Любовь. Странный брак

Они оба уже были не молоды, когда встретились, но любовь между Ильей Репиным и Натальей Нордман вспыхнула как фейерверк, поразила, ослепила и шокировала всех знакомых и – угасла стремительно, оставив у окружающих чувство горечи и недоумения: всем казалось, что подобное чувство должно быть вечным. Эта женщина проглотила Репина целиком», — возмущался фило­соф Василий Розанов. Знако­мые не понимали и не одобряли выбор художника. Конечно, Наталья Нордман была яркой натурой, но… Слишком уж эксцен­тричной и шумной. Дурно воспитана и недели­катна — такой был всеобщий вердикт.

А Илья Ефимович Репин был знаменит, богат и после первого неудачного брака мог бы выбрать се­бе пару самую что ни на есть достойную: нега­тивный опыт — лучший учитель.Несмотря на почтенный возраст, пятидесятичетырехлетний художник нравился даже юным девушкам из хороших семей. Так почему он выбрал Наталью Нордман? Ведь ей уже тридцать пять, и она со­вершенно нехороша собой, что для женщины куда больший недостаток, чем изъяны в пове­дении… Быть оригиналкой в 1896 году станови­лось модным, быть дурнушкой — не было модно никогда. Критик Владимир Васильевич Стасов писал брату: «Репин ни на шаг от своей Нордманши (вот-то чудеса: уж подлинно, ни рожи, ни кожи, — ни красивости, ни ума, ни дарова­ния, просто ровно ничего, а он словно пришит у ней к юбке)». Нет, конечно, он был не прав от­носительно ума и дарования: Наталья Нордман была талантливой женщиной и неглупой.

Но в остальном — его возмущенное недоумение раз­деляли все, кто знал и любил Репина. А любили его многие. И еще больше было тех, кто любил просто бывать у Ильи Ефимовича в гостях и кто считал, что Нордман своими странными новов­ведениями в быт отравила всякое удовольствие от посещений дома Репина. Однако Репин любил ее. Восторженно и страстно. И когда его любовь внезапно прошла, перегорела, — удивились даже самые ярые враги «Нордманши», не говоря уже о тех, кто знал Репина с давних времен и помнил его первый брак.

Илья Репин был тогда скромным учеником Ивана Николаевича Крамского, опекавшего сына военного поселенца из Чугуева Харьков­ской губернии как родного. Нравилось Крам­скому то, что юноша был очень способным, жадным до знаний, хотя грамоте и арифметике его обучали пономарь и дьякон. И еще он был очень везучим: иначе как удачливостью невоз­можно объяснить то, что талант его заметил чугуевский художник Иван Михайлович Бунаков и принялся его обучать на «богомаза», то есть иконописца, ибо где еще мог найти работу художник из народа, как не в церкви… Однако удача не оставляла Репина и в 1863 году: когда 19-летний иконописец приехал в Петербург, ему повезло поступить в Академию Художеств, где он и познакомился с Крамским, который стал его учителем и другом, помог сделать первые шаги в карьере художника-портретиста — в том, что, собственно, приносило живописцам зара­ботки. Репин всегда сознавал свою удачливость и при этом никогда не был уверен в своем та­ланте. Он считал себя «посредственным труже­ником» и думал, что только ежедневная много­часовая, почти каторжная работа может сделать из него настоящего художника. Он не чванился своими успехами и спокойно переживал неуда­чи.

Вообще, у него был на редкость счастливый характер: мало кто из знаменитых художников был так дружелюбен, спокоен и незлобив. Настоящую ошеломляющую славу ему принесла картина «Бурлаки на Волге»: Репин работал над ней три года и открыл для публики в 1873 году. Ему еще раз повезло: подобные драматические жанровые сюжеты как раз входили в моду, и он стал практически первооткрывателем. Дальше была всероссийская слава, «Ответ запорожцев турецкому султану», «Крестный ход в Курской губернии», «Не ждали» и «Иван Грозный и сын его Иван». Новые похвалы, а изредка — упреки критиков за то, что он пишет не только народ­ные сюжеты, но всякие пестрые и легкомыслен­ные, вроде «Парижского кафе», которое никому не понравилось жизнерадостным своим настро­ением. «Что делать, может быть, судьи и правы, но от себя не уйдешь. Я люблю разнообразие!» — улыбался в ответ на критику Илья Ефимович. Разнообразие он любил не только в живописи, но и в личной жизни.

