8. КОНЦЛАГЕРЬ ЖХ-389/19
Концлагерь ЖХ-389/19 в п.Лесном был в несколько раз больше, чем ЖХ-389/17а. В основном здесь производились деревянные корпуса для часов – ходиков образца прошлого века. Я их давно не видел даже в СССР и удивлялся кому нужны эти древности в наш электронный век.
Здесь я познакомился со многими замечательными людьми ставшими моими друзьями как Паруир Айрикян, Сергей Солдатов, Владимир Осипов и многие другие.
С Паруиром Айрикяном мы провели многие дни и месяцы вместе в камерах ШИЗо (по официальной терминологии штрафной изолятор, а проще говоря – кaрцер) и ПКТ (официально – помещение камерного типа, а по сути внутрилагерная тюрьма особого режима) и стали большими друзьями. Он поражал меня своей стойкостью, мужеством и беззаветной любовью к Армении. Его авторитет безоговорочно признавали все политзаключенные – армяне. Этого человека не могли сломить ни пытки, ни издевательства кагебистов. Его знала вся Армения и многие выдающиеся деятели культуры Армении, рискуя своей карьерой, писали ему письма.
Сергей Солдатов был основателем Демократического Движения в Эстонии в брежневские времена. Я подозреваю даже, что он был автором или соавтором "Программы Демократического Движения Советского Союза" – документа, размножение и распространение которого было вменено и нашей группе, повидимому, он был участником издания подпольного журнала "Луч Свободы", а также многих других основополагающих документов, как, например, "Меморандум Демократов Верховному Совету СССР", распространение которого фигурировало в нашем приговоре. Это был глубоко эрудированный человек, имевший обширные знания в политике и истории, идеолог по складу мышления.
Володя Осипов отбывал срок за издание журнала "Вече", размножение которого входило также и в наше обвинение. Это истинно русский, глубоко религиозный человек, отстаивавший идеи славянофилов, русского самосознания, близкий по своим убеждениям к идеям А.И.Солженицына и постоянно выступавший в защиту последнего в своих статьях.
В концлагере было много евреев, требовавших выезда в Израиль, например, известный писатель Михаил Хейфиц, участник ленинградского самолетного дела Каминский Лассаль, участники Демократического Движения (как, увезенный в другой концлагерь незадолго до моего прибытия, Кронид Любарский , о котором ходили целые легенды), участники освободительных движений Украины и Прибалтики, националисты почти всех республик СССР. В политическом концлагере, как в калейдоскопе, были представлены почти все типы подпольных течений и брожений в Советском Союзе от монархистов до "истинных" коммунистов и коммунистов – "ленинцев".
К сожалению, малый объем брошюры не позволяет остановиться на них и даже просто перечислить имена многих прекрасных людей, с которыми пришлось встречаться. Большинство из них были ярыми противниками существующего режима. В трудных условиях концлагеря и кагебисткого террора многие дружили и всячески помогали друг другу, проводили совместные акции, выступали в защиту преследуемых, объявляли голодовки, когда кого-то начинали терзать особенно беспощадно.
Я вспоминаю как было приятно, когда после очередного 15-суточного голодного пребывания в холодном карцере меня выпускали на короткое время в жилой барак и друзья, которые в это время работали в производственной зоне, оставляли мне продукты и открытки с теплыми словами.
Кроме политических в Мордовских лагерях отбывали свой бесконечный срок много полицаев, сотрудничавших с немцами во время войны, лица, обвинявшиеся в измене родины (например, Юрий Храмцев), дипломаты- перебежчики (Сорокин, Петров) вернувшиеся под "твердое" обещание советского правительства, что им ничего не будет, рeлигиозники (Евгeний Пaшнин) и уголовники, поверившие в легенду о чудесных условиях в политическом концлагере, ставшие "политическими", обматерив советскую власть, и переведенных из уголовных лагерей.
Многие из них быстро становились стукачами КГБ. Из политических никто с ними не общался и единственное, что они могли доносить, кто что делает, и с кем встречается.
Дело доходило до того, что когда я шел ночью в туалет (все "удобства", конечно, располагались вне барака, во дворе), то кто-то из стукачей также поднимался.
Уголовники же ставшие "политическими" быстро убеждались, что условия в политическом концлагере много хуже, чем в уголовном, поскольку он был полностью изолирован от внешнего мира и администрация настолько была запугана КГБ, что отказывалась вступать с уголовниками в обычные бытовые махинации.
Даже начальник моего отряда, разговаривая со мной в своем кабинете, как-то обронил: "Я надеюсь, что в моем кабинете нет микрофонов КГБ".
Мои письма родным и друзьям постоянно конфисковывали как клеветнические. Иногда по полгода я не мог отправить ни одного письма. И тогда я проделал такой эксперимент. В скудной лагерной библиотеке было полное собрание сочинений Ленина. По мысли КГБ труды создателя КПСС могли помочь политзаключенным понять как прекрасна коммунистическая власть и как глубоко они заблуждались. Я взял том переписки Ленина, стал переписывать его письма к Горькому, Крупской, Арманд и др. деятелям и подавать в цензуру как СВОИ. В этих письмах не было изменено ни слова. Некоторое длинные письма были только сокращены или опущены имена. И ни одно письмо Ленина не было пропущено цензурой. Все они были конфискованы как "антисоветские", "клеветнические", "циничные". В итоге меня потащили к психиатру, т.к. по мнению КГБ такие письма мог написать только псих. От заключения "невменяемый" меня спасло признание, что все мои отправления – копии писем незабвенного Ильича.
Иногда из союзных республик присылали воспитательные делегации, для рассказов о замечательной жизни советских народов. Айрикян так разагитировал свою делегацию, что к нему перестали их больше посылать. Ко мне прислали однажды агитатора из Московского горкома КПСС. Для создания "задушевной" обстановки он явился с угощением. Я знал, что на угощение каждого политзэка агитаторам каждый раз выдается около 3 рублей. Подсчитав стоимость принесенного, я спросил, а где же остальные 2 рубля, чем привел этого коммуниста в большое смущение. Задушевной беседы с любителем поживится, даже за счет голодного зэка, не получилось.
