Воспоминания об Иосифе Бродском — глава из мемуарной книги Ольги Игоревны Бродович. Книга называется «Люди счастливой жизни».
В деревне Никольская. Иосиф и Ольга фотографировали друг друга.
Воспоминания густо населены, в ней много ярких и дорогих автору персонажей. Ольга писала ее в последний год жизни и старалась запечатлеть тот мир, который окружал ее с детства и был ей дорог.
Когда мы с ней обсуждали незадолго до ее ухода возможность публикации, то она настаивала, что глава об Иосифе — одна из глав, не более того. Осмелюсь думать, что это не совсем так. Оля была первой любовью юного Бродского, адресатом его ранней лирики. О. Б. — посвящения Ольге Бродович. Часть посвящений он потом снял. Была у него такая не совсем джентльменская манера.
Ольга и сама стала, как говорится, состоявшимся человеком: блестяще окончила английское отделение филологического факультета Ленинградского университета, стала доктором филологических наук, профессором кафедры английской филологии и перевода родного университета, много лет — до конца жизни — была ректором петербургского Института иностранных языков.
Ольга вышла замуж за человека глубоко незаурядного, лингвиста с мировым именем — Станислава Васильевича Воронина — и была счастлива в браке.
Но те годы, когда юный Иосиф Бродский посвящал ей стихи и предлагал руку и сердце, оставили особый и ни с чем не сравнимый след в ее памяти, ее судьбе. И она написала об этом с присущим ей умом, мужеством и тактом.
Можно было бы отметить — как, впрочем, в любом мемуаре — некоторые неточности. Например, Марину Басманову с Бродским познакомили не какие-то веселые приятели, а наш с ним общий друг, талантливейший композитор Борис Тищенко. Но подобные мелочи не принципиальны.
Я счел возможным написать это скромное предисловие потому, что мы с Ольгой были многолетними друзьями. Она училась в университете курсом старше меня, хотя была значительно моложе. Я поступил в университет после армии. Но познакомились и подружились мы в 1958 году на целине. Я был бригадиром студенческой бригады, а Ольга — моей «подчиненной». Читая главу о целине, я наткнулся на чрезвычайно лестные для себя слова: «Яша открыл для меня Пастернака. Это было начало общения с поэзией — но я об этом не знала еще, конечно. Но за Пастернака я ему благодарна всю жизнь». Как увидит читатель, наша дружба вообще сыграла некую роль в судьбе Ольги. Могу этим гордиться.
Яков Гордин
На <филологическом> факультете <Ленинградского университета> тогда существовало ЛИТО — литературное объединение. Главными мероприятиями, организуемыми ЛИТО, были обсуждения литературы, написанной членами ЛИТО. И вот назначается обсуждение Яшиных <Якова Гордина> стихов. Проходило это в следующем режиме. Автор оставлял на кафедре советской литературы экземпляр своей рукописи. Два экземпляра попадали в руки рецензентов — членов ЛИТО. Таким образом, все, кто хотел, мог заранее познакомиться с текстами.
Начиналось заседание с того, что автор читал избранное из своей рукописи. Потом выступали рецензенты, а автор отвечал на критику. Потом все желающие могли взять слово и выступить — и автор им отвечал. Вообще, я сейчас думаю, что все проходило, по сути, как на настоящей защите диссертаций. Только решений никаких никто не выносил.
Проходило это в тогдашней 78<-й> аудитории, где был небольшой помост, благодаря которому ведущих процедуру было неплохо видно всем. Тут я обращаю внимание на мальчика, который стоит у внешней стены аудитории и так пристально за всем следит, точно это его стихи обсуждают. Чувствую, что мальчика этого я почему-то знаю, только не могу никак вспомнить откуда. Как потом Оська <Иосиф Бродский> же мне и сказал про такие минуты: Где я видел эту рожу? Так и не вспомнила.
На следующий день некая компания друзей, включавшая Осю, отрядила своего члена Гошу Шелинского в университет, чтобы найти там Яшу и договориться о встрече — поговорить подробнее. Яша все говорит, что так не могло быть, потому что они уже были знакомы. Но ведь это мне сам Ося говорил — да и с телефонами тогда было туго, мало ли, почему послали Гошку искать Яшу. Только произошло следующее. Поднялся Гоша на второй этаж и пошел по нашему коридору. Навстречу ему моя подруга Лена Валихан. Гошка как увидел ее, остолбенел и с места не сдвинулся. Лена была действительно необычайно хороша. Так или иначе, а кончилось тем, что к ней пришли трое — Гоша, Лёня Ентин и Ося Бродский. И хотя копна рыжих волос, делавшая голову абсолютно круглой, была только у Оси, Ленина мама прозвала всю эту троицу «Три апельсина».
Троица ходила к Лене в гости регулярно. Видно, Гошка не решался в одиночку впечатлять Лену. И вот почему-то Лена вбила себе в голову, что Осю надо непременно познакомить со мной. Мол, мы буквально созданы друг для друга. Я помнила мальчика с Яшиного обсуждения. Он мне не особенно понравился, и я сопротивлялась Ленкиным попыткам свести меня с Осей как могла. Но вот 29 декабря 1958 года в моей квартире раздается телефонный звонок. «Оля, мы тут гуляли с ребятами и оказались возле твоего дома. Мы очень замерзли. Можно зайти погреться?» Гуляли они… Это притом что Лена-то жила на Васильевском, на Детской улице. А мой район проспекта Карла Маркса — Выборгская, да еще очень мало поэтичен. Гуляли они. Как же. Но сказать «Нет, продолжайте мерзнуть по дороге к тебе домой» было невозможно.
Помню, сидели в моей комнате — восьмиметровом пятистенке. Против двери у меня тогда стояло старое набитое конским волосом кресло. Ося как сел в него, так уж больше никуда не садился, когда потом приходил. На кухню, помню, в тот раз не выходили — дома были все: и дядя Кока, и мама, и Коля с Наташей. Мы бы не поместились просто.