Со своей первой женой, Верой Алексеевной Швецовой, он познакомился, когда она была еще совсем девочкой. В1869 году Репин по про­текции Крамского получил заказ написать портрет архитектора Алексея Ивановича Швецова. А в 1872 году женился на его шестнадцатилет­ней дочери. Тихая девушка с толстой косой бы­ла влюблена в своего жениха, но — как показа­ло время — совершенно не годилась в качестве жены и спутницы художника. Илья Ефимович был жаден до общения, любил устраивать у се­бя в доме ужины для богемы. Племянница его жены Л.А. Щвецова-Споре вспоминала: «Дом Репиных был открыт и доступен широкому кру­гу столичной интеллигенции. Кого тут только не было! Кроме тех лиц, которых художник пи­сал или рисовал, у него постоянно толпились студенты, его ученики. На молодежных вече­ринках, обыкновенно в субботу, собиралось по многу десятков человек». Илья Ефимович лю­бил пылкие дискуссии и ярких, умных, само­стоятельных женщин.

У Веры же были почти домостроевские взгляды на жизнь: подчинять­ся мужу, исполнять долг жены, заботиться о де­тях… И она уж точно не была той личностью, какую Репин хотел бы видеть в качестве под­руги жизни. Вера была слишком тихая, никогда не высказывала своего мнения, а может, и вовсе его не имела. Она родила Илье Ефимовичу чет­верых детей — сына Юрия и дочерей Веру, На­дежду и Татьяну, — которых он обожал и часто писал. Но все существующие упоминания о се­мейном счастье и духовном родстве Репина с его первой женой — его собственный вымы­сел или, скорее, — мечты, которые он изливал на бумагу в письмах друзьям, когда путешест­вовал с семьей по Европе. «Если женщина спо­собна быть преданной вполне интересам своего мужа, она — драгоценный друг, который необ­ходим мужчине, с которым он не расстанется ни на минуту во всю жизнь, которого он будет любить и уважать глубоко в душе…» — писал Репин вскоре после свадьбы. Однако жена его была безусловно предана ему, но не его инте­ресам. Вернее, его интересы видела через при­зму собственного восприятия… После возвра­щения Репиных в Россию никто из знакомых не заметил ни счастья, ни родства. Вера Алексеев­на больше интересовалась материальной сторо­ной творчества своего великого мужа, то есть прибылью от картин, нежели собственно кар­тинами. Да, она думала о благе семьи и будущем дочерей, которым нужно приданое, но… Репину с ней было невыносимо тяжело. Отно­шения становились все более напряженными. Дочь Вера вспоминала, что «за обедом иногда тарелки летали».

К тому же Илья Ефимович, будучи романтиком, искренне считал: брак без любви — преступле­ние против морали. И в 1887 году добился раз­вода с Швецовой. Она не протестовала: Вера Алексеевна тоже устала от непонимания в се­мье, от презрения мужа и от его измен. «Мне было глубоко жаль его жену — блеклую, ка­кими бывают растения и женщины, оставленные в тени. Но моя старая привязанность к виновнику этой тени брала верх…» — вспоминала одна из виновниц этих измен, талантливая ученица Ре­пина Вера Веревкина.

Дети так и не простили отцу «предательства», и до конца его жизни отношения со всеми ни­ми, кроме разве что дочери Веры, были натя­нутыми: они требовали от отца денег — а он, естественно, давал, но огорчался из-за полно­го отсутствия родственных чувств к нему. Ведь он-то никогда не переставал их любить… Но творчество и свободу он любил сильнее.

Влюблялся Репин многократно, и всегда из­бранницами его сердца становились женщины интеллектуальные, высокодуховные и, разуме­ется, те, кто мог по достоинству оценить его та­лант. Помимо романа с Верой Веревкиной у не­го был еще один — с молодой художницей Ели­заветой Званцевой.

Но самой серьезной его любовью стала необыч­нейшая из всех женщин, которых он встречал в своей жизни: Наталья Нордман. Именно она — во всем полная противоположность Веры Шве­цовой — стала его второй женой. С Репиным она познакомилась в 1896 году, в доме Тенишевой: Илья Ефимович приходил писать портрет Марии Клавдиевны, и, пока княгиня позировала, Нордман развлекала беседами ее, а заодно и художника.

