МНЕ ЭТО НЕ ПОНЯТЬ? РАССКАЗ
Майор Владимир Орлов собирался подавать заявление о демобилизации. Шел август 1945. Если подумать, сколько времени он уже в армии, то военные годы покажутся целой жизнью. Теперь после войны, оказалось, что армейские будни привычней, может быть, потому что понятней, как жить завтра. А с другой стороны, тянуло вырваться из жестких рамок, прекратить быть зависимым от миллиона ограничений, которые делали жизнь подчас несносной. Особенно здесь, в Германии.
Вернуться к гражданке, уже позабытой, привыкать к ней, делать первые шаги…Пора.
В это время Орлов был вызван в штаб полка и получил приказ о переводе в инженерно-саперный батальон. Срочно демобилизовался командир батальона подполковник Лосев.. Демобилизовался он, потому что нашелся его маленький сын. Лосев знал, что железнодорожный состав, в котором эвакуировалась его жена с детьми, был разбомблен. Писали ему, что из пассажиров вагона, в котором ехала семья Лосева, не уцелел никто. Но случилось чудо, жена и старшая дочь погибли, а раненого четырехлетнего мальчика подобрали сельские жители. И только через несколько лет смогли найти его отца. В общем, радость у подполковника Лосева. Редкая радость. Что может быть важнее, чем вернуть отцу сына!
Владимир Орлов понимал, что есть нехватка качественных кадровых военных, а так же, что такой перевод сулит ему в недалеком будущем звание подполковника. Но главное, понимал порыв Лосева. А значит, молча выслушав приказ о переводе, кивнул, что готов.
К тому времени Лосев уже оставил свой пост и отправился в какую-то деревушку под Брянском, где мальчишку его судьба и люди хранили. А Орлова ввести в курс дела должен был его заместитель, майор Злотников. И вот, ситуация…Стреляли в спину из какой-то подворотни, но стреляли метко. Злотников погиб на месте. Кажется, что уже порядок навели, четыре месяца, как война окончилась. Парад Победы в Москве промаршировали строем. Но тут и там находятся фрицы недобитые, спрятавшиеся среди мирного населения. Так и не стало майора. Говорят, что прошел войну без единой царапины, а погиб уже в мирное время.
Орлов не был близко знаком ни с Лосевым, ни со Злотниковым. Не приходилось часто пересекаться по службе. Да и человек он, как оказалось, достаточно замкнутый. Никогда не искал армейских компаний, чтобы вместе проводить редкое свободное время, не пил, к тому же… Предпочитал читать, писать стихи, была у него такая слабость, никому не поведанная, или просто находить душевный уют в уединении. Но свою работу выполнял отлично, был бесстрашным перед лицом опасности и держал дисциплину среди подчиненных. Вот это и было главным для командования дивизии.
Теперь надо входить в курс дела на новой службе. Встретили его в батальоне корректно, но осторожно, по принципу: «иди, знай, что за гусь приплыл к нашему берегу», так что начинать, похоже, придется самому. Но ему не привыкать, опять же характер интроверта выручает, сосредоточиться он умеет именно, когда никто не крутится рядом. Однако с новыми людьми общаться придется. На общем собрании его представили. А сейчас Орлов решил, что пришло время познакомиться ближе со своими подчиненными.
Он собрал личные дела, разложил на рабочем столе, некоторые успел изучить. Неожиданно майор обратил внимание, что в папке капитана Гольдвассера заложен лист бумаги, а на ней крупными буквами написано: «Разобраться!». Почерк был незнаком Орлову, но подпись Злотникова уже запомнилась ему. Майор пробежал глазами последнюю запись в личном деле, затем нахмурился и углубился в чтение. Почерк был мелкий, странный и неудобный. Но еще менее удобной оказалась запись.
Капитан Гольдвассер не пресекает в своей роте мародерство гражданского населения. Наибольшее количество подобных случаев в батальоне произошло среди его солдат. Были также случаи разбоя и избиения жителей города. Несколько военнослужащих привлечены к уголовной ответственности. Так, командир минометной роты старший лейтенант Лудянов в пьяном виде самовольно объявил себя начальником патруля, при этом останавливая проходящих немцев, отбирал у них ценные вещи. Сам Лудянов опровергает это обвинение. Но по всему видно, что капитан Гольдвассер не проводит должную работу со своими подчиненными. Гольдвассер же стоит на стороне Лудянова и дает положительные характеристики солдатам, пойманным за мародерство, утверждая, что все обвинения — это выдумки немцев.
