другим выходили художественные фильмы по моим сценариям. Шутка ли, семь фильмов за шесть лет!.. Казалось бы, все складывалось удачно. И все же решил уехать. Я долго был "российским империалистом" и любил свою "империю". Мне нравилась она.
Но с некоторых пор, при Брежневе, я почти откровенно перестал воспринимать советскую власть. Власть можно уважать, даже бояться. Но когда смеешься над ней, жить под ее началом невозможно. Понял: в такой обстановке пройдут мои самые энергичные годы, и я начну шамкать как Брежнев.
Много времени спустя, уже вырвавшись из СССР, я мучительно докапывался до истинных причин, побудивших меня сломать прежнюю, хорошо налаженную жизнь во имя туманного и неясного будущего. И понял, что моими поступками двигало стремление начать новую, более нравственную жизнь. Для этого надо было окончательно порвать с советской властью и страной, которая задыхалась под ее безжалостной пятой.
Я никогда не занимался политикой, не был ни диссидентом, ни сионистом, но я принял участие в акции за свободный выезд евреев в Израиль. И случилось, можно сказать, историческое событие: наша акция закончилась победой. Правительство уступило – менялся мир, международная обстановка, внешнее политика СССР. Президиум Верховного Совета СССР принял Постановление "О создании Комиссии по выезду в Израиль из СССР граждан с лишением их советского подданства". А нам, участникам акции, предписывалось покинуть страну немедленно.
До конца своих дней буду помнить тот звездный час взлета человеческого духа и благодарить судьбу за то, что она привела меня к тем, кто не убоялся. Не скрою, я горжусь своим участием в первой открытой политической забастовке за всю историю советской власти, когда горстка людей в здравом уме и трезвом рассудке добровольно прыгнула в пасть чудовища во имя идей, ради блага многих.
Едва я появился в ОВИРе, чтобы оформить документы на выезд, меня пригласили к начальнику антисионистского отдела КГБ СССР генерал-лейтенанту Георгию Минину. "Вот ваше личное дело, – и он открыл пухлую канцелярскую папку. – Честно сказать, будь моя воля, никогда б вас не отпустил. У нас таких людей по пальцам перечесть. – Минин достал из папки пачку Благодарностей Верховного Главнокомандующего, они вручались офицерам и солдатам за участие в наступательных операциях минувшей войны. – Ну, как отпустить такого воина?! – воскликнул генерал и продолжал наставительно: – Очень скоро вы окажетесь на войне". "Вам видней, – смело отвечал "свободный человек", – это вы, в КГБ, планируете войны на Ближнем Востоке". Генерал пропустил мою реплику мимо ушей: " Не посрамите чести своих боевых учителей!"
Но медаль "За отвагу", врученную мне "учителями", изъяли вместе с советским паспортом и значком об окончании Белорусского государственного университета.
Пройдет много лет, и я, вернувшись в Москву, выступлю на конференции по случаю организации Российского Еврейского Конгресса. Рассказав с трибуны о напутствии генерала Минина перед выдворением из СССР, и, воспользовавшись присутствием в зале мэра Лужкова, обращусь к нему с просьбой: "Юрий Михайлович, если вы когда-нибудь увидите генерала Минина, передайте ему, пожалуйста: его наказ – не посрамить боевых учителей – выполнен с честью. На второй же день войны "Судного дня" я из советской "базуки", захваченной в бою с арабами, подбил два арабских советских танка "Т-54" и противотанковую пушку".
Зал взорвался смехом, И, кажется, громче всех смеялся Лужков.
Выдворенный из СССР, я мог с семьей обосноваться в любой европейской стране, в Америке, но стремился в Израиль.
Помниться, по дороге в аэропорт Шереметьево висели трехметровые афиши с портретами Нади Румянцевой из "Крепкого орешка" и Ирины Скобцевой из "Аннушки" – моих фильмов. У Скобцевой на щеке слеза с кулак. На каждой афише черные полосы – мое имя вымарано. И дочка Маша сказала: "Папуля, Москва в трауре". А когда стюардесса объявила, что наш самолет пересек воздушную границу СССР, и я воскликнул "Вот мы и на свободе!", моя мудрая двенадцатилетняя дочь охладила меня: "Папа, ты забыл, мы в самолете Аэрофлота, он может повернуть назад".