Репи­на она сначала заинтересовала как собеседник. Когда же Репин стал для Натальи Нордман объ­ектом нежных чувств, неизвестно. Любовниками они сделались в 1898 году, когда Нордман сопровождала Репина до Одессы, отку­да он должен был ехать в Палестину. Во время этого путешествия Наталья забеременела. Дето­любивый Репин готов был признать ребенка, но новорожденная девочка прожила всего два ме­сяца: сейчас даже неизвестно, как точно ее зва­ли — одни современники утверждают, что Елена, другие — что Наталья. Нордман пережила утрату дочери го­раздо спокойнее, чем Илья Ефимо­вич. Она по-прежнему не чувствова­ла в себе тяготения к материнству и за короткое время жизни девочки не ус­пела к ней привязаться. Однако Ре­пин считал, что после такой трагедии его возлюбленная нуждается в покое и утешении. На ее имя он купил землю в Финляндии, в поселке Куоккала, где выстро­ил поместье, которое Наталья Нордман назвала «Пенаты»: она увлекалась мифологией, а пена­ты в Древнем Риме — домашние боги-покрови­тели. Поскольку Нордман была не просто бед­на, а абсолютно неимуща и всю жизнь прожи­ла за счет помогавших ей друзей, Репин хотел ее обеспечить. Как минимум — комфортным жиль­ем. Изначально «Пенаты» были ее домом, но Ре­пин бывал там все чаще, полюбил это тихое мес­то, начал принимать там своих гостей, и в конце концов они с Натальей Нордман по­селились вместе, как супруги. Официально женаты они никогда не были: разведенный Репин не имел права венчаться. Но Нордман в этом и не нуждалась.

Они и правда были счастливы вместе. Репин восхищался многочисленными талантами сво­ей молодой жены. Иллюстрировал ее книги. Не раз писал ее портреты, причем показывал ее привлекательной — такой, какой он сам ее видел: «Ее окружала, за ней неслась везде по­вышенная жизнь. Ее веселые большие серые глаза встречались только с радостью, ее граци­озная фигура всякий момент готова была бла­женно танцевать, как только звуки плясовой музыки долетали до ее слуха…» Наталья принимала гостей Репина, устраивала в «Пенатах» так называемые «репинские сре­ды», когда в усадьбу съезжались друзья худож­ника. Корней Чуковский, сосед Репина по Куоккале и его друг, вспоминал: «Первая семья Репина по своей некультурности проявляла мало интереса к его творчеству, а Наталья Бо­рисовна уже с 1901 года стала собирать всю ли­тературу о нем, составила ценнейшие альбомы с газетными вырезками о каждой его карти­не. Кроме того, он не раз повторял, что одной из своих наиболее блестящих удач — компози­цией «Государственного Совета» — он всецело обязан Наталье Борисовне: она приняла к сер­дцу те трудности, которые он встретил при на­писании этой картины, и помогла ему своими советами, а также сделанными ею фотосним­ками.

Заведенные ею знаменитые среды в «Пе­натах» имели немало хорошего: они давали Ре­пину возможность сосредоточенно работать во все прочие дни, не боясь никаких посетителей (ибо к среде приурочивались также и деловые свидания). Вообще она внесла в его жизнь не­мало полезных реформ, о которых он нередко упоминал с благодарностью. Репин всегда тя­готел к образованным людям, а Наталья Бо­рисовна знала языки, разбиралась и в музыке, и в скульптуре, и в живописи — недаром он любил посещать в ее обществе всякие концерты, вернисажи и лекции. Была она то, что называ­ется светская женщина, но постоянно заявляла себя демократкой, и это тоже не могло не при­влечь к ней симпатий Ильи Ефимовича». Как и положено супруге, Наталья Нордман пы­талась обустроить быт Репина… К сожалению — согласно своим собственным понятиям о том, каким должен быть правильный быт. Нордман истово исповедовала вегетарианство. И была сторонницей «раскрепощения прислуги». И пер­вое, и второе создавало дискомфорт и для гостей, и прежде всего — для самого Ильи Ефимовича.