Мой приговор по объему (около 20 стр. плотного текста) был самым большим из всех приговоров политзаключенных, находившихся в то время в Мордовских концлагерях, даже больше, чем у десятка других произвольно взятых пз/к. Он включал более 40 пунктов обвинения, причем в каждом пункте перечислялось иногда до 5 названий написанных, размноженных или хранившихся документов и сотни размноженных экземпляров. Мне удалось вывезти его из Лефортовской тюрьмы КГБ и познакомить с ним многих политзэков. Удалось вынести этот уникальный документ и при освобождении. Сейчас он передан в одну из американских библиотек.
Было много интересных инакомыслящих и прекрасных людей в этом большом Мордовском политическом лагере. Это Федор Коровин, Артем Юшкевич,Герман Ушаков, Азат Аршакян, украинцы Василь Овсиенко, Василь Лисовой, молодой стойкий парень Равиньш Майгонис и др. Были интересные люди и среди беглецов, "изменников", участников освободительных движений, "власовцев", религиозников. К сожалению, в этих кратких заметках нет возможности остановиться даже коротко на тяжелой судьбе этих людей, перенесших столько страданий и мук за свое инакомыслие, нежелание жить в коммунистическом раю, религию или борьбу за свободу своих республик.
9. ШИЗо и ПКТ
Политические акции, выступления, протесты, голодовки следовали друг за другом. С многих из них становилось известно в тот же день не только диссидентам, оставшимся на воле, но и зарубежным радиостанциям. КГБ получало очередную взбучку от ЦК и начинало метаться в поисках информаторов, изолировать подозреваемых. В общей сложности меня продержали в ШИЗо 110 суток и в ПКТ 9 месяцев.
Карцер по сути дела представлял собой камеру пыток, где заключенный не столько страдал от голода (хотя дело и доходило до полного истощения и голодных галлюцинаций), сколько от холода. Дело в том, что сажали туда в тонкой хлопчато – бумажной арестанской одежонке, разумеется без постели и топили так, чтобы держать температуру пониже. Деревянные нары отстегивали от стены только на 8-мь ночных часов. Озноб изводил источенный организм зэка. Особенно тяжело было ночью. Приходилось вскакивать по 5-Ю раз, делать упражнения, чтобы хоть немного согреться. Уснуть на жестких сучковатых нарах с железными болтами, даже в тепле было бы трудно. Все питание состояло из 450 гр. черного непропеченного хлеба. Веками не мытая огромная железная параша издавала "ароматы", из-за которых было трудно дышать.
В ПКТ было несколько лучше. На 8 ночных часов там выдавали постель, а в обед миску жидкой баланды. Работа заключалась в ручном шлифовании деревянных футляров для часов – ходиков и давала администрации повод наказать Вас в любое время за "невыполнение нормы". Ваши футляры не засчитывали как якобы отшлифованные недостаточно тщательно.
Одним из поводов для очередной отправки в карцер послужил отказ дать КГБ "нужные" показания на Андрея Твердохлебова. Более того с приехавшим по его делу следователем, я повел себя дерзко, после долгих препирательств настоял, чтобы показания я писал собственноручно и написал в них какой замечательный человек Андрей, что дело его сфабриковано КГБ, что мы политзэки очень благодарны ему за его правозащитную деятельность, что в СССР попираются Права Человека и т.п.
После таких "показаний" меня сразу же поволокли в ШИЗо. Как я узнал позднее они так и не были включены в дело Твердохлебова, в котором следователь указал, что я якобы отказался дать показания.
Вообще я был единственным доктором наук в Мордовских политических лагерях в те времена и приезжавшее начальство водили в ШИЗо как в зоопарк показывать меня как некого диковинного зверя. Помню одного генерала из Министерства Внутренних Дел, который никак не мог понять чего же мне не хватало при советской власти и с которым я сцепился (словесно, разумеется) у себя в камере; полковника из МВД, специалиста по замкам, после посещения которого на мою камеру повесили шестой замок.
Не раз появлялся и республиканский прокурор, один раз даже с претензией: "В прошлом году из Мордовских ИТК поступило около 650 жалоб. Из них 440 написали Вы, 168 Айрикян и 42 остальные заключенные. В чем дело? У меня не хватает сотрудников писать Вам ответы".
Конечно все эти жалобы на безобразия администрации концлагеря были бесполезны, как и требования соблюдения хотя бы куцей советской законности. Лишь однажды нам удалось добиться небольшого успеха. В караульном помещении ПКТ я увидел на стене "Нормы питания заключенных", в которых было указано, что нам якобы ежедневно выдается 30 грамм мяса. Вывешено это было для разного рода комиссий. Я стал писать во все инстанции спрашивая, где же это мясо? Какие только идиотские ответы не приходили, что мясо с костями, что оно уваривается на 60%. В конечном счете начальство плюнуло и скрипя сердцем стало выдавать зэкам в ПКТ мизерный кусочек с кончик пальца (как они утверждали 16 грамм после "уварки"), который не хватило бы и мышке. Но если Вы истощены до предела и не видели мяса много лет, то и такой кусочек способен доставить вам минуту наслаждения. Последующие поколения узников ПКТ были благодарны нам за эту маленькую победу.
Конечно много было и таких политзаключенных, которые считали, что лучше сидеть тихо, не раздражать КГБ, не попадать в ШИЗо и ПКТ, не подвергать тем самым себя мучениям, сохранить здоровье. В большинстве своем это были люди, ставшие "политическими" случайно за неосторожную критику режима, чтение "пикантной" литературы, а то и просто за разногласия с начальством. КГБ, оправдывая свое существование,давало "вал", хватая порой кого попало. Но я думаю, что борьба истинных политзаключенных имела большой смысл. В конечном счете, творимые в политических концлагерях безобразия и пытки предавались гласности и будоражили мировое (а через зарубежные радиостанции и советское) общественное мнение. Недаром в концлагере все вертелось вокруг одного вопроса. КГБ стремилось полностью изолировать нас, а мы довести информацию до воли.
В политических концлагерях была не только интеллигенция. В ПКТ мне приелось долгое время сидеть с рабочим Петром Сартаковым. Он описал свое пребывание в сталинских концлагерях и пытался передать его американцам. За что и получил свой срок. Он тянулся к знающим людям, стремился расширить свой кругозор, пополнить образование.
