"Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы – в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли, благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40-50 лет.
Литература – это святая святых – отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых "высоких" трибун – таких как Московская конференция или XX партсъезд – раздался новый лозунг "Ату ее!" Тот путь, которым собираются исправить положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, – выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой, все той же "дубинкой".
С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и еще могли бы создать!
Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожили, идеологически пугали и называли это – "партийностью". И теперь, когда все это можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность – при возмутительной доле самоуверенности – тех, кто должен был бы все это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в роли париев и – по возрасту своему – скоро умрут. И нет никакого стимула в душе, чтобы творить…
Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, одаренный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеалами коммунизма.
Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, – кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего. Литература – это высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды.
Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.
Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение трех лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.
Прошу похоронить меня рядом с матерью моей. А. Фадеев".
13 мая 1956 года
Источник: http://www.rg.ru/2015/05/13/pismo.html
"«Трудно жить с окровавленными руками»
Известно, что Фадеев пил не просто много, а безмерно, часто уходя в длительные запои, лечился, но снова срывался. Но к смерти тогдашнего официального советского писателя № 1 алкоголь точно отношения не имел: в последние несколько недель жизни Фадеев вообще не пригубил даже рюмки. Проблема была в ином. Незадолго до смерти Фадеев признался своему старому другу, писателю Юрию Либединскому: «Совесть мучает. Трудно жить, Юра, с окровавленными руками». А за неделю до выстрела он, уже бывший, по словам своего приятеля Корнелия Зелинского, «в какой-то неутолимой тревоге», обронил: «Мы, Корнелий, сейчас все в дерьме, – и показал рукою по самые губы. – Никто сейчас после того, что произошло, по-настоящему писать не сможет – ни Шолохов, ни я, никто из людей нашего поколения… Исковерканы мы».
Как известно, в большую литературу бывший красный партизан и комиссар Александр Фадеев ворвался 25-летним – в 1926 году он выпустил свой роман «Разгром», повествовавший о трагедии красного партизанского отряда в Уссурийском крае. И на этом, по сути, талантливый писатель Саша Фадеев кончился – вместо него на сцену вышел большевистский литературный функционер А.А. Фадеев, отдавший всю свою последующую жизнь натурально борьбе «за дело Сталина». Трудно назвать более яркого проводника сталинской политики в литературе, нежели Фадеев.
Фадеев-функционер «хорошо начал» с травли писателя Андрея