В «Пенатах» на стол подавались капустные кот­леты с брусничной подливой, овощные супы, от­вары из свежего сена: Наталья Борисовна вери­ла в их оздоравливающее действие. Со временем под запрет попало не только мясо, но также рыба, молоко и яйца. «Когда в Куоккале жил А.М. Горь­кий, — вспоминала М.К. Куприна-Иорданская, первая жена А.И. Куприна, — мы с Александром Ивановичем сперва заезжали к нему обедать, и он говорил нам: «Ешьте больше, ешьте боль­ше! У Репина ничего кроме сена не получите!» Репин любил вкусно поесть и сбегал из дома, ча­ще всего — в гости к Чуковскому, чтобы полакомиться бифштексом. Когда он бывал в Петербур­ге, он опять же непременно заходил в ресторан и заказывал все вкусное, запретное, а потом шут­ливо каялся супруге в грехопадении. Впрочем, и сама Нордман была в пищевом плане «не без греха». М.К. Куприна-Иорданская рассказывала: «Некоторых гостей, в том числе и меня с Алек­сандром Ивановичем, Нордман-Северова при­глашала к себе в спальню. Здесь у нее, в ночном столике, стояла бутылка коньяку и бутерброды с ветчиной. «Только, пожалуйста, не проболтай­тесь Илье Ефимовичу!» — говорила она»…

Но с годами Нордман становилась все более фанатичной вегетарианкой. И такой же стро­гости требовала от супруга. Что касается «раскрепощения прислуги» — то это новшество шокировало гостей еще сильнее, чем сплошь овощной стол. В дверях их встречал сам хозяин, знаменитый художник Репин, он же при­нимал пальто, и это было для всех неловко. На дверях и стенах висели плакаты: «Не ждите при­слуги, ее нет», «Все делайте сами», «Дверь запер­та». Софья Пророкова, биограф Репина, писала: «Гость читал: «Ударяйте в гонг, входите, разде­вайтесь в передней». Исполнив это предписание, гость наталкивался на следующее объявление: «Идите прямо» — и оказывался в столовой со знаменитым столом, на котором вертелся круг, за­меняющий, по мысли хозяйки, обслуживание при­слуги. Здесь на особых полочках были положены разные яства, а в ящики складывалась грязная по­суда. По очереди за столом разливали суп разные люди, на кого выпадет жребий. Не умеющего сла­дить с этой сложной обязанностью штрафовали, заставляли тут же экспромтом произносить речь, обязательно с присутствием какой-нибудь инте­ресной идеи. Можно один раз разыграть для сме­ха такую комедию. Но когда спектакль продолжа­ется всю жизнь, он прискучивает… Прислуга в доме жила, не могли же все эти многочисленные блюда, приготовленные из сена, и котлеты из овощей появляться на столе по мано­вению руки хозяйки «Пенат», и не она сама после разъезда гостей мыла посу­ду. Все это делала прислуга, только вне­шне дело изображалось так, что обхо­дились без посторонней помощи».

В1909 году, приехав в Москву на Рож­дество, Наталья Борисовна празд­ничным утром пожимала руки всем лакеям и горничным, поздравляя их с Великим Праздником. И опять это было нелепо, и опять Репин был смущен… А она верила, что поступа­ет правильно, что только так можно и нужно. Она писала: «День Рождес­тва, и тот господа забрали себе. Ка­кие завтраки, чаи, обеды, катанье, визиты, ужи­ны. И сколько вина — целые леса бутылок на столах. А им? Мы интеллигенты, господа, оди­ноки — кругом нас кишат миллионы чужих нам жизней. Неужели не страшно, что вот-вот разо­рвут они цепи и зальют нас своей тьмой, неве­жеством и водкой?..»

Именно то, что привлекло Репина когда-то в Нордман — ее оригинальность, ее несхожесть с «обычными женщинами», — именно это пос­тепенно убивало его любовь к ней. Все труднее Илье Ефимовичу было терпеть шокирующие поступки жены, недоуменные взгляды гостей, невкусную еду, нелепый быт. В начале их отно­шений Наталья помогала ему в его творчестве. Теперь из-за ее причуд Репин страдал как ху­дожник, потому что не мог спокойно работать. Ему мешала суматошная деятельность Норд­ман, устраивавшей неподалеку от «Пенатов» то театр для крестьян, то детский сад. «При всей своей преданности великому чело­веку, с которым связала ее судьба, она не на­ходила полного удовлетворения в том, чтобы служить его славе. У нее у самой была слишком колоритная личность, которая никак не мог­ла стушеваться, а напротив, по всякому пово­ду жаждала заявить о себе», — с сожалением писал Чуковский.