К концу встречи Ося мне говорит: «Ты где будешь на Новый год?» — «Дома». — «А не хочешь встретить с нами?» Вообще-то это была более привлекательная перспектива. Ну что я не видела дома? А тут какие-то новые люди — судя по разговорам у меня дома, люди там должны были быть интересными. Словом, я согласилась. «Тогда позвони мне, как будешь выезжать. Будем у меня. Я тебя встречу». Я так и сделала. Встречал он меня на остановке у Дома офицеров. Там мой 17-й заворачивал на Кирочную. Когда я приехала, меня ждал парень с сугробом на голове. Шапки он не носил…
В тот день я познакомилась с людьми, которые стали моими друзьями, некоторые, как Алик Добровинский, будущий муж Лены Валихан, — на всю жизнь. Сидели за столом, пили-ели, разговаривали. Кто-то предложил тост из стихотворения Слуцкого, посвященного другу — погибшему поэту Михаилу Кульчицкому:
За наши судьбы (личные),
За нашу славу (общую),
За ту строку отличную,
Что мы искали ощупью,
За то, что не испортили
Ни песню мы, ни стих,
Давайте, выпьем, мертвые
За здравие живых!
Во-первых, каковы слова! Во-вторых, ребята встали, читая эти стихи. Это не забудешь. И это все было внове, включая стихи. Слуцкого читали тогда много. В том числе и знаменитое
Я все это слышал с детства.
Я скоро уже постарею,
А все никуда не деться
От крика «Евреи, евреи!».
Потом танцевали рок-н-ролл. Я вернулась домой с оторванными рукавами. Носить-то было нечего. Шили сами или у портних. Наша замечательная Ирина Николаевна соорудила мне выходное платье из кусочков черной тафты, раздобытой где-то моей мамой. Кусочков было мало, платье получилось в обтяжку, рукава узкие, три четверти. Так вот, после рок-н-ролла эти самые рукава остались пришитыми только в плечах. Остальное было оторвано.
К концу мероприятия кто-то несколько захмелел. Ося стеснялся этого передо мной и бегал по комнате с бутылкой нашатыря и совал его всем под нос. Между прочим, забегая вперед, должна сказать, что я никогда не видела Осю пьяным. За исключением одного комического случая.
Мы были на новоселье у Е. Славинского и Г. Потраболовой. Квартира в новостройках, совсем пустая. Мебели никакой. И еды практически никакой — денег ни у кого не было. А вот выпить — было. Я-то к тому времени уже на горьком опыте знала, что в таких случаях пить лучше не надо или чуть-чуть. А опыт — отрицательный — я приобрела на целине, на Яшином дне рождения (как недавно я выяснила, выдуманном Яшей, вероятно, чтобы как-то разнообразить нашу жизнь). После трудового дня всем по кружке водки (можно было и еще), а из закуски — кусочек черного хлеба с тремя кружочками колбасы. В результате я помню себя лежащей в хлебных зарослях при полном сознании и столь же полной невозможности управлять конечностями. Мама потом говорила: «Как же это я забыла тебя предупредить, что на голодный желудок пить нельзя».
Так вот. Настал момент мне уходить. Но мой спутник лежал на полу в какой-то комнате в полном сознании и не мог даже сесть. «Дорогая, — сказал он царственно, — я могу только поприветствовать тебя ногой», — и поднял ногу в прощальном махе. Он был великолепен.
С того новогоднего дня и до конца учебного года практически каждый день протекал одинаково: утром Ося заезжал за мной, и мы ехали в университет. Там он или оставлял меня и уходил по делам, либо сидел со мной на всех занятиях. Скоро он знал дружески всю нашу группу. Есть стихи, посвященные Лене Валихан, Але Друзиной, Ларисе Морозовой. Вскоре и Алик Добровинский стал бывать у нас на занятиях. От материалов четвертого курса у меня сохранился конспект одной из лекций спецкурса Ирины Петровны Ивановой, сделанный Осей. Почему мне могло потребоваться, чтобы конспект писал Ося, не помню. Написано вполне толково. Там, конечно, как всегда, картинки. Кошка на обложке тетради и мои изображения повсюду. Он тогда говорил, что я зовусь Филолька, хожу я на обучение в филологово, а преподают там мне филоложь. Что не мешало ему при случае делать мне вполне толковые конспекты.
Теперь мне Ося, в общем, нравился. Кто-то где-то сказал, что о человеке очень много говорит его смех. И вот мы пошли вместе в Горьковку (так все называли университетскую библиотеку). Мне нужно было поменять книжки, а это не всегда быстро. Я пока взяла в читалке «Счастливчика Джима», которого Ося к тому времени еще не читал. Пока я стояла в очереди, он продвинулся по тексту изрядно. К тому времени, когда я к нему присоединилась, он дошел до момента, когда Джим по неловкости запустил из-под ботинка камешком в спину коллеге и, хотя во дворе никого, кроме них двоих не было, зачем-то повернулся так, точно он шел в другую сторону. Как Ося ржал! На всю читалку. Я вижу его фигуру над книжкой и слышу его любимый смех до сих пор.
Конечно, то, что для Оси главное в жизни — это стихи, стало ясно сразу. Он много их писал у меня в кресле. Потом читал — мне и кому попало. Время было интересное: всем хотелось стихов. Стихотворные вечера собирали огромные залы. И вот знаменитые чтения в ДК им. Горького. Там много кто выступал. В том числе и Ося. Читал он среди прочего Стихи под эпиграфом: В каждой музыке Бах, / В каждом из нас Бог… И тут раздается из зала возглас Глеба Семенова: «При чем тут поэзия?!» Ося дочитал свое, но я никогда — ни в тот раз, ни в будущем — так и не поняла, что им от него было нужно. Поэзия здесь, конечно, ниже того, что он потом писал, — но поэзия несомненная. А тогда нам всем молодым казалось, что это вообще замечательно. Уж точно лучше, чем многое, что мы слышали в тот день. Какие претензии именно с поэтической стороны?
Каждый, кто писал, мечтал опубликоваться. Хоть маленькую книжечку для начала. И вот Осе кто-то нашел человека, готового обсудить вопрос с публикацией. Пока я сидела на занятиях, он сходил к этому человеку. Встретились потом, как всегда, под часами. Я спрашиваю: «Ну как?» Он говорит: «Представляешь, они предложили мне переделать стихи. Не все, конечно. Кое-что. Нет, ты понимаешь? Мои стихи переделывать, как кто-то предлагает. Стихи-то мои». Я: «Ну и?» Он: «Что ну и? Публикации не будет». Ему восемнадцать лет было. Никогда ни на какие компромиссы. Никогда никакой фальши.
Как-то много лет спустя, когда я в первый раз попала наконец в Англию, одна дама мне сказала о нем: «He is a very arrogant man».[1] Arrogant?! Ничего подобного. Просто абсолютно искренен и бескомпромиссен в каждом своем поступке. Тут что имелось в виду? Ося, когда бывал на Би-би-си, готов был обсуждать там с ними всякие их сценарии его участия в передачах, но не готов был обсуждать, что` именно он скажет. К этому на Би-би-си не привыкли. Чтобы только засветиться у них, люди готовы сделать что угодно, что им говорят. А Осе наплевать: ну не появится он на Би-би-си — так и бог с ним. Этого не понимали.
Я это не просто так говорю. Я не просто так думаю — я знаю. Когда после долгих лет разлуки я наконец увиделась с ним в Лондоне, у него как раз был запланирован визит на Би-би-си. Я еще попросилась с ним — ведь Би-би-си! — но он не взял меня, а велел ждать где-то в кафешке. Пришел и поделился итогами визита. Выступать не будет (он был уже к тому времени нобелевским лауреатом). Всё как в тот день, когда ему было восемнадцать и ему впервые отказали в публикации.
Вернемся в период начала нашей дружбы. Тогда его друзьями были совсем не поэтические люди. Лучшим и любимым другом был Жорка Восков — в последствии Гарик Гинзбург-Восков, работавший инженером на заводе. Кроме того, Ося считал нужным познакомить меня с Сашей Уманским. Тот был философом. Его комната в полуподвальном помещении какого-то дома на Конюшенной (не помню сейчас, какого именно) вечно была полна народу. Поcтепенно я заметила, что к Осе он относится как-то не так. Потом поняла: все относились к Саше как к гуру — а Ося нет. (Какой вообще мог быть для Оси гуру?!) Но тогда Осе восемнадцать, а Саше больше двадцати. Как же не прислушиваться к тому, что он говорит? Да дело даже и не в «прислушиваться». Просто Ося — он относился к Саше с большим уважением, но не так, как все. Не сверял свои мнения с Сашиными. Это раздражало. Отношения были несимметричными. Ося ничего такого не замечал вроде. Просто Саша не занимал в его жизни особо важного места. А Саша явно ревновал. Ну да ладно. О Саше потом.
Жорка — другое дело. Саша с Жоркой практиковали йогу и зашли в своих изучениях довольно далеко. Вот они-то действительно говорили, что дальше им нужен был бы гуру — но не в филологическом смысле, а буквально, в том смысле, в каком это слово употребляют в Индии, то есть человек, который повел бы их дальше по пути познания. Не могу сказать, чтобы Жорка относился к Саше снизу вверх, так сказать. Но считался он с ним несомненно.
В ту пору Ося много меня рисовал и фотографировал. Дома он разложил очередную порцию фотографий сохнуть. Подошел Александр Иванович. Посмотрел и говорит: «Ты себе покрасивее не мог кого-нибудь подобрать?» Оська от ярости запустил в родителя радиоприемником.
Как-то мы ехали от Лены Валихан на троллейбусе по Большому проспекту Васильевского. Первая остановка после Лениной была ДК им. Кирова. Это место в Ленинграде тех лет было более чем примечательно. Интеллигенция ходила туда смотреть западные (сначала исключительно трофейные) фильмы. Просмотры предварялись лекцией, где зрителям объясняли, что фильм, может быть, и хороший, но все равно отражает язвы капитализма. Зрители терпеливо ждали просмотра. Совсем другая публика собиралась туда со всего Ленинграда на танцы.
Мы с Осей сидели на местах чуть ближе к голове троллейбуса, чем задняя входная дверь, я — у окошка, Ося — к проходу. Вдруг какая-то подвыпившая тетка из тех, что зашли на остановке у ДК, запускает пятерню в Осину шевелюру и дергает. Мы в ужасе: «Вы что?!» А она: «Что, уж и попробовать нельзя? Вдруг искусственные?» Такая у Оси тогда была шевелюра. Волос было так много, что их было не расправить по голове, и они росли роскошным ореолом вокруг всей головы. Не говоря уже о цвете. Когда их надо было призвать к порядку, приходилось просто стричь покороче — но это было ненадолго.
Весной у нас в школе проходил вечер встречи выпускников. Первые пару лет после окончания мы готовили капустники, но потом это дело заглохло: всех нас разбросало, и у всех появились дела. В тот год я позвала Осю с собой. Он согласился. Одеваясь к вечеру, он вдруг выяснил, что тогда носили не острые воротнички у рубашек, а под прямым углом. Отцовская рубашка, которую ему выделили на вечер, имела воротничок с острыми углами. Ося взял ножницы и обрезал углы воротничка, как он полагал, по моде. Это чтобы мне соответствовать. Может, кто-нибудь подумает, что это он эпатировать пытался окружающих? Боже упаси! Ни на какую позу он не был способен. Просто он решил, что это будет самый простой способ решения проблемы. Так мы и сходили в школу. Правда очень скоро стало ясно, что ему там смертельно скучно, и мы ушли. Что потом сделали с ним и с рубашкой родители, не помню.
К концу учебного года Ося попросил меня выйти за него замуж. Я как нормальная хорошо воспитанная девочка пошла к маме. «Ося просит меня выйти за него замуж». — «Только после окончания университета». Это я Осе и передала. Удар был очень сильным. Я не оценила тогда, что` такой ответ значил для Оси. В немалой степени плохо было то, что его девушка не сама решала такой вопрос. Он-то все для себя решал сам. Вот откуда стих «Через два года». Почему Аркадий Соснов назвал его одним из самых эпатажных стихов — понятия не имею. Кого, как и чем этот стих может эпатировать? Другое дело, что одна дама, прося у меня несколько слов об Осе, мне сказала в объяснение того, почему она ко мне обратилась: «Ну, ведь это вам он обещал жениться». Обещал?! Я просила, и он, так и быть, согласился?! Ребята, как вы читаете его стихи? Если и в других случаях вы также «верно» определяете смысл Осиных текстов, грош цена вашим аналитическим статьям. Сколько боли и разочарования в этом стихе. Потом было «Ночью через два года»[2] — зеркальное отражение первого. Почему-то он потом снял посвящение мне — но сначала это было прямо указано. Может быть, эта буквальность переклички ему потом и не понравилась. «И нас не любят женщины всё те же»… Только теперь это уже было не так — но он этого уже никогда не понял.
С шестнадцати лет Ося ездил в разные экспедиции. Деньги зарабатывал. В первой экспедиции, еще до меня, он сел на лошадь — успешно. Есть снимок. Так он научился многому, в частности, как правильно складывать рюкзак, чтобы все там поместилось и при этом не образовывался бы угол (когда дно рюкзака упирается тебе в спину, а основной вес, наоборот, оттягивал бы назад). Именно Ося научил всему этому меня. Впоследствии мне это очень пригодилось.
Потом была первая — для меня — экспедиция. Оттуда он писал мне письма. Во многих были картинки. Во многих стихи с указанием, как их надо печатать: где особый отступ, где что. Из этой экспедиции он вернулся счастливым, бородатым, красивым как не знаю что. Потом сбрил бороду — она была естественна в тайге, но не в городе. Борода в городе — это какая-то поза, а он этого не выносил. Об одном своем знакомом он так и говорил: «Он из тех, кто отрастил бороду на Невском». Мы праздновали его возвращение, гуляя по Неве и Невскому. Он знал, что тогда я обожала бананы, да и он тоже их любил. Это была экзотика, купить их было непросто. И вот он купил мешок бананов, и, пока мы гуляли, мы этот мешок на двоих сожрали.
Оказавшись при честно заработанных деньгах, он решил наконец исполнить свою мечту и купить себе велосипед. В тот день мы трое — он, Жорка и я — должны были ехать на велосипедах куда-то за город. Жорка приехал ко мне, и мы стали ждать Иосифа. А его все нет и нет. Наконец звонок: «Я сломал велосипед, приехать не смогу». Смех да и только.
Особенно помню одну из наших поездок на троих — Жорка, Ося и я — в Орехово на ноябрьские. Орехово было тогда совершенно неизвестной людям местностью. Деревня небольшая — и лес кругом. Поставили палатку на берегу одного из озер. Было два поразительных момента в этом приезде. Во-первых, то, как застыло озеро. Никогда — ни до того, ни после — мне не приходилось видеть такую абсолютно гладкую поверхность льда на естественном озере. Мальчишки решили послать по этой поверхности бутылку. Ну, экологически, конечно, безобразие, но тогда как-то не думалось об этом. Так вот: бутылка покатилась по поверхности озера с каким-то невероятно потусторонним звуком: лу-лу-лу-лу-лу-у-у… Тоскливый такой звук. В жизни ничего похожего не слышала.
Во-вторых, когда палатка была поставлена и пора было чего-то поесть, Жорка сказал, что окунется. Мы с Осей, конечно, и не думали о таком в ноябре-то. Жорка макнулся в озеро. Долго ли он там пробыл, не помню. Вышел — мы к нему с полотенцем: «Вытирайся скорее». Он: «Нет, сначала нужно обсохнуть». Садится в позу лотоса подальше от воды. Вдруг мы видим, что он стал весь красный и от него пошел пар. Незабываемо. Только после этого он оделся.
Мальчики учили меня ставить палатку, делать теплым пол, на котором потом спать. Класть камни в костер, а потом их выложить вдоль передней стенки палатки под лапник, чтобы ногам ночью было тепло. Этот последний урок преподнес мне именно Жорка.
Друзья Осины той поры были все жутко безденежные люди. Как-то раз кто-то из них заболел. Есть ему было абсолютно нечего. Ося взялся его навестить. Перед этим он взял у мамы бидон, пошел на их огромную коммунальную кухню и поналивал половником из каждой кастрюли, что были на плитах. Я была в ужасе от этого рассказа: ведь гадость же, наверное, получилась. А Оська: «Почему?! Настоящая еда, и горячая еще была».
По мере того как он рос как поэт, у него появились новые друзья — поэты. Сначала две эти стихии — друзья его и Жорки и друзья-поэты — как-то совмещались в его жизни. Но кончилось практическим вытеснением старой компании новыми друзьями и знакомыми. Конечно, такие близкие люди, как Жорка, остались. Остался и Алик Шахматов — просто он сам не особо общителен был. История их знакомства с Осей заслуживает особого рассказа. Связана она с Осиным уходом из школы и первой работой.
Ося тогда (в восьмом классе школы) увлекался Олдриджем. И вот кто-то пишет ему на уроке записку, что в книжном на Литейном появилась новая книжка Олдриджа. Прочитав ее, Ося встал и пошел в магазин за этой книжкой. Прямо посреди урока. Учитель ему говорит: «Бродский, вы что это? Сядьте немедленно на место». Ося постоял — и пошел дальше. Учитель: «Завтра в школу без родителей не приходите». Ося мне потом говорит: «Я подумал: а зачем я вообще буду возвращаться в школу?» Обязательное образование было тогда семилетним. «Так в пятнадцать лет я бросил свои кости в цеха одного завода». Потом была первая зарплата. Осины сослуживцы считали, что ее надо пропить с ними. Ося был другого мнения. За воротами завода его сослуживцы начали его бить. Мимо шел молодой человек — один. «Как? Пятеро (или четверо или шестеро — неважно) на одного?» Вмешался. Бившие разбежались. Спаситель и спасенный познакомились. Оказалось, что спаситель (Олег Шахматов) шел не куда-нибудь, а в «Смену» (газета такая была) на семинар начинающих литераторов. Пошли вместе. Олег (Алик) оказался человеком незаурядным, и дружба с ним сохранилась. Я с Аликом встречалась только один раз. После очередных посиделок у Саши Уманского Ося почему-то попросил именно Алика проводить меня домой. Впечатление было как от человека сильного, но мне несколько неприятного. Что-то было в нем волчье.
С самого начала образования его поэтической компании вокруг Оси и его друзей начала формироваться эдакая толпишка персонажей, которые с наслаждением позволяли себе говорить небрежно: «Когда я последний раз был у Бродского…» Я этого не выносила и самоустранилась. Приходила к Осе, только когда он был один — ну или с новыми друзьями вроде Кейса Верхейла, голландца, о котором лучше мне не писать, а посоветовать всем почитать его книгу про Иосифа, дивно переведенную Ирой Михайловой (Кейс Верхейл. Танец вокруг мира. Встречи с Иосифом Бродским. СПб., 2014). Это лучшее из всего, что написано об Осе, поверьте мне. Все правда. Когда я читала Кейса, я все время невольно приговаривала мысленно: «Да, да. Конечно. Все так. Именно так».
Правда, не знаю, почему Кейс запомнил меня как Осину учительницу английского языка. Вообще, попытка такая была сделана и, пожалуй, по времени близко к моему знакомству с Кейсом. Ося действительно попросил меня однажды заниматься с ним английским. Но, когда я предприняла первую попытку общения на эту тему, он вдруг страшно заржал. «Не могу видеть твою посерьезневшую рожицу». Так все и кончилось, не успев начаться. А в день нашего знакомства с Кейсом дело было так. Я пришла к Осе заниматься метафизиками. (По поводу работы над метафизической поэзией подробно см. ниже.) Тут пришел Кейс. Ося впустил его через большую дверь в родительскую часть их жилья. Позвал меня. Я вышла из его «комнаты», и Ося представил меня Кейсу. Может, он что-то такое сказал ему при этом, что Кейс понял как мою учительскую функцию.
Между прочим, один втык я от Оси таки получила: в одном из своих писем он сказал: «А слово Бог, Рыжая, пишется с большой буквы». С тех пор и соблюдаю.
Где-то в конце 1959 — начале 1960 года Наташа Крамер — соученица моего Коли Бродовича[3] по группе и к тому времени мой большой друг — решила организовать вечер поэзии на физфаке. Конечно, главный интерес был послушать Осю, но и другие — его друзья — тоже были интересны всем, кто, как теперь говорят, был в теме. Это дело надо было согласовывать с комитетом комсомола, но по крайней мере комитет физфака благословил. Программу составлял Ося. В число участников входили Женя Рейн, Д. Бобышев, Толя Найман, Давид Самойлов, Глеб Горбовский и Ося. Может быть, я кого-то еще и не запомнила — но вряд ли.
Народу в аудитории набилось огромное множество. Люди стояли по стенкам. Почему-то пришел Саша Уманский. До сих пор помню чье-то упоминание: «Приходил Уманский с белыми глазами». Насчет белых глаз не знаю, но возбужден он был неестественно, это точно. Впрочем, для того, о чем я тут хочу рассказать, это значения не имело.
Первым читал, по-моему, Давид Самойлов. Аудитория помалкивала. Вообще по мере накопления стихотворной массы серьезного философского направления аудитория начала проявлять признаки нетерпения. Предпоследним вышел Глеб Горбовский со своей «Квартирой № 6». Не знаю, планировал ли он первоначально читать что-то из своих серьезных стихов, но, возможно, почувствовав настроение аудитории, решил выстрелить наповал и выдал «Квартиру». И тут аудитория оживилась, принимали Глеба с явным удовольствием, чуть ли не овацию устроили. Ося сидел рядом со мной и белел от злости. «Ну, я им сейчас устрою…» И действительно устроил. Весь этот эпизод я рассказываю именно ради этого момента. Он вышел, подождал тишины и начал. Я как раз и не помню, что именно он читал — все дело было в том как. Он почти задыхался временами, но голос его звучал так, как колокол. Я потом поняла, что он вообще в подобные минуты звучал как священник на литургии, просто к тому времени я еще не бывала на литургии. Зал был заворожен им абсолютно. Не обворожен, а именно заворожен, околдован. Он владел ими, их вниманием, как удав обезьянами… И это было последнее выступление вечера.
Ощущения от того чтения полностью совпадают с тем, что испытал Кейс при первом столкновении с читающим Бродским. Вплоть до того, что Кейс не помнил, что же именно он ему тогда читал (К. Верхейл. Танец… С. 21—22). Очень советую прочитать.
Осе было тогда 19 лет — самый младший из этой компании… Никогда, ни в каких текстах об Осе, написанных участниками того вечера, не было упоминания об этом. А ведь именно тогда все места и были расставлены.
Потом была еще одна экспедиция, тоже с письмами, картинками и стихами. В эту экспедицию попросился с ним мой Коля. Колю взяли — не в Осин отряд, а в другой, где он обрел нового верного друга, начальницу экспедиции по имени Бэлла. Она опекала его, и они очень подружились. Между прочим, волосы Колькины стали отрастать слишком быстро, и в какой-то момент он из-за длины челки перестал что-либо видеть. Ножниц не было. Колька положил голову на пень, разложил аккуратно волосы, а Бэлла отрубила челку топором.
В одном из первых писем той экспедиции — еще из поезда — Ося вставил картинку, где Колька лежал на верхней полке, закинув ногу за ногу. Собственно, верха Колькиного нарисовано и не было. Мы с Фавой[4] поразились, как у него получилось так ноги изобразить, что было очевидно, что это именно Колькины ноги… Жаль, что я, дура, не сохранила старые Осины письма. Остались только те, что начинаются с 1961 года.
Вообще-то Ося от природы был очень веселым человеком. Если бы не эти гады, верно, стихов типа «Шекспир открыл Америку» было бы много больше. Однажды как-то прихожу к нему, а он мне демонстрирует, так сказать, твист. Это было в середине хрущевской оттепели, когда по радио передавали без конца разные розово-слюнявые тексты о дружбе взасос со всеми. Была среди них и такая песенка:
И нам нужен мир,
И вам нужен мир,
И всем нужен мир,
А дружба — это мир.
Давайте дружить,
Сердечно дружить,
Навечно дружить,
Чтоб жить и не тужить.
Ося, который только что прослушал это бессмертное произведение по радио, мне показал, как его нужно исполнять. Первые три строчки нужно было сопровождать движениями попой в одну сторону, а руками — в другую. Это нужно было делать на каждом ударном слоге. Исполняя последнюю же строку, нужно было ухитриться вертеть всем этим уже на каждую гласную. Ржал он при этом от души. Еще у него в то время был любимый персонаж. Дед такой все время появлялся по любому случаю и всё комментировал в соответствующего достоинства стихах всякое новое правительственное начинание. Как вам, например, такие строки?
И у нас есть кое-что,
И у вас есть кое-что.
Было б очень хорошо
Сдвоить эти кое-что.
Речь шла о начавшемся укрупнении колхозов. Как Ося это любил!
С 1961 года я жила не в Ленинграде, а в поселке Невская Дубровка, куда была послана учительницей по распределению. Вначале народ ездил ко мне беспрестанно: как же — у кого-то завелось собственное жилье, без родителей. Гуляй, ребята! Приезжал и Ося с Жоркой-Гариком. (Не помню, был он к тому времени уже переименован или нет.) У меня там мышка жила, но я к тому времени уже научилась с ней сосуществовать. Эти же два идиота не могли, видите ли, спать из-за ее шорохов и принялись посреди ночи ее ловить. Не поймали, конечно, но ночь мне перед рабочим днем изгадили изрядно.
Жизнь в Дубровке сделала наше общение с Осей чрезвычайно редким. 1962-й и следующий годы прошли практически без меня — я ведь даже печатать для него не могла, как было нужно: пока встретимся, пока покажет, что как, уже обратно в Дубровку ехать пора. Я же только на воскресенья могла дома появляться. Субботы были рабочие. Электрички тогда в Дубровку не ходили. Сначала на электричке до Мельничного ручья. Там 25 минут ожидания, а дальше на паровичке полтора часа. Это только в один конец. Каждый день не поездишь. Жила там. Уроки у меня по расписанию бывали и днем и вечером. Детей было много, школа работала в две смены. Впрочем, на каникулах общение с друзьями было более плотным.
Как-то именно в годы Дубровки мы справляли Новый год на Пестеля. Родители заняли квартиру на Карла Маркса, а мне с компанией предоставили Пестеля — но с одним условием: дяди Алекину комнату не трогать. Посреди ночи является Гошка Шелинский с тремя какими-то парнями — пьяные все в хлам. Я опомниться не успела, как они ввалились в дяди Алекину комнату и начали там хозяйничать. Мальчишки в компании моей были, конечно, но ни один из них с этими не справился. Я в ужасе и омерзении. Во-первых, в принципе противно, а во-вторых, дядя Алек должен придти к себе ночевать — а у него там… И тут приходит Ося. Начало Нового года он встретил где-то еще, а потом пришел к нам. Я к нему: «Сделай что-нибудь». Через десять минут, как потом было в кино, бэз шума и пыли вся эта шушера была выдворена за дверь. Просто Ося был мужчина, настоящий, без всяких вялостей и проч., ожидаемых от поэтической натуры.
Убрать у дяди Алека к его приходу я не успела. А дядя Алек решил, конечно, что это шалопай Бродский причина всего безобразия и, увидев его сидящим на корточках в пустой Фавиной комнате, слушающим на полу проигрыватель с пластинкой Баха, запустил в него шваброй. Ося очень удивился, но с места не сдвинулся.
Позже, как бы оправдываясь, он мне рассказал, как в его жизни появилась Марина. Пока я была в Дубровке, он без меня тосковал, и друзья ему сказали: «Чего ты маешься? Давай мы тебя с такой девчонкой познакомим!» И познакомили — с Мариной. Дальше все известно. «Понимаешь, — сказал он мне, — она почти такой же сильный человек, как я».
И вот суд. А я даже поехать на него не могла.
По дороге еще был эпизод, когда я провела три дня в Большом доме, но дело это напрямую касалось Саши Уманского и Алика Шахматова, а не Оси. Так как текст этот — не моя биография, я об этом подробно писать не буду. Скажу только все же, что вроде я там не осрамилась и друзей не подвела: Саше потом давали читать все допросы, и он сказал мне, что мои было не стыдно и не противно читать. Сама же встреча с Сашей Уманским после его отсидки — это другое дело, но это еще не скоро.
Многие помнят газетный подвал со статьей «Йоги у выгребной ямы». Гнусненькая статейка. В ней, в частности, упоминалось и мое имя — как человека, который мог бы остановить приписываемые Осе и его друзьям безобразия, но не пожелал. Наша малоприятная завучиха немало шипела на эту тему. И вот наш парторг Наум Павлович Розман берет меня за локоть и говорит: «Ольга Игоревна, мне надо с вами поговорить». Пошли мы в школьный сад, и он говорит: «Ну, рассказывайте». Я и рассказала, что за статьей стоит на самом деле. Он выслушал и говорит: «Ну что же. Если вас будут спрашивать, как к этому отнеслись на работе, вы скажете, что я с вами побеседовал, разъяснил вам ошибочность выбранной вами линии поведения и советовал в будущем быть осмотрительнее в выборе друзей». А ведь что при желании можно было из этого сделать! Жизнь моя могла бы быть изрядно испорчена, будь Наум из тех, к кому принадлежала наша завучиха. Всегда благодарно вспоминаю этого человека.
Дальше Норенская. Я писала ему туда, но не ездила, он сам не велел. К моменту его возвращения кончилась моя Дубровка, я вернулась домой и снова могла с ним видеться.
Зарабатывать он мог только переводами. И вот в какой-то момент Виктор Максимович Жирмунский поручил ему перевод английских поэтов-метафизиков. Ося взялся с восторгом. Но мало того, что это английский, еще и английский XVII века. Ося предложил мне делать ему подстрочник. Работа оказалась такой увлекательной, что я ради нее отложила почти все, кроме подготовки к занятиям в университете. Почти к каждому слову приходилось делать подробный комментарий: что оно значило в повседневной жизни, каково его смысловое и языковое происхождение, какое значение ему придавали метафизики, как это предложить передать по-русски — если последнее приходило в голову. Каждый подстрочник выглядел как текст, за которым следовал еще один текст, обычно изрядно длиннее.
Осе очень понравилось то, что я ему давала. В результате он предложил попросить В. М. Жирмунского предпринять академическое издание с его переводами и моим комментарием. Я, конечно, с опаской и восторгом согласилась. Но тут случилось ужасное: Виктор Максимович умер. Проект возглавил А. А. Аникст. Метафизики ему были неинтересны. Он дал Осе стихи Байрона. Байрон не интересовал Осю. Все заглохло. Но уже сделанные Осины роскошные переводы остались. Теперь они опубликованы, в том числе и гениальное «Посещение» Дж. Донна («Когда твой горький яд меня убьет…»). Я имею в виду не только гениальный оригинал, но, главное, гениальный перевод. На самом деле такое редко бывает. Обычно вторичность всякого стихотворного перевода достаточно хорошо просматривается. Но тут… У меня статья есть, где рассматриваются переводы Оси из Э. Марвелла и этот, из Донна (Once More on the Notion of the Unit of Translation. Journal of Siberian Federal University. Humanities & Social Sciences 2 (2015. № 8)). Я постаралась там показать, в чем уникальность этого перевода из Донна.
В одном из последних писем он мне писал: «Как бы я ни отталкивал тебя — объективно, да и всяко — а все получается, что ты самый близкий мне человек». Мне он поверял многое из того, чем не желал делиться с другими. Но рассказывать здесь об этом я, конечно, не буду. Это как предать его.
В 1967 году у Оси родился сын. Но мать этого, такого желанного, ребенка распорядилась им так, что Ося стал несчастным человеком. В один из поздних осенних дней 1967 года я пришла к нему работать, но в тот день он не мог. Рассказал, что пережил, и стал мне читать стихотворение «Сын». Впервые он не сидел и не стоял при этом. Лежал навзничь на кровати, обливаясь слезами, и читал, глядя в потолок… (Судьбу стихотворения «Сын» я не знаю. Во всяком случае во II томе издания его стихов «Пушкинским фондом», где опубликованы стихи за 1964—1971 годы, этого стихотворения нет.)
И вот подошел 1972 год. 18 мая у меня день рождения. Ося заскочил к нам на Лесной (куда мы перебрались с Карла Маркса). Меня не было дома. Через мою маму он передал мне подарок — книжку с двумя своими стихами, изданную как часть серии «Texts and Documents» (С. 437—451). По сути, авторские экземпляры, но оформленные как отдельная книжка с обложками, последняя из которых представляет собой его замечательный фотопортрет. Потом я видела этот портрет на полках некоторых его друзей. На первом листе моего экземпляра — надпись с поздравлением и неизменной картинкой, на сей раз — с птицей, летящей на запад.
До отъезда оставалось всего несколько дней. Один из них мы провели, гуляя, взявшись за руки, по всем нашим любимым местам. Он рассказал мне историю его выдворения. Его вызвали в ГБ и спрашивают: «Бродский, у вас несколько приглашений в Израиль. Почему вы не реализуете ни одно из них?» — «Потому что я русский поэт и в Израиле мне делать нечего». — «Так вот, Бродский. Или вы едете на Запад, или вы так далеко попадете на Восток, что оттуда уже никакие силы вас не вытащат». Приходится ехать, говорит. Что тут скажешь?
Помню, спускаемся мы с Дворцового моста в сторону Биржевой площади (тогдашней площади Пушкина). Он вдруг высвобождает руку, которой держал меня, и, вбивая правый кулак в левую ладонь, говорит: «Что, начальнички? Ждете ностальгии? Ностальгии не будет!»
В толпу провожающих я, как всегда, не влилась. Провожала его среди прочих Наташа Крамер, которая подарила мне фотографию Оси на скамейке в аэропорту с его знаменитым чемоданом.
Первое время было ужасно. Видя, что я буквально усыхаю, друзья говорили мне: «Ну что ты так убиваешься? Сейчас найдем тебе дядюшку в Израиле, и поедешь к нему, где он там сейчас». Но нет уж. Мало ему там проблем — а тут я: милый, мне плохо без тебя. Так сказать, возьми меня с собою. И потом я была уверена, что Ося хотел бы, чтобы в любезном отечестве по-русски говорили не только гэбэшники.
Каждый год в день его рождения я, как раньше, приходила к нему с утра, пока еще никого не было, с букетом, но только теперь уже к его родителям. Мы выпивали по рюмочке. Когда от него стали приходить письма, родители давали их мне читать. Первое время было дико: как это, он где-то существует, а я даже не знаю, где у него какая мебель стоит.
Кейс пишет, что он очень естественно приобрел американскость, так как всегда любил Америку. Не совсем так. Первые его письма — не мне, родителям — содержали всяческие указания, что вообще-то ему там неуютно. «Здесь все странно, как жопа с тремя половинками. <…> Здесь все на четырех колесах, один я на двух». Когда он обрел свое первое жилье в Америке, ему выдали американский флаг. Он не знал, что с ним делать, и использовал его как одеяло. Но, конечно, «ностальгии не будет». Он быстро заставил себя смириться с новым образом жизни, это правда.
Я как-то спросила Марию Моисеевну, почему бы им не поехать к нему. Она мне ответила: «Олечка, да прямо в этом переднике и в этих тапках! Мы пытались. Но на просьбу выдать нам визу в США нам говорили: „По нашим сведениям, ваш сын проживает в государстве Израиль“». Вообще-то, если бы они захотели переехать насовсем, им бы это удалось. Но Мария Моисеевна сказала мне, показывая на спину Александра Ивановича: «Я-то бы с радостью. Он не хочет».
Александр Иванович сказал мне, что Ося перед отъездом поручил ему передать его, Осину, библиотеку мне. Я растерялась: где же мне расположить две стены книг и вещей? Потом за это дело взялся Яша Гордин. У него возможности были совсем другие. Так что вышло, что к Осиному наследию я никакого отношения не имею. Ну что ж. Важен результат: все сохранилось и восстанавливается в его музее.
В одной из ранних бесед после его отъезда Мария Моисеевна мне говорит: «Ах, Олечка! Если бы вы тогда вышли за него замуж, может, ничего бы этого не случилось». Но нет, конечно. Это должен был бы быть совсем другой человек, чтобы семейная жизнь изменила бы его как личность. Никакой другой судьбы у него не могло быть. Да и любил он Марину совсем не так, как когда-то меня. Это была его судьба — а если бы я еще тут болталась как жена, было бы только хуже всем. Словом, все случилось так, как и должно было. Хотя Марина могла бы не издеваться так над ним.
В 1988 году меня впервые выпустили за границу. Это было участие в программе Summer School for Soviet Teachers.[5]Оксфорд, любовь моя на всю жизнь. Я все ждала: вот сейчас из-за этого поворота выйдет Ося… Нет, конечно.
Но на следующий год я снова оказалась в Англии. У меня сложились особые, очень личные отношения с одной из наших преподавательниц оксфордских курсов Арлиной Гилпин. На следующий год в мае я получаю от нее приглашение приехать и поработать в августе с приезжими студентами. Я спросила у нее в недоумении: «Whatever will I be doing?» Она ответила: «Teaching English, of course. You have been doing it all your life».[6] По правилам оформления разрешения на выезд, царившим в то время, получение приглашения в мае могло быть реализовано где-то к концу года. Прочитал это самое приглашение тогдашний проректор по иностранным делам Вадим Иванов, тоже незаурядная личность, которому я в результате очень многим обязана, хотя не сделала для этого ровным счетом ничего. Пожевал губами. Помолчал — и вдруг говорит: «Ну что ж. Будем оформляться». И пропихнул-таки меня через все бюрократические бессмысленности, и я поехала.
Этому предшествовал один эпизод. Еще один из замечательных людей, украсивших мою жизнь, Леонард Герценберг, филолог-индоевропеист, однажды решил разыскать Диану Абаеву, племянницу великого языковеда В. И. Абаева. Что-то там такое понадобилось ему у нее уточнить. Оказалось, что Диана живет в Лондоне. Леонард звонит ей в Лондон. Трубку берет мужчина. «Дианы нет дома. Что передать?» Леонард на своем приличном, но не идеальном английском пытается это объяснить собеседнику. Тот наконец говорит: «Вы, случайно, не русский?» — «Да». — «Так давайте говорить по-русски. Мне это тоже проще. Меня зовут Иосиф Бродский». — «Здравствуйте, Иосиф. Меня зовут Леонард Герценберг». Конечно, они были знакомы через меня. Поговорили. Оказалось, что Ося обычно, когда бывает в Лондоне, останавливается именно у Дианы. Леонард выяснил, что ему было нужно, о возможности поговорить с Дианой. Затем начались всяческие приветы общим знакомым. Словом, когда я была у Арлины, я хоть имела какую-то зацепку, чтоб связаться с Осей.
И вот срок моей работы в Бристоле подходит к концу, но виза разрешает мне пробыть в Англии еще несколько дней. И билет обратный тоже заказан из этого расчета. Я звоню Диане Абаевой. Оси нет, он в Ирландии. «Дайте, пожалуйста, мне его телефон там. Честное слово, он не будет вас ругать за это». Дозваниваюсь до ирландского номера. Осин голос. Называю себя. Слышно умиление в голосе. «Приезжай ко мне сюда. Дорогу я оплачу». — «Ося! Какая дорога? Я же советский человек — мне виза нужна, а уж потом о дороге». — «Ладно, значит, я еду в Лондон». Договорились о встрече.
Я приехала к Диане, и мы пошли гулять. С погодой повезло необычайно. Ося устроил мне римские каникулы. Показал свой любимый Лондон — кварталы, сохранившиеся со Средневековья. Рассказывал, как началась его заграничная жизнь: кто его встретил, как и кто помог устроиться на работу. Сели отдохнуть в какой-то кафешке — и тут вдруг оказалось, что никакого перерыва-то в общении не было. Как в Ленинграде, он стал мне рассказывать о личных проблемах. «Представляешь, на меня претендуют сразу три женщины. Да мне-то это не нужно». Собирался покупать дом в Нью-Йорке. «Но понимаешь, на доме этом точно написано: ЖЕНА». (Как я поняла, потом он таки купил этот дом и поселился там с женой.)
А вообще-то у него намечен был осмотр квартир в Лондоне. Он надеялся на, как он выражался, нобелевку купить себе квартиру в Лондоне. Пошли смотреть одну из таких квартир. Потом — на Би-би-си, о чем я выше писала. Было жарко. Я говорю: «Чего ты мучаешься? Сними ты пиджак». Он: «Что ты? Мама была бы в шоке. Гулять по улицам цивилизованного города без пиджака?!»
Оказалось, что у него нет в его новой жизни ни одной фотографии из прошлой — все отобрали. Я обещала сделать копии части того, что у меня есть, и прислать с кем-нибудь из друзей. Переслала потом через Яшу Гордина.
Вечером вернулись к Диане. Ося стал читать мне только что написанные стихи на смерть Гены Шмакова. Диана спрашивает: «Сколько же лет вы не виделись?» Я могла сразу ответить: семнадцать лет, два месяца и 25 дней. Договорились, что, если мне еще раз приведется быть в Англии и он при этом будет в Европе, он приедет повидаться. Но следующее такое свидание сорвалось. Я была в Лондоне с Таней, дочкой моей. Договорились встретиться. Звоню Диане. Ося подходит и говорит каким-то плохим голосом: «Не получится на этот раз. Умер Сережа Довлатов. Возвращаюсь в Америку попрощаться». А больше совпадений такого рода не случилось. Однажды, когда очередная такая встреча сорвалась, он меня спрашивает (по телефону, разумеется): «А ты сейчас хоть где?» Я отвечаю: «В Брюгге». Он говорит: «А, ну Брюгге, открыточный город. Вот увидишь Амстердам — и заплачешь». Заплакать я не заплакала, да и он, наверное, не плакал, но я прожила в Амстердаме две недели и действительно очень полюбила этот город. Каждый раз, когда я была в Европе, Ося был где-то далеко. Виза кончалась, и времени встретиться не оставалось. Общались только по телефону. А потом наступил январь 1996 года.
Перечитала сейчас, что я о нем написала, чтоб проверить, не было ли чего еще важного, что забыла рассказать. Вроде нет; вроде если что и осталось, то всякие ни о чем никому, кроме меня, не говорящие мелочи. Или, например, из области не «он и я», а «я и он» — а это уж просто никого не касается.
Публикация Татьяны Ворониной