10. КОНЦЛАГЕРЬ В БАРАШЕВО
В конце 1975г во время короткого пребывания в лагерной зоне патруль поймал меня за составлением перечня махинаций, хищений и воровства администрации концлагеря. Руководство встревожилось не на шутку. Ведь это уже касалось их собственной шкуры. Врач Сяксясов, встретившийся мне в тот вечер с двумя битонами краски, воскликнул: "Не хватало только, чтобы и я попал в ваш список". На следующий день в присуствии надзирателей мне дали 5 минут на сборы, тщательно обыскали и отправили в концлагерь Барашево. Здесь среди огромных уголовных концлагерей была небольшая политическая зона, где держали особо опасных политических преступников.
Из политических зaключeнныx этого концлагеря наибольшее впечатление производил Вячеслав Черновол.
Мы много беседовали о положении обсуждали разные мероприятия, принимали участие в совместных акциях, делились куском хлеба. Как бывший журналист он хорошо знал жизнь, историю и культуру Украины, любил ее и был прирожденным политиком с широким кругозором и глубоким пониманием исторических процессов. Не сосчитать сколько часов мы провели в беседах, кружа по внутреннему периметру колючей проволоки. Я не слышал ни об одном случае побега из советского политического концлагеря, но всегда удивлялся той огромной сложной и дорогостоящей системе охраны советских концлагерей. Сначала шли два ряда колючей проволоки, снабженной сигнализацией. Затем вспаханная полосе. Потом высокий сплошной забор с колючей проволкой наверху. Затем еще один такой же забор. Между заборами убивающая система высокого напряжения и вышки с автоматчиками. Затем снова колючая проволока "путанка", чтобы нельзя было подойти к концлагерю и снаружи.
Слава рассказал случай, когда КГБ пыталось подслушать его разговоры со Стусом, который ранее также был в этой зоне. Стуса вызвали на вахту и предупредили, чтобы он готовился завтра на этап. У него отобрали телогрейку якобы для обыска, а взамен временно выдали другую. Естественно, в тот же день они стали обсуждать со Славой свои и общественные планы, передавать линии коммуникаций, договариваться о способах связи. Слава выразил удивление по поводу замены телогрейки, стал ее прощупывать и обнаружил в ней микропередатчики с горошину величиной. Они тут же их повыдирали и закопали в землю. Спустя несколько минут примчались кагебисты и отобрали телогрейку. Он показал мне и место захоронения микрофонов.
В этом концлагере нам со Славой удалось услышать суд над двумя бывшими кагебистами Браверман и Пачулия. Браверман был начальником следственного отдела КГБ Ленинграда и Ленинградской области. Пачулия начальником КГБ Абхазии. Оба были ближайшими сподвижниками Берия. Причем Браверман представлен к званию генерала. Когда Берия был объявлен "империалистическим шпионом" и врагом народа, во время хрущевского разоблачения "культа личности", оба были осуждены за пытки и убийства подследственных.
В концлагере оба стали стукачами и заняли теплые места. Пачулия стал библиотекарем, Браверман – служащим в конторе. Поскольку даже полицаи презирали с ними общаться, не говоря уже о политических, они вынуждены были общаться только друг с другом и усердно строчили друг на друга доносы, утверждая, что тот другой неверно понимает очередное постановление ЦК КПСС.
Суд приехал для пересмотра дел, главным образом кагебистов. Мы со Славой, конечно, уселись в первом ряду. Начальство нас выгнало сколько мы не протестовали, доказывая, что на "открытом" суде могут присуствовать все желающие.
К счастью, коптерка для кипятка, примыкавшая к бараку, была отделена от зала суда только фанерной перегородкой и пробравшись туда, мы могли слышать все происходящее.
Волосы становились дыбом, когда мы слышали, что же творили эти "стражи законности". Пачулия додумался даже до того, что людей бросали в ямы на съедение крысам. И судили их не за фабрикацию дел и пытки, а за убийства подследственных. Причем Пачулия оправдывался тем, что строил дорогу на дачу Сталина, на которую тот так ни разу и не приехал.
Браверману скостили срок за "исправление" и "хорошее поведение". Пачулия, несмотря на блестящие характеристики администрации концлагеря, уменьшить срок отказались только по личному требованию Георгадзе (секретаря Верховного Совета СССР), поскольку он замучил его близких родственников.
11. ПУТЬ В ССЫЛКУ
По заведенному КГБ порядку за полгода до освобождения меня вновь бросили во внутрилагерную тюрьму в ЖХ-385/19. Делалось это для того, чтобы свежие концлагерные новости не выходили за колючую проволоку и применялось КГБ по отношению к тем, кого они считали особенно опасными.
В день вывоза побросали работу и собрались у щелей внутрилагерного забора, отделявшего ПКТ от производственной зоны много политзаключенных. Каждый старался крикнуть на прощание добрые пожелания, просьбы, новости. Я узнал голоса Сергея Солдатова, Володи Осипова, Артема Юшкевича и др.
Но отбыв концлагерный срок я шел не на свободу. Впереди был тяжелый месячный этап в Сибирь по пересыльным тюрьмам чуть ли не всего Союза. Даже место ссылки держалось в секрете. Мне было заявлено, что везут меня в Иркутск и только по прибытии выяснилось, что привезли в Бурятию.
Весь этот этап вспоминается как сплошной кошмар. Перебрасывали от одной пересыльной тюрьмы к другой. Потьма, Челябинск, Новосибирск, Иркутск, Улан-Удэ. Везли в столыпинских вагонах медленной скоростью по 2-4 дня на каждом перегоне. В купе без окон, отгороженном от коридора железной решеткой и рассчитанном в нормальных вагонах на 4-х пассажиров, набивали по 20-25 человек. В дороге не кормили по двое – четверо суток. Перед этапом выдавали кусок хлеба, селедку и чайную ложечку сахара. Выдавали воду или выводили в туалет в лучшем случае раз в сутки, причем не когда хочется, а по расписанию. Из-за тесноты спать часто приходилось сидя, поскольку все лежащие места занимали блатные.
Мат, вонь, обыски, грабеж уголовников и охраны сопровождали каждый перегон.