Чахотка у Натальи Нордман впервые прояви­лась в 1905 году. Илья Ефимович увез ее в Ита­лию — лечиться. Тогда она выздоровела. Но в 1913 году у нее появилась новая блажь: Ната­лья Борисовна сочла, что меха — «привилегия зажиточных классов», и велела, чтобы ей сшили шубу из мешковины, набитую сосновой струж­кой: ведь согревают же стружки, когда сгорают в огне, значит — и таким способом можно ис­пользовать их для тепла. А потом был еще один танец босиком на снегу, после которого Норд­ман слегла с пневмонией. Чудом выздоровела, поднялась с постели, исхудавшая и на себя не похожая, но — упрямо отказывалась от иного пальто, кроме своей «сосновой шубы». Снова простудилась… И теперь уже это была чахот­ка. За год болезни она постарела и подурнела. И с обостренной болезнью чувствительностью поняла, что для Репина она больше не люби­мая женщина, а обуза: со всеми ее чудачества­ми, а теперь вот — еще и с болезнью. И тогда она решила избавить Репина от обу­зы. Не предупредив, ничего не сказав, восполь­зовавшись его отсутствием, Наталья Нордман сбежала из «Пенатов» и уехала в Швейцарию, в Локарно, в клинику для неимущих. Одна, оставив все драгоценности, которые дарил ей муж, взяв с собой денег ровно столько, сколь­ко хватило на проезд.

Из клиники она писала Чуковскому: «Какая дивная полоса страданий и сколько открове­ний в ней: когда я переступила порог «Пена­тов», я точно провалилась в бездну. Исчезла бесследно, будто бы никогда не была на свете, и жизнь, изъяв меня из своего обихода, еще аккуратно, щеточкой, подмела за мной крошки и затем полетела дальше, смеясь и ликуя. Я уже летела по бездне, стукнулась о несколько уте­сов и вдруг очутилась в обширной больнице… Там я поняла, что я никому в жизни не нужна. Ушла не я, а принадлежность «Пенатов». Кру­гом все умерло. Ни звука ни от кого». Илья Ефимович был слишком измучен причу­дами жены, оскорблен ее бегством и, видимо, недооценил серьезность ее состояния. Он не по­ехал за Натальей Борисовной, а просто перевел ей деньги… От которых, впрочем, она отказа­лась. Она больше не считала себя женой Репина и не желала ничего от него принимать. Она да­же не распечатывала его письма… А между тем в одном из них были строки, которые наверняка бы ее согрели и утешили: «Я начинаю Вас лю­бить глубокой любовью. Да, более 15 лет сов­местной жизни нельзя вдруг вычеркнуть. Уста­навливается родственность незаменимая…» Наталья Борисовна Нордман умерла 28 июня 1914 года.

Репину о ее смерти сообщили телеграммой. Он просил, чтобы ее без него не хоронили, но не успел приехать вовремя, так что пришел уже к свежей могиле. Пришел с альбомом для на­бросков, в котором зарисовал ее могилу… И уе­хал в Италию, в Венецию, лечиться от пережи­того стресса.

Вернувшись в Россию, Репин вызвал к себе дочь Веру и отменил в «Пенатах» все установленные На­тальей Борисовной правила. Чуков­ский писал: «Возможно, что он и тос­ковал по умершей, но самый тон его голоса, которым он в первую же сре­ду заявил посетителям, что отныне в «Пенатах» начнутся другие поряд­ки, показывал, как удручали его в последнее время порядки, заведенные Натальей Борисовной. Раньше всего Илья Ефимович упразднил вегетарианский режим и по совету врачей стал есть мясо. Из передней был убран плакат: «Бейте весело в тамтам!»… Только на чайном столе еще долго стояла осиротевшая стеклянная копилка, куда прежние гости «Пе­натов», присужденные к штрафу за нарушение какого-нибудь из запретов Натальи Борисов­ны, должны были опускать медяки. Теперь эта копилка стояла пустая, и все сразу позабыли о ее назначении…»

Разумеется, прожив с этой женщиной пятнад­цать лет, Илья Ефимович не мог не тосковать о ней. В одном из писем он жаловался: «Осиро­телый, я очень горюю о Н. Б. и все больше жа­лею об ее раннем уходе. Какая это была гени­альная голова и интересный сожитель!» А од­нажды летом в окно его мастерской залетела птичка, посидела на бюсте, который Репин ле­пил с Нордман, и улетела обратно в сад, и ху­дожник сентиментально промолвил: «Может быть, это ее душа сегодня прилетела…» И все же вспоминал он свою вторую жену не час­то. Не чаще, чем того требовали приличия.