Игорь Хентов
Что значит классик! Написал «Тиха украинская ночь» и теперь писать так же об израильской было бы просто неприлично. Эта же ночь в Ашдоде (причём двенадцатая – как вам нравится?) была именно такова.
Квартира, в которой меня, жену, дочку и кота – мистера Плюша приютили посланные Вс-вышним друзья: Женя, которого я знал последние лет сорок пять, и его чудесная Таня (до аренды квартиры в собственное пользование, естественно), находилась в «русском» квартале. Поэтому большинство соседей частенько говорили или на языке Александра Сергеевича, или на украинской мове, которую мы также прекрасно понимали. Но, совершенно естественно, и они с большим или меньшим успехом щеголяли ивритом.
В этот час весёлые крики детей и доносящиеся фразы взрослых смолкли: прекрасный Ашдод погрузился в сон. А мы сидели на балконе, напоминающем террасу, и пили вино беседы под натуральное великолепное израильское. Каждый из нас рассказывал о своём. Так было каждый день, и уже днём я ожидал вечера.
Казалось, за все эти полуторанедельные посиделки всё уже было рассказано, но память тщательно выискивала в своих тайниках новые темы.
И я вспомнил фрагмент из собственной судьбы, который, как ни один иной, предвосхитил мою новую жизнь.
Тогда, зимой 1993-го, я приехал в Варшаву из Калиша, где честно трудился в симфоническом оркестре, ожидая новый цирковой сезон, начинающийся весной. Поездка моя заключалась в осуществлении оригинальной идеи: стать гражданином Израиля, оставаясь при этом руководителем российского эстрадного оркестра, принадлежащего фирме «Эстрада Гданьска», шапито которой бодро-весело обслуживало города и веси Польши. Работа была непростой: цирковые вагончики, постоянные переезды… Тем не менее, рядом с суетой в перестроечной России того времени она являлась синекурой, как, впрочем, и с деятельностью в польском симфоническом оркестре (в материальном плане, конечно).
Почему ноги привели меня в синагогу, я не знал и сам. Видимо пути далёких предков где-то в небесах пересекались с моими сегодняшними тропами.
Синагога была практически пуста, но весьма пожилой еврей в кипе, с бородой, сошедший, казалось, с полотен Шагала нашёлся и там. Через пять минут я уже пил чай с этими неподражаемыми кренделями с мёдом, корицей и маком, точно такими же, как тысячи лет назад вкушали Давид с Соломоном.
Яков (так его звали) внимательно выслушал мою историю, удивился полёту фантазии и… сказал адрес посольства Израиля
Поблагодарив за тёплый приём, я с лёгким сердцем
пустился в дальнейший путь. Гжибовскую площадь, находящуюся в центре польской столицы, я разыскал моментально, но, не увидев посольства, резко открыл тяжёлые двери, красующиеся под вывеской «Панствовый жидовский театр», и смело представился очаровательной секретарше пана директора, понимая, что мне обязательно помогут. Директор оказался на месте.
Более представительного и мудрого человека, чем пан Шимон Шурмей, выпускник МХАТА и кавалер немыслимых орденов, я никогда не встречал. За час, проведенный вместе, под изысканные коньяк и закуску, я услышал множество историй на идеальном русском об известных актёрах и даже одном известном российском политике, будоражащем умы домохозяек и пэтэушников (пану Шурмею как-то пришлось с ним встречаться). Далее перешли к главному: посольство Израиля находилось в этом же здании, но с другой стороны.
Консул, дама средних лет – доброжелательная умница сразу лишила меня иллюзий. Выяснив, что все документы, как подтверждающие еврейство, так и о высшем образовании, у меня с собой, предложила на этой же неделе вылететь на историческую Родину. Услышав мой бред о работе в цирке и подобных странных с её точки зрения вещах, улыбнулась и сказала, что видимо совершить алию (восхождение) я ещё не готов, но, несомненно, у меня всё впереди.
В кабинете консула в это время находился ещё один человек: рыжий, коренастый, лет пятидесяти, с сильными натруженными руками. Из кабинета он вышел вместе со мной и окликнул. Мы поздоровались.
– Моя фамилия тебе известна. Наум Бжезинский
– представился он и был прав: кто же в то время не слышал о Збигневе Бжезинском, знаменитом американском политологе и горячем поклоннике Советской власти.
– Почему ты не хочешь ехать домой?
– Спросил он
– Я стал вновь рассказывать о цирках, оркестрах, зарплатах, широкой известности в узких кругах…
– Слушай сюда
– Сказал он и продолжил, буравя меня своими серыми глазами в обрамлении выгоревших ресниц.
– Меня домой привезли ребёнком, после того, как эти негодяи устроили нам, вернувшимся в Польшу, новый погром. Да, да, нам, чудом выжившим в мясорубке.
Этими руками (он взял меня за предплечье и, как ему видимо показалось, чуть сжал, хотя эффект был такой, как если бы моя рука попала под бронетранспортёр) я строил дома, а потом работал в пекарне. Я прошёл все войны, горел, и был дважды ранен. Сейчас я резервист, но у меня, если что, есть танк и мой экипаж, и мы знаем, что делать. Они у нас не выиграют никогда, потому, что таких, как я, много, вернее, вся страна. Ты ещё молодой (мне было 42), и у тебя всё получится, хотя легко не будет. И ещё. Мир сходит с ума, и когда те или другие начнут опять искать виноватых, не сомневайся: ими будем мы. И так будет всегда и везде, кроме твоего Дома.
Ну ладно. Я пошёл. Бжезинский знает, что говорит. Будь здоров.
– Мы вновь пожали друг другу руки.
– Впервые в жизни я не мог возразить. Не ему, этому замечательному Науму, а самому себе.
С тех пор прошли годы, похожие на сумасшедшую карусель, столь знакомую нам всем.
Я старше того Наума не меньше, чем на десять лет. Я не знаю, что будет завтра, и я уехал из России, где прошла большая часть моей жизни, где мои дорогие друзья, которых я очень люблю. Но, вглядываясь в приветливые лица в офисах и на улицах, видя красивых девчонок и спортивных парней в военной форме, даже в кафешках и барах не снимающих автоматы, слыша речь, которая звучала на заре мироздания, я стал понимать, что приехал Домой.
22 июля 2015г, Израиль, Ашдод.