Картина происходящего во взводе начала проясняться. В первую очередь стало понятно, что майор Злотников не успел разобраться, насколько искренен Гольдвассер, прикрывая своих подчиненных. Чертовая пуля… С уважением Орлов обратил внимание на сопроводительные документы к трем орденам Красной Звезды в личном деле капитана.
Значит, разбираться с Гольдвассером придется ему, майору Орлову. Он попросил его вызвать.
— Он отсутствует, — отрапортовал рыжий, веснушчатый, еще совсем мальчишка, младший лейтенант Козаков, — вывихнул ногу, в медчасти сейчас.
Тогда завтра, — коротко ответил Орлов — передайте, что в восемь утра жду его.
Вечером он вышел на улицу. Первая прохлада будущей осени опустилась на землю Тюрингии, на средневековый Эрфурт, его соборы и церкви, не разрушенные войной, на узкую реку Геру, потемневшую в пасмурные дни августа…Невероятная тишина, немцы пока стараются быть незаметными. Он шел неизвестными улочками. Зачем-то думая о малознакомом Злотникове, которого догнала пуля после войны…
Настроение было скверное. И мысли отвратные. А деться некуда. Нужно продолжать уметь с этим существовать. И даже, если ему совершенно не хочется завтра воспитывать какого-то Гольдвассера, но надо. А может и придется передать его дело в военную прокуратуру
Рядом прошла, стрельнув взглядом, молодая «фройляйн». Все-таки, жизнь возвращается и в Германию. Нет больше перепуганных лиц, страх насилия, похоже, уходит в прошлое. Пришел приказ рядовых членов национал-социалистической партии, если они лояльно относятся к Красной Армии, не трогать, а задерживать только лидеров, которые не успели сбежать.
Так что многие немцы чувствуют себя уверенней и в большей безопасности. Меры, которые были приняты военными советами в апреле-мае против насильников дали свои результаты. Ну а с грабежами, тут сложнее…Понятно, что дошли до Германии в составе Красной Армии не только паиньки и маменькины сынки. Но есть четкие указания не спускать на тормозах такие случаи. И правильно. Не дело это, пьяные офицеры, которые стреляют из пистолетов в воздух и по бутылкам, позор для всей армии…
А вообще, в который раз подумал Орлов, пора отсюда уезжать, и жаль, что пока не получится.
Он подошел к реке, прохлада последних летних вечеров остужала мысли. Впрочем, постоянно горячила мозг одна…, не покидавшая его. До спазм в горле хотелось вернуться в свой довоенный дом. Послушать вместе с Лидой любимую музыку на новом патефоне, обнять сына, укачать дочку, чтобы все было, как раньше. Орлов докурил, выбросил окурок, который неслышно опустился в черную воду реки и решил, что пора идти спать…До гражданки нужно еще ждать, а пока принимать жизнь такой, какая она есть.
В восемь часов утра Гольдвассер, немного прихрамывая, зашел в его кабинет. Взял под козырек, спросил «Вызывали, товарищ майор?»
— Вызывал, — как можно спокойнее ответил Орлов, хотя по голосу и взгляду капитана почувствовал, что беседа их ждет непростая.
Садитесь, — сказал Орлов, взглянув в личное дело, чуть не добавил имя капитана: Михаил, но сдержался. Не по уставу это.
Гольдвассер сел, не спуская острый карий взгляд с лица майора. Не придерешься вроде, но ведь антипатия во взгляде за километр чувствуется.
— Ну что, — невозмутимо сказал Орлов – придется нам разобраться с положением в вашей роте? Неужели вам безразлично, какая дисциплина в рядах ваших подчиненных? Среди всех случаев мародерства, барахольства и даже физического насилия над мирным гражданским населениям вы лидируете. Сомнительное лидерство, надо сказать… И самое страшное, вы не спешите это пресекать в своей роте. Вам ваша армейская должность и звание не важны?
— Почему же, важны… — ответил капитан.
— А вот у меня, прочитав ваше личное дело, это утверждение вызывает большое сомнение. – сказал Орлов и почувствовал, что не тот тон, не те слова выбирает…Ну кому какое дело, что до войны он, демобилизованный старший лейтенант, окончил педагогический институт и даже, как классный руководитель успел выпустить свой десятый класс. Сколько лет на фронте, и все еще учительская манера общения не оставляет его.
— Я не мародерствую, — хмуро сказал Гольдвассер.