Впрочeм и в самых пересыльных тюрьмах было не сладко. При перевозке от станции к тюрьме и обратно в черные воронки набивали заключенных буквально битком по 20-30 человек. Если учесть, что 2/3 внутреннего кузова отгорожено для автоматчиков и 2-х одиночных камер, то приходится удивляться как можно поместить столько народа (с котомками) в глухой железный ящик площадью 4 кв. метра. Этот ящик был без единой щели и в него почему-то всегда проникали выхлопные газы двигателя. К тому же некоторые молодые уголовники и блатные начинали курить махорку. Я обычно уже через минуту задыхался, меня начинало рвать и я часто терял сознание. Путь в воронке иногда длился по несколько часов, не считая часов, которые уходили на перeдачу заключенных от поездной охраны -охране воронка и затем охраной воронка – тюремной администрации. Каждого выкликали по одиночке, спрашивали имя, отчество, статью, срок, сверяли с фото на запечатанном сопровождающем деле, делали обыск.
В одной из пeрeсыльных тюрем после приема меня заперли в маленький стоячий бокс, стены которого были обиты железом, напоминавшем крупную терку. После тяжелого этапа я еле держался на ногах. Но должен был стоять строго вертикально, ибо при малейшем отклонении острые шипы впивались в тело. Невозможно было даже постучать в дверь, ибо она была также обита таким железом. Всю ночь дикие вопли, звон разбиваемого стекла, неслись из соседней камеры, там охранники избивали заключенного, перед рассветом он сошел с ума.
Только утром почти в бессознательном состоянии меня выпускали из камеры, надзиратели хохотали ("Ты у нас как Ленин") и отвели в камеру. На мой вопрос начальнику, почему это не сделали вчера, как с другими, он ответил: "Забыли".
В другой раз меня поместили в одиночку ШИЗо с выбитыми стеклами. Снег задувало прямо в камеру и я чуть не замерз совсем.
В одной общей камере туалет был сделан в виде трубы под потолок. забираться туда надо было по лестнице и во время оправки все остальные могли не только "наслаждаться" запахом, но и наблюдать снизу всю процедуру. О таких мелочах как раздевание до гола перед сотрудницами тюрьмы на предает обыска или поиска свежих наколок я уже и не говорю.
12. ПЕРВАЯ ССЫЛКА
В 1976т после отбытия 4-х -летнего заключения в политических концлагерях строгого режима меня привезли в ссылку в Сибирь в поселок Багдарин Бурятской АССР и сдали в местное отделение милиции. Здесь после ночи в камере предварительного заключения (КПЗ) выставили на улицу без жилья, средств к существованию, в арестанской одежде. Холода стояли уже сильные, как-никак Сибирь и конец октября и мне милостиво разрешили спать и есть вместе с бичами, ханыгами и хулиганами, арестованными на 15 суток.
Деревянная избушка для них, видимо бывшая деревенская баня, находилась в закрытом дворе милиции и была переоборудована в камеру с решетками на окнах, запиравшуюся на ночь. Она была, как правило, переполнена и арестанты спали в повалку на полатях и грязном полу, укрывшись своей заношенной, ветхой одежонкой.
Все пятнадцати-суточники уже знали, что в Багдарин прибыл политический, отнеслись ко мне весьма доброжелательно, старались налить побольше баланды, дружно ругали советскую власть, а наиболее озлобленные, кому от милиции досталось больше синяков, грозили сжечь это заведение.
В первый же день, как только меня выпустили, я дал телеграмму Ирине Корсунской и через день получил небольшой перевод. Это позволило мне перебраться в местную убогую деревянную гостиницу.
Слухи по таким маленьким поселкам, как Багдарин, разносятся очень быстро. Обслуживающий персонал гостиницы отнесся ко мне хорошо. Особенно жалела меня администратор гостиницы молодая женщина Любовь Говенько, которая всячески старалась помочь мне устроиться и просуществовать на первых порах, хотя ее не раз таскали и запугивали в КГБ. Доброе, сочувственное отношение я встречал со стороны многих, несмотря на все рассказы и слухи, которые обо мне распускало КГБ. Но люди боялись проявить свое отношение публично. Стоило стукачу увидеть кого – нибудь, разговаривающего со мной наедине, как этого человека начинали таскать, допытываться, о чем шла речь, заставляли писать объяснения, угрожать и домогаться нужных им показаний об охаивании советской власти, призывах ее подрывать. После этого человек, как правило, начинал избегать и встречь и разговоров.
Районный центр Багдарин представлял собой небольшой поселок с населением около 3-х тысяч человек, застроенный деревянными домишками. Чуть ли единственным двухэтажным домом в нем был райком партии. Поселок имел пару магазинов, небольшую столовую, быткомбинат, детсад, школу, столь необходимое советским людям местное отделение КГБ и никакой промышленности. Рядом с ним был расположен небольшой поселок Маловский, имевший около сотни дворов. Кругом на сотни километров простиралась тайга.
По закону местные власти обязаны были устроить меня на работу и предоставить жилье. Примерно через две недели сотрудник милиции Ваганов устроил меня в геологоразведочную партию (ГРП) в поселке Маловский и посетил в общежитии ГРП. Меня прикрепили разнорабочим к макшейдеру Винникову Е.К. – секретарю парторганизации ГРП. В мои обязанности входило таскать за ним рейку с делениями и держать ее строго вертикально в указанных местах. Лучшей работы для человека, защитившего докторскую диссертацию, в СССР разумеется, не нашлось. В обязанности, Винникова, как выяснилось позднее, входили слежка, провокационные вопросы и писание доносов. То-есть то, что согласно декрета советской власти 1918г, в отличие от рядовых советских граждан, члены партии должны делать бесплатно.
В этом отношении Винников оказался весьма усердным стукачем и не только в отношении меня. Он доносил и на рабочих, выражавших недовольство условиями жизни и труда. Впрочем мало отличались от Винникова и другие члены партии, например, начальник группы Палиенко Г. С. или жена зам. начальника партии Тугарина Л. А. В своих доносах они писали не то, что было в действительности, а то что подсказывало КГБ для фабрикации нового дела.
Общежитие, в котором меня поселили, представляло деревянное здание со сквозным коридором и рядом комнат по обе стороны. В нем жили строители, золотодобытчики, приезжие и бичи. Пьянки, хулиганство и драки происходили чуть ли не каждый день. По праздникам и каждые полмесяца в аванс и получку следовали запои и дебоши.
Поскольку слух о моем техническом образовании быстро распространился по поселку, ко мне стали обращаться с просьбами о ремонте бытовой техники: радиоаппаратуры, холодильников, стиральных машин. До этого мне не приходилось этим заниматься. Но как авиационный инженер, хорошо помнивший физику, я разбирался в этих устройствах и во многих случаях приводил их в порядок. Жители благодарили меня продуктами, иногда деньгами. Вскоре ко мне стали обращаться и руководители местных контор с ремонтом пишущих машинок и др. канцелярской техники. Особенно помог хозяйственник прииска Глухов Петр Федорович – ссыльный сталинских времен. Со слезами на глазаx он рассказал печальную свою историю, как после войны его сослали в Сибирь, разрушили его семью. Он завел в Сибири новую семью, вырастил сыновей от новой жены, но вырваться из Сибири так и не смог.
Я ему привел в порядок все пишущие машинки в прииске и некоторое время пользовался одной из них, печатал на ней письма и жалобы, пока КГБ не дало указание, из прииска прибежали испуганные сотрудники и забрали машинку обратно. Тогда Петр Федорович дал мне сломанную, очень старую списанную пишущую машинку, которую после больших трудов я привел в относительный порядок и пользовался ей до нового ареста.
Вообще на первых порах мне было очень трудно, надо было чем-то питаться до первой получки, покупать одежду. Жена из нескольких тысяч моих сбережений не прислала ни рубля, ни старой рубашки. И я очень благодарен москвичам Лисовской Нине Петровне, Романовой Августе Яковлевне, Саловой Галине Ильнишне и другим инакомыслящим, которых я до этого не знал, за ту помощь и моральную поддержку, которую они мне оказывали. Мне многие писали, ежедневно приходило по 2-5 писем и пришлось вести обширную переписку. Вскоре стали пропускать и некоторые письма из-за границы.
Однажды в комнате, где я работал (к счастью, Винников в это время куда-то вышел), появился молодой парень в походной одежде с большим рюкзаком. Оказалось это Саша Подрабинек – посланец московских диссидентов. Он решил в отпуск объехать ряд ссыльных в Сибири. Я до этого не знал его. Опасаясь провокации, я позвонил Гале Саловой, попросил Сашу немного поговорить с ней на отвлеченную тему, не называя себя. Она опознала его по голосу и сказала, что это очень хороший человек.
Саша привез мне японский транзистор с короткими волнами – подарок московских друзей. Я давно просил у них коротковолновый приемник, чтобы знать правду о событиях в мире. К сожалению, Сибирь так далека от Европы, что в ней из зарубежных западных передач можно слушать только специальные дальневосточные трехчасовые передачи "Голоса Америки", видимо, из Японии,- И то сквозь вой глушилок, расположенных в Улан-Удэ.
Саша пробыл около двух суток. Он спешил, ему надо было объехать еще многих, а отпуск кончался. Он ввел меня в курс последних событий, просветил в некоторых медицинских вопросах, знание которых мне очень пригодилось впоследствии. Мы взаимно сфотографировались на память. Визит его удалось сохранить в тайне. Когда я его провожал, на маленьком местном аэродроме не было ни одного сотрудника КГБ и улетел он благополучно, без "хвоста".
По работе приходилось выезжать в тайгу за десятки километров, проводить замеры в районах золотодобычи, ночевать в избушках. Особенно трудно мнeе приходилось зимой. Пребывание целый день на морозе, холодном ветру, лазание по сугробам, в плохой одежонке, с рейкой и снаряжением, которое к концу дня начинает казаться особенно тяжелым, да еще в моем возрасте сорок с лишним лет, привели к тому, что я стал простужаться и часто болеть. Тем более что в холодных карцерах еще ранее я получил хронический бронхит. Тут и выявились прелести советского законодательства. Оказалось, что освободившимся советским заключенным, в течении 6-и месяцев после освобождения, т.е. когда они часто болеют и особенно нуждаются в помощи, больничный лист вообще не оплачивается.
Начальник ГРП Паршин А.П., а возможно и КГБ, которому стукачи даже мои замечания насчет сибирских морозов подносили как охаивание советской страны, недовольный моими болезнями, не нашел ничего лучшего как перевести меня в грузчики. Я должен был вдвоем с напарником на складе вручную, зимой разгружать и грузить 5-7 метровые бревна на автомашины. Я обратился к врачам, которые вынуждены были дать мне справку о противопоказаниях к тяжелому физическому труду и стал просить другую работу. Примерно в марте 1977г меня пристроили, как оказалось впоследствии с умыслом, мастером по ремонту электроприборов (плиток, утюгов) в быткомбинат в поселке Багдарин.
Поселили меня в старой заброшенной полусгнившей избушке около быткомбината. Она была разделена на три секции. Две секции принадлежали быткомбинату и в средней из них примерно 2,5 на 2,5 метра поселили меня. В другой несколько большей секции жила уборщица быткомбината Туркова с мужем и ребенком, в третьей секции такой же как у меня жили старик со старухой и злой собакой.
Избушка эта не ремонтировалась с дореволюционных времен, крыша походила на тюремную решетку и во время дождя и таяния снега в комнате потоки воды лились по всему потолку.
Первым делом мне пришлось доставать, покупать рубероид и крыть как крышу так и небольшие сенцы, выгребать завалы грязи и винно -водочные бутылки, которые оставил предыдущий мастер Эрдынеев А.Б., делать ремонт квартиры.
Рядом с моей избушкой в Багдарино находились две избушки армян, организовавших самодеятельную строительную бригаду по ремонту и постройке домов. Зарабатывали они неплохо,до 500 рублей в месяц, и в свободное от работы время занимались девицами и вином, перепортив немалое число местных школьниц. Участие в их попойках принимал и один из местных, кагебистов. Как потом признался один из армян, он наказал им следить за мной, за моими посетителями и периодически приходил за "информацией". Подобным же образом обязали следить за мной и других моих соседей,в частности, Туркову, которых потом заставили подписывать на меня "нужные" КГБ показания.
Армяне висели у КГБ на "крючке", попавшись на какой-то махинации с золотом. Двое из них Акопян Г.Б. и Оганесян Г.А. впоследствии подписали нужные КГБ показания. Особенно старался Оганесян, с которым я перемолвился несколькими словами пару раз, но разумеется вообще как и с кем бы то ни было в Багдарино никогда не говорил о политике.
