Неудивительно, что когда наступили 90-е годы и в Израиль хлынули ее многочисленные и разнообразные родственники, все они ее считали богатой.
Богатой и жадной. Исправно приходя на все семейные праздники, женщина эта, назовем ее Рут, приносила мешки одежды и детских игрушек, посуду, кухонную утварь, иногда даже электроприборы – все добротное, чистое, исправное, но не новое, собранное по друзьям и знакомым. Кроме того, она вручала виновнику торжества конвертик, смущаясь и бормоча на русском с сильным ивритским акцентом старомодные смешные поздравления типа «Пусть снизойдет на вас благословение божье».
Сумма в конвертике бывала скромной даже по меркам свежих репатриантов, и родственники обижались и ворчали за ее спиной, что стыдно быть такой скрягой. Но, поскольку она всегда была готова помочь, в банке, в больничной кассе, в разнообразных кабинетах, до конца от нее не открещивались.
Я о ней узнала от своей подруги. Подруга показала как-то на другую сторону улочки и сказала: «Смотри, это идет наша самая богатая и самая жадная родственница».
Я посмотрела. Невысокая сухощавая пожилая женщина шла по тротуару походкой бывшей балерины, подняв голову, расправив плечи и ставя ноги слегка врозь. У нее был странный взгляд, сосредоточенный и пустой, словно она искала, за что бы уцепиться, на что бы посмотреть, а смотреть было не на что. Одета она была скромно, но подруга от этого соображения отмахнулась, сказала: «Так она ж скряга, она и на себя жалеет».
Потом я часто встречала ее на улице: все тот же скромный наряд, та же гордая походка, то же лицо человека, который смотрит поверх жизни, в вечность. В конце 90-х умер ее муж, и как-то очень быстро вслед за ним ушла она сама. Детей у них не было, и подруга, поднимавшая в одиночку двух разбойников, сказала мне с злорадным любопытством: «Посмотрим, кому ее денежки достанутся».
Через несколько дней подруга пришла ко мне и с порога потребовала
– Давай тяпнем.
– Жарко, – осторожно заметила я.
– Все равно, – сказала подруга, – мне надо. Мы сегодня завещание читали.
– Ничего не оставила? – спросила я сочувственно.
– Дура! Да не ты, я, боже, какая я дура! – крикнула подруга и заплакала.
Отплакавшись, она рассказала. У Рут была мать, которая сошла с ума после того, как ее родителей и двух сыновей расстреляли в Дробицком Яре. Самой матери и Рут, младшей дочери, удалось спастись потому, что они стояли крайними в ряду, и в них попали по касательной. Два года они скитались и прятались, потом советские войска освободили Харьковскую область, Рут кончила школу, институт, начала работать, но при первой же возможности уехала в Израиль.
Про расстрел семьи подруга знала, про мать Рут слышала, что она какая-то странная. Вся история воспринималась как трагическая, но давно прошедшая. О том, что Рут привезла мать в Израиль, что в Израиле Рут с мужем основали и все годы содержали бесплатный дом престарелых для переживших Катастрофу людей с ментальными проблемами – не знала.
О том, что детей не было по выбору, что Рут, пережившая Дробицкий Яр, считала себя не вправе заводить детей, потому что ужас вошел к ней в гены, как она написала в завещании, даже не подозревала.
Еще в завещании было написано, что Рут извиняется перед вновь прибывшими родственниками, что так мало могла для них сделать.
История давняя, но я часто вспоминаю ее, читая жаркие дискуссии на тему, как надо и не надо себя вести в наше сложное время, и кто на что имеет право, и какие идиoты находятся на той, другой, не нашей стороне.
Иногда так и хочется крикнуть кому-нибудь: на себя посмотри, такой-сякой-разэтакий. Но…
Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить. Две тысячи лет прошло с тех пор, как это сказано, а мы все судим и судим.