— Смешной ответ, — возмутился Орлов, — нет, вы не мародерствуете, замеченным не были. Но вы и не боретесь с этим постыдным явлением среди своих солдат! Создается такое впечатление, что вы прикрываете мародеров, не проводите никакую деятельность по борьбе с этим, не разъясняете…
— Я им не лектор, — опять же хмуро ответил Гольдвассер, взгляд которого резал ножом.
— Вы не лектор, согласен. Но эти люди под вашим подчинением, и значит вы, капитан Гольдвассер, отвечаете за их поступки и за их преступления тоже. В ином случае — это попустительство!
Гольдвассер устало пожал плечами и промолчал.
— Это мирное гражданское население, вы это понимаете? – добавил Орлов, — оно не должно страдать.
Он не ожидал такой реакции от капитана, сидевшего до этой минуты с надменно-отсутствующим выражением лица.
— Мирное население? – саркастично переспросил Гольдвассер – не должно страдать…
Медленно, словно разжевывая горошину каждого слова, повторил он и выпрямил спину.
— А как по мне, товарищ майор, так должно. И еще мало страдает. За всех, за них, за каждого из них!
Губы его дрожали.
— У меня даже не осталось ни одной их фотографии, товарищ майор, ни одной. Только в памяти моей они живы. Одиннадцать человек. Пять погибли в Ростове, а шесть в Донецке. Я родом из Донецка, уехал учиться в Ростов, там и женился в тридцать пятом. Одиннадцать человек…, жена с двумя девчонками, младшую я не видел, она родилась в сентябре сорок первого. Значит, в августе сорок второго ей было только одиннадцать месяцев.
В Донецке расстреляли маму и отчима, бабушку, которая меня воспитала, она не ходила последние годы, была парализована. Ее к месту расстрела волокли, привязанной к бегущей лошади. Уже расстреливать было некого. И сестру мою Гиту, у нее двенадцатилетняя девочка Мирочка и пацан Мишка, восьми лет, тезка мой, их в шурф шахты живыми сбросили. Гита ребенка ждала.
А недавно, уже в Германии, встретил я знакомого по Ростову, соседа нашего, от него услышал, как в Змиевской Балке погибла моя семья, жена моя с девочками и своими родителями. Детей отбирали у матерей и на их глазах травили ядом, чтобы проверить его действие, мамы в последние минуты жизни сходили с ума. Так не стало Раи и моих девчонок, Верочки и Любочки.
Вы знаете, как их умертвляли, моих родных, вы знаете, как над ними издевались перед этим, вы, майор Орлов, знаете что-то об этом???? Вы знаете, что сделали с моей сестрой перед тем, как сбросить в шахту? А как гнали голых женщин ко рву в Ростове, женщин, у которых отобрали детей, и били их железными прутьями? И вы мне будете говорить, что мирное немецкое население не должно страдать?!!
Гольдвассер ловил ртом воздух, которого ему явно не хватало, и сказал: «Ничего вы не знаете, товарищ майор. Кто может судить меня, за то, что я никого не сужу…»
Он резко замолчал. Наверное, вдруг почувствовал, что наговорил лишнее старшему по званию и не знал, какую ожидать реакцию. Затем уже тихо добавил «Вам меня не понять…Не все могут понять это».
Орлов тяжело вздохнул и ответил: «Капитан Гольдвассер, можете идти. О принятом решении относительно вас я сообщу»
Гольдвассер, белый как мел, которым пользовался Орлов в учительских буднях, взял под козырек и вышел из кабинета.
Орлов долго смотрел в окно. Пытался сосредоточиться. Почему-то руки, у него, всегда внешне спокойного и уравновешенного, начали дрожать. «Мне это не понять…» прошептал он. Орлов открыл нижний ящик письменного стола, в котором недавно разложил свои личные бумаги и вынул фотографию, спрятанную между страницами тетради для стихов.
На ней, единственной, бережно хранимой им вдали от всех рук и глаз, были они — единственные и дорогие, улыбающиеся на фото: жена Лида, пятилетний Марк и Леночка, которой 4 июля 1941 должно было исполниться два годика. Еще в мае они собрались отметить ее день рождения поездкой всей семьей в Палангу. У Владимира начинались школьные каникулы, а жена в поликлинике, где работала медсестрой, заранее договорилась об отпуске. В этот день его Леночка была заживо сожжена в синагоге с Лидой, Мариком и другими беженцами из Литвы, успевшими добраться только до Риги.
«Их кен ништ ферштейн?..»** — негромко повторил он вслух и спрятал фотографию на место.
Начинался рутинный рабочий день.
** Мне это не понять?(идиш)