Впоследствии руководство их бригады обвинили в каких-то приписках и пересажали. И надо отдать должное, что один, из них Роберт, находившийся на "химии", так и не подписал клевету, несмотря на свое трудное положение и давление КГБ.
Впрочем слежка осуществлялась не только соседями. Приходя на работу, я находил у себя корявые записки рабочих быткомбината, в которых они сообщали, что от них требуют слежки за мной, доносов. Начальник, КБО Голованов Н.В., построивший себе из ворованных материалов за счет КБО огромный дом, когда, я заходил к нему, поспешно закрывал лежащий перед ним лист бумаги. И я знал, что строчится очередной донос.
Казалось, что можно написать о человеке, который вообще не говорит на тему существующей власти. И потом, читая предъявленные мне, как обвинительные документы, показания "свидeтелей", я понял, что у КГБ существует просто образцы, наборы штампованных общих фраз типа "возводил грубую клевету на внутреннюю и внешнюю политику СССР", "распространял клеветнические измышления, порочащие советский государственный и общественный строй", "допускал враждебно-провокационные измышления", "искажал правду", "восхвалял образ жизни за границей", "возводил клевету нa жизнь в СССР" и т.п., за которыми конкретно ничего не скрывалось, да и копаться, что же конкретно, не допускалось.
Еще в концлагерю в Барашево Мордовской АССР, когда я отказался грузить трупы, я удивился, как полуграмотные надзиратели, ничего не знавшие кроме мата, могли написать столь обширный рапорт, где общими словами долго описывалось как якобы они меня долго воспитывали в истинно советском духе, проводили со мной разъяснительную работу, испробовали все гуманные методы, но я, закоренелый преступник и негодяй, не внимал их добрым увещеваниям и, наконец, докатился до того, что отказался трудиться. И вот они бедные вынуждены требовать для меня наказания. Я понял, что у них просто есть образцы рапортов, в которых следует только проставить фамилию и иногда в конце в туманной форме проступок.
Впрочем доносы писали и подписывали не только бывшие уголовники как Эрдынеев А., полуграмотные соседи, армяне, члены КПСС и начальство. Но и местные "журналист" некто Гильбух, промышлявший в Бaунтовском районе левой фотографией. Меня всегда удивляло, что движет этими людьми: наивность, вера в то, что они служат самому передовому в мире строю, или желание иметь какие-то выгоды по службе, льготы и защиту в лице КГБ. Как они вообще после этого могут смотреть в глаза своим жертвам? И почему они главная опора и надежда "самой передовой" в мире власти? И как их много вынырнуло, поднялось и затопило всю страну. И с каждым годом, с каждым поколением становится все больше!
Еще где-то в 1969-1970 годах в издательстве МВТУ им.Баумана у меня была принята к публикации книга "Новые метода оптимизации и иx применение", посвященная разработанному мною математическому методу оптимального управления. В 1972г она была уже отредактирована и отпечатана. А тут мой арест и обвинение по самой крамольной советской статье "антисоветская агитация и пропаганда", отнесенной к особо опасным государственным преступлениям. Казалось при чем тут математическая книга. Но власти хотели стереть из памяти людей даже имена неугодных им лиц. Почти весь тираж книги был уничтожен. На мои научные работы запрещено было ссылаться. Выйдя на ссылку я попросил издательство вернуть мне мою рукопись. Мне выслали только остатки черновиков. Тогда я подал на них в суд, требуя возрата рукописи, выплаты гонорара либо возмещения убытков от нарушения договора. После долгих препирательств и жалоб, мне, наконец, прислали повестку о явке на судебное разбирательство. Я помчался с повесткой в милицию за разрешением на выезд в соответсвии с законом. Но закон в этой стране, что дышло. Они обещали выяснить и через день мне показали телеграмму от судьи Бауманского района Москвы Сориной, где черным по белому было написано, что вызов на суд прислан для проформы. В соответствии с гражданским процессуальным кодексом я стал требовать разбора дела в моем присуствии. Но суд наплевал и на закон и на кодекс. Судебное заседание, несмотря на телеграмму протеста, провели в мое отсуствие. Мне было отказано по всем пунктам иска на основании того, что моя рукопись якобы не издавалась. Своей книги я не мог найти ни в одной советской библиотеке, ни в книжной палате. Двенадцать лет позднее где-то в 1983г мне все же удалось из архивов КГБ вытребовать экземпляр. В библиотеке им.Ленина в Москве сохранился только микрофильм книги, который числится под шифром Ф-801-83/809-6,.
В ссылку мне писали многие инакомыслящие, родственники осужденных и просто незнакомые люди. Выражали сочувствие, предлагали помощь. Не было дня, чтобы я не получал по 2-5 писем. Приходили письма и из-за границы. Я отвечал на них. По содержанию писем было видно, что доходит только незначительная часть. Из моих писем, особенно за границу доходило еще меньше. Еще в лагере после проверки заявлений о розыске за утраченные письма почта постоянно выплачивала мне по 50 копеек за письмо. Здесь я взял основополагающие почтовые документы "Устав связи СССР", "Почтовые правила", "Правила выплаты компенсации за утраченные международные почтовые отправления" и сделал для себя интересное открытие, что за каждое утраченное заказное международное письмо почта должна выплачивать по 11руб.76коп. Это при стоимости его отправки в то время 16 коп. Из моих заграничных писем, как я быстро установил, доходило до адресатов не более 30%. Причем не доходили самые невинные письма – письма, в которых, не было ничего кроме советской открытки.
В "Уставе связи СССР" я вычитал, что если на заявление о розыске не дан ответ для заграничных писем в течении полугода, то клиент вправе подать иск к почте в суд, приложив к исковому заявлению квитанцию и копию заявления о розыске (либо квитанцию о посылке такого заявления).
Поскольку на мои заявления о розыске почта вообще ничего не отвечала, то выждав положенные сроки, я в соответствии о п.п.99,103-105 "Устава связи СССР" обратился с иском в районный суд п.Багдарин.