С тремя сотнями долларов в кармане я с семьей объявился в Париже.
Почему Париж? Между СССР и Израилем в те годы были прерваны дипломатические отношения. В Тель-Авив летали с пересадкой в Париже. Но меня-дурака всегда бережет Бог. Куда бы ни попадал, за волосы вытаскивает, хотя я и безбожник. И потому, когда я прилетел в Париж, попал сразу же в объятия барона Эдмонда Ротшильда.
Встречали нас как папанинцев. Портреты в газетах, на обложках журналов, интервью на радио, ТВ! Ведь мы были первыми, кто прорвался. С чего и началась легальная эмиграция из СССР.
Ротшильд поселил нашу семью в фешенебельной зоне города, приглашал в свою загородную резиденцию и часами жадно слушал мои истории. В общении нам помогала Маша. Закончив в Москве пять классов французской школы, она свободно, да еще с парижским акцентом, говорила по-французски.
Это он, барон Эдмонд, буквально, силой засадил меня за перо. Так родилась моя первая книга "Легенды инвалидной улицы". Я написал ее за две недели, рассказал истории о городе своего детства и его обитателях.
Первой по просьбе Ротшильда рукопись прочитала Ида Шагал – дочь Марка Шагала.. "Вы не знаете, что написали! – сказала она мне.. – Вы последний еврейский классик на земле!". А сам Марк Шагал рукопись читал всю ночь и наутро вышел с красными глазами. "Молодой человек, – сказал он мне, пригласив к себе, – я вам завидую: эта книга будет самым лучшим витамином для евреев, чтобы они не стыдились называться евреями".
Позже критик, анализируя мое творчество, напишет: "Эфраим Севела, писатель небольшого народа, разговаривает со своим читателем с той требовательностью, суровостью и любовью, которые может позволить себе только писатель большого народа".
"Легенды Инвалидной улицы" в том же году издадут в Америке, затем в Англии, Германии, Японии, три года спустя – в Израиле на иврите и русском. Став бестселлером после публикации крупнейшим издательством США "Doubladay", "Легенды" принесут мне, их автору, мировую известность и признание. Но лишь в начале 90-х книга наконец-то появится в России: произведения авторов, выдворенных из страны и лишенных ее гражданства, в СССР не печатали.
А барон Ротшильд, выслушав восторженный отзыв Иды Шагал, скажет: "Надо издавать. – И, обратясь ко мне, добавит: – А рукопись, пожалуйста, подарите мне, я положу ее в сейф и, надеюсь, когда-нибудь разбогатею".
Я прожил в Париже почти полгода. "Куда ты рвешься? Тебе надо хотя бы на год остаться в Париже, – уговаривал меня Ротшильд. – Я дам тебе в Версале замечательную квартиру (он тогда финансировал реставрацию дворцового комплекса). Оставайся!". Но я хотел своими глазами увидеть Эрец-Израэль.
Я так стремился на Землю обетованную, а прожил там всего шесть лет. Что ж произошло? Возможно, в Израиле я искал Европу, а это – Восток.
Скажу иначе. Мы с Израилем друг друга не поняли. И не приняли. Хотите конкретнее?
Мне, например, не нравилось, что если в России я был евреем, то здесь считался русским. И там, и там меня не любили как чужака. Что мои дети, в жилах которых три четверти еврейской крови (бабушка со стороны их матери русская), не считаются евреями. "Не хочу жить в стране, где, когда я умру, меня, как собаку, похоронят за оградой кладбища", – заявила моя повзрослевшая дочь и уехала в Европу. А я – в Америку.
Я надеялся сделать значительно больше для своего народа. Но каждый раз натыкался на неодалимую стену. Так, например, произошло с попыткой организовать израильскую киностудию. Я собрал среди иммигрантов сотню профессиональных кинематографистов, но "свои" не уступили нам, чужакам, этого, на их взгляд, "хлебного" места.
Я родил в Израиле сына, рядовым солдатом участвовал в "Войне Судного дня". После войны "Сохнут" направил меня в Америку. За полгода объездил более трехсот городов и городишек, где жили евреи. На митингах, собраниях "долларовых доноров" рассказывал о народе Израиля, в одиночку победившем в войне и нуждавшемся в материальной помощи. Собрал 500 миллионов долларов. Об этой поездке я рассказал в книге "Возраст Христа".
Парадокс: при всем неприятии Израиля, мне там хорошо работалось…
Написал книги: "Викинг", "Мраморные ступени", "Остановите самолет, я слезу", неодобрительно встреченную израильской прессой, "Моня Цацкес – знаменосец", "Мужской разговор в русской бане", "Почему нет рая на земле", киноповесть "Мама" и рассказы, вошедшие в сборник "Попугай, говорящий на идиш". Видимо, солнце моей исторической родины, ее воздух, природа благотворно влияли на меня. . И все же покинул этот творческий оазис. Наступил момент, когда понял: не уеду, иссякну. При активной помощи ханжей, которые принялись оговаривать меня за правду в моих книгах.
Избрав Нью-Йорк местом постоянного жительства – еще в 1975-м я получил гражданство США "по преимущественному праву" – поселился на Брайтон бич. Жена отказалась переехать в Америку и осталась с детьми в Англии. Семья, которой так дорожил, распалась. К тому же, мой плохой английский ограничивал общение с американцами. Брайтонский сленг (для несведующих: русско-английско-одесско-идишс ко-ивритский плюс матерный) был куда милее, понятней и ближе.
Для брайтонцев я был "наш писатель". Армянка Рима, хозяйка ресторана, где я постоянно обедал, говорила: "Когда вы уедите, повешу у вашего столика табличку: "Здесь сидел и жевал баранину наш писатель Эфраим Севела". А каких повстречал людей! Сколько узнал уникальных историй! И не написал о Брайтоне. Болезнь помешала.
Я подолгу не задерживался в Америке. Не обремененный никем и ничем, побывал в Швеции, Голландии, Италии, Сингапуре, Англии, Франции, Польше, Германии, Камбодже. Жил повсюду, где было интересно и хорошо. За 18 лет скитаний объехал полмира, черпая сюжеты для будущих книг, сценариев. И родились: киносценарии "Ласточкино гнездо" – о советских разведчиках в Англии; "Муж, как все мужья" – о жизни в Израиле; "Белый Мерседес" – о Мюнхенской олимпиаде 1972-года; "Сиамские кошечки" – о Таиланде, повесть "Продай твою мать" – о еврейских иммигрантах в Германии.
Порой неожиданно срывался с насиженного места, и оказывался на другом конце Земли.
Недавно прислали мой архив из Берлина. Я снимал там квартиру и, помнится, много писал. Куда-то сорвался, оставил всё, рассчитывая вернуться. И забыл. И вот теперь, прошло лет двадцать, хозяйка квартиры через своих друзей нашла меня и прислала мой архив. А в нем рукописи небольшой повести "Возраст Христа" и романа никогда не издававшегося по-русски "Последние судороги неумирающего племени". Обе книги вышли в начале 2007 года в издательстве "АСТ".
Мне легко пишется и на Брайтоне я даже прослыл лентяем. В хорошую погоду часами валялся на пляже. "Когда и чем он занимается?!" – возмущались брайтонцы. Но вот вышла книга "Тойота Королла", и они ахнули: "Когда же он сумел написать ее?"
В моих рукописях вы не найдете правок, вариантов, разве что небольшие вставки. У меня все складывается в голове. Могу просто диктовать, не поправляя потом ни слова. Сажусь и строчу.
Одна за другой издавались и переиздавались мои книги. Но этого мне было мало. Хотелось делать кино. А я умел это еще в Москве. Но за все годы иммиграции не снял ни одного фильма. Чужаку пробиться в Голливуд или на киностудию какой-либо европейской страны – и не мечтай.
Собрав деньги в США и Германии и, доложив 250 тысяч долларов, я приступил к постановке фильма "Колыбельная" – о трагедии европейского еврейства в годы Второй мировой. Снимал его в Польше, где до войны еврейское население было особенно многочисленным, а уцелели лишь немногие.
В "Колыбельной" почти нет профессиональных артистов. Обычные люди, подходящие по типажу. Порой, найденные случайно. Проезжая на машине мимо польской деревеньки, я увидел женщину с тяжелой сумкой. Да. это ж – "Мадонна Рафаэля" ! И остановил машину.
Так же случайно нашли и обреченных на убиение "апостолов Петра и Павла". А еврейскую колыбельную с моего голоса спела знаменитая польская эстрадная певица Слава Пшебыльска. В детстве у нее были друзья-евреи, и она знала идиш.
Я впервые показал "Колыбельную" в Америке. И газета "Чикаго сан Таймс" назвала этот фильм самым сильным о Катастрофе европейского еврейства в годы Второй мировой войны.
В 1991 году я по приглашению Союза кинематографистов СССР впервые за восемнадцать лет эмиграции прилетел в Москву. Кто-то из встречавших меня в Шереметьево спросил: "Ты к нам надолго?" Я неосторожно пошутил: "До полного обвала". И зазвучала по радио классическая музыка, а на телеэкранах затанцевали белые лебеди. И по улицам Москвы поползли танки Кантемировской дивизии. Россия встала на дыбы.
Я окунулся в кипучую жизнь. Она уже не шла мимо меня, как в странах где жил в годы эмиграции. С восторгом наблюдал, как зарождается новая жизнь, с треском ломается старая. Мне восстановили российское гражданство, Лужков дал квартиру "Мы на эмиграции потеряли много голов, – сказал мэр, – и поэтому будем принимать с комфортом всех, кого зря в свое время с такой легкостью отпустили".
Я получил возможность делать кино. По собственным сценариям один за другим снял: "Попугай, говорящий на идиш", "Ноктюрн Шопена", "Благотворительный бал", "Ноев ковчег", "Господи, кто я?". Телевидение устроило передачу, посвященную моему возвращению в Россию, и зрители впервые увидели фрагменты из фильма "Колыбельная". По предложению Госкино я проехал с этим фильмом, собирая переполненные залы, по всем крупным российским городам, побывал в Тбилиси, Одессе, Кишиневе, Вильнюсе, Риге, Минске. Огромными тиражами издавались мои книги.
Наладилась и семейная жизнь. Я женился на прелестной женщине, талантливом архитекторе Зое Осиповой, ставшей моим верным другом, умным помощником.
Но кончилась эйфория начала девяностых. Паралич власти вывел на поверхность российской жизни тучи мошенников, обгладывающих усыхающее дерево экономики страны. Она и поныне проходит стадию начального капитализма, самого бесчеловечного и безжалостного, какого давно в мире нет. Провозглашенная в России демократия – без справедливого и сурового правопорядка – хаос, путь в бездну. Политические партии и группировки продолжают до хрипоты спорить о судьбах страны, а она, страна-то, корчится в удушливых объятиях криминального мира, празднующего пир на ее холодном теле.
А я? Знаю, читатель любит мои книги. Они по-прежнему печатаются большими тиражами. Издан шеститомник моих сочинений. А фильмы?.. Разве-что по военным праздникам покажут ранним утром по ТВ "Годен к нестроевой", который я снял по своему сценарию еще в 1968 году. О моих книгах, фильмах и сегодня пишут за границей. В Польше известный критик Анджей Янковски издал книгу "Проза Эфраима Севелы" А для российских СМИ я словно и не существую. Хоть выругали бы разок! В родной стране – чужой.
Быть может, причиной тому еврейская тематика моих произведений?
Не так давно, не дожив трех месяцев до ста лет, в Лос-Анджелесе умер мой отец. Порой думаю: а где успокоюсь я в этом мире, исхоженном мною вдоль и поперек? |