Судья Виноградов затребовал все почтовые правила и документы и убедился, что я полностью прав. Начальник Багдаринской почты Тудыпов также ничего вразумительного сказать не мог, кроме того, что на их запросы Центральный почтамт не отвечает. Советский международный почтамт в Москве, находившийся тогда на Комсомольской площади, а точнее Центральное бюро рекламаций этого почтамта считало просто ниже своего достоинства отвечать на запросы подчиненного подразделения. Да и, повидимому, впервые в этом государстве рабской психологии нашелся человек, который вздумал предъявить иск к почте за отправленные за границу письма. Ибо и дураку было ясно, кем эти письма "терялись" и одно название этой организации наводило страх и ужас на всех советских людей.
Ни одной расписки о передаче иностранному почтовому ведомству моих писем почта представить не могла. Виноградов потянул, потянул время и вынужден был назначить судебное разбирательство. На суде Тудыпов признал, что почта потеряла мои письма. И Виноградову ничего не оставалось как присудить в мою пользу около 50 рублей за утрату 5-и писем.
Второй иск я уже подал на 150 рублей и, как суд не крутился, он признал его правильность. По третьему иску я уже получил 300 рублей. После чего я решил, что будет справедливо, если я ежемесячно буду получать с государства свою докторскую зарплату 500 рублей. И стал каждый месяц писать под копирку и посылать за границу по 48 заказных писем. Многие письма не содержали ничего, кроме советской открытки, в других, например, в Академию Наук, так называемых социалистических стран, была только фраза "В соответствии с Хельсинскими Соглашениями прошу оказать содействие в выезде из СССР", в третьих, в частности в Посольства западных стран, были поздравительные открытки, например, с таким текстом "Поздравляю женщин Посольства с Днем 8 Марта". Эти писъма я посылал обычно как ценные и оценивал в 30-50 рублей. Но скажите какой нормальный советский человек будет поздравлять женщин американского посольства с днем 8 марта?! Этих хищных злых империалистов (как утверждала советская пропаганда), поджигателей войны! Естественно, КГБ просто выбрасывало их в корзину. Чем я и решил воспользоваться.
Но когда речь зашла о суммах намного превышающих бюджет местного скромного отделения связи, почта закричала караул, КГБ закрутилось, что бы придумать. С моими последующими исками с общей суммой около 2 тыс. рублей, суд тянул почти год. К тому времени меня вновь арестовали и, когда после многочисленных жалоб, их присудили в мою пользу, меня об этом даже не известили. Решение суда вступило в законную силу и месяца через два было отменено. К этому времени, повидимому, разослали указание судам в подобных исках отказывать. Повторный суд Октябрьского р-на г.Улан-Удэ (судья Беляк) отказал во всех исках под нелепым предлогом, что "Болонкин не доказал, что его письма утеряны!?". Напрасно я взывал к логике, к здравому смыслу, говорил, что не клиент должен доказывать, что его письма утеряны, а почта должна доказать, что она указанные почтовые отправления вручила, предъявить расписки получателей или на худой конец иностранных почтовых ведомств. Даже показывал письма своих адресатов, в которых было написано, что указанные почтовые отправления они не получили! Все было как в обществе глухонемых, если нужно, коммунистический суд попирает любую логику.
Все последующие иски отклонялись под этим предлогом. А апеляционные инстанции просто не отвечали.
Во время ссылки в п.Багдарин я начал писать воспоминания о следствии и суде по моему делу, о пребывании в брежневски^х концлагерях, о том, что мне пришлось пережить и повидать с момента ареста, о тех деяниях и литературе, за которые меня арестовали. За полгода я исписал мелким почерком около 10 ученических тетрадей. Рукопись озаглавил "Обыкновенный коммунизм". Ее я никому не показывал и хранил во дворе в куче мусора под тазиком. Конечно, я понимал, что издать ее в СССР при существующем тогда терроре невозможно. И думал сохранить до лучших времен или хотя бы оставить потомству до поры, когда эти времена наступят.
Главная задача любой диктатуры, особенно кровавого режима,[ ]состояла в том, чтобы скрыть от общественности свои злодеяния, оболгать свои жертвы. И это особенно удавалось Сталину, отправившему на тот свет десятки миллионов людей. И главным оружием и защитой этих жертв была гласность, извещение общественности о творимых власть имущими злодеяниях. В 60-70 годы кровавые репрессии не достигли сталинских масштабов только по одной причине – находились люди, которые собирали материал о преследованиях и арестах за инакомыслие и предавали этот материал огласке. Их хватали, арестовывали, обвиняли в антисоветчине и клевете, сажали. Но на их место приходили другие. Достаточно вспомнить нелегальный бюллетень "Хроника текущих событий", в котором предавались гласности политические процессы и репрессии. Сотни людей пострадали за издание этого бюллетеня, десятки раз КГБ арестовывало в полном составе его издателей. Но каждый раз находились новые люди, продолжавшие дело своих единомышленников и бюллетень просуществовал около 15 лет, несмотря на неоднократные торжественные обязательства КГБ покончить с ним в течении полугода.
И все усилия правителей представить СССР в глазах мировой общественности в виде некого социалистического рая, где трудящиеся в перерывах между героическим трудом, наслаждаются счастливой жизнью и славят своих коммунистических благодетелей, шли прахом.
За предыдущие годы в торгующих, организациях поселка на складах скопилось большое число неработающей техники: холодильники, радиоаппаратура, часы и т.п., которая мертвым грузом висела на балансе.
Часть ее уже с завода приходила не действующая, бракованная, часть как, например, холодильники мяли и растрясали в дороге. Многие детали из них просто воровали. Так мне приходилось видеть радиолу, у которой была пробита задняя, картонная стенка и вынуты ценные радиодетали. Везти все это для ремонта обратно было очень накладно. Да и не было никакой уверенности, что при обратной доставке по длинным ужасным сибирским грунтовым дорогам все это не придет снова в прежнем негодном виде. Для этих организаций я был просто клад. Ко мнe стали приставать с просьбами о ремонте. В целях предосторожности я пошел проконсультироваться к местным юристам, в частности, к районному судье Виноградову А.Н. Меня заверили, что все законно, но я должен оформить отношения договором. Были оформлены договора между мной лично и организациями, в которых было четко указано, что организации отвечают за правильность оплаты и "обязуются оплатить работу в соответствии с существующими расценками".
Трудность ремонтов состояла в том, что не было запчастей. Мне приходилось писать на заводы, в "Посылторг", скупать вышедшую из строя бытовую технику у местного населения с тем, чтобы добыть искомую деталь. У холодильников обычно при перевозке мяли и деформировали двери и естественно никто не хотел брать такой агрегат. Часть дверей я снимал с купленных старых холодильников, часть привозил мнe из Улан-Удэ знакомый шофер, который доставал их у мастеров по ремонту. В ноябре 1977г я вообще уволился из быткомбината, проработав там всего полгода, и перешел целиком на работу по договорам. Худо бедно, но производя ремонт разной техники я съэкономил государству немалые тысячи, хотя доход мне был мизерный. В общей сложности почти за два года пребывания Б ссылке я получил около 1000 рублей, из них 600-700 рублей ушли на покупку запчастей. Таким образом за работу мне было выплачено около 300 рублей или около 15 рублей в месяц.
13. ВТОРОЙ АРЕСТ
В начале июня 1978г кончался срок моего пребывания в Сибири. Это было связано с тем, что везли меня на ссылку более месяца по этапу и вместо 21 сентября 1976г выпустили только в конце октября 1976, a каждый день пребывания в заключении считался за 3 дня ссылки.
По опыту других ссыльных политзаключенных я знал, что в конце срока КГБ, как правило, устраивает какую-нибудь провокацию и фабрикует новое дело. Я вел себя максимально осторожно, не ввязывался ни в какие конфликты и, в основном, сидел дома. Более того, я планировал примерно за месяц до конца ссылки исчезнуть, поселиться тайно у кого-нибудь из моих знакомых и после окончания срока скрытно выехать со ссылки, чтобы не могли приписать побег. В этом случае, самое большее, в чем меня могли обвинить, это в том, что в течении месяца я не отмечался в милиции. А это только административное нарушение,.
Но, видимо, кто-то и когда-то уже додумался до этого. Во всяком случае власти меня опередили. 15 апреля 1978 года ко мне пришла женщина из бухгалтерии КБО и попросила меня немедленно пойти с ней в КБО для выяснения неясностей в каком-то бухгалтерском документе. Ничего не подозревая, я пошел. Там оказался сотрудник милиции следователь Корнев Анатолий, который предъявил мне акт ревизии. В нем говорилось, что ремонт, который я делал для организации, незаконен, ибо договоров о ремонте в бухгалтериях не обнаружено. И я понял замысел КГБ. В бухгалтериях организаций договора изъяли и уничтожили. Теперь меня можно обвинять в чем угодно. Я сказал Корневу, что вторые экземпляры этих договоров есть у меня дома. Это, видимо, было для него полной неожиданностью. Он ругнулся по поводу того, что на него взвалили это дело и потребовал, чтобы я пошел с ним в милицию для выяснения. В милиции меня без лишних слов обыскали, отобрали все документы и посадили в одиночную камеру предварительного заключения (КПЗ).
На следующий день после ночи на голых деревянных нaрax, меня отвели к прокурору Баргееву А.А., который тут же подписал ордер на арест, и повели в мою избушку на обыск. Замок на дверях избушки оказался весь искареженный, кто-то уже пытался проникнуть в дом.
Я достал вторые экземпляры договоров и стал требовать, чтобы Корнев внес их в протокол обыска. Препирались мы с ним примерно полчаса. Но все было бесполезно. Наличие договоров портило им всю фабрикацию и он так и не согласился их внести. Не вносились в протокол и многие другие документы. Единственное, что мне удалось добиться, – это внести в протокол номера моих экземпляров (копии) квитанций на выполненные работы в КБО, которые я ему сдал. Но это не помешало неугодным квитанциям в дальнейшем исчезнуть и суд оказался глух к моим просьбам выяснить, куда они делись, даже просто сопоставить протокол обыска с наличием квитанций в деле. Аналогично исчезли или остались без внимания и многие магазинные и посылочные квитанции (чеки) на запчасти, ибо при их учете сумма заработка (по их терминологии "хищения" социалистической собственности) получалась слишком мизерной.
Единственное, что мне удалось отстоять, это то, что вторые экземпляры договоров не были уничтожены и были все же включены в дело. Но для этого мне пришлось послать десятки жалоб и заявлений во все инстанции, грозить тотальной голодовкой. И КГБ, видимо, не решилось на их уничтожение, сфабриковав новое обвинение в том, что ремонта якобы было сделано на меньшую сумму, чем выплачено зарплаты. Забавно, что срочно присланный в подмогу Корневу следователь из Улан-Удэ Александров на мое замечание: "Если мне заплатили больше, чем положено, то сажайте тех кто "переплатил", а с меня вычтете лишнее", в наглую ответил: "Нам надо посадить не их, а тебя!"
14. УЛАН-УДЭНСКАЯ СЛЕДСТВЕННАЯ ТЮРЬМА
Примерно 20 aпреля 1978г меня повезли из п.Багдарин в Улан-Удэнскую следственную тюрьму. В тюрьме сдали охране и заперли в предварительном боксе охранного отделения. Вскоре из КПЗ какого-то отделения милиции привезли двух в доску пьяных арестантов Гаврилова и Олейчика, которые орали и буйствовали, особенно Олейчик. Но тюремщики обходились с ними весьма деликатно. Если простой заключенный мог быть избит за малейшее возражение, косой взгляд и просто ради развлечения, то обхождение с Гавриловым и Олейчиком было нaредкость удивительным. Как я потом выяснил, это[ ]были стукачи, которых оперчасть использовала в тюрьме, а также возила по КПЗ для подсадки и террора арестованных, а при нужде и лжесвитедельства. Расплачивались с ними за это чаем, водкой и наркотиками и, судя по степени опьянения, водки для них не жалели. Привезли их в связи с моим прибытием и поместили в одну со мной камеру.
Меня интересовал вопрос, откуда оперы берут наркотики и деньги, чтобы "благодарить" стукачей за их деятельность. Алeксaндр Гаврилов, который просидел со мной несколько месяцев, – дольше, чем кто-нибудь другой, и который в конце концов перестал скрывать, что он стукач и посажен со мной специально, объяснил мне, что оперы отбирают это зелье у наркоманов, находят при обысках в передачах, а то и просто получают для передачи от друзей арестованных.
Читать далее:
http://ehorussia.com/new/node/17219
58 элементов 0,766 сек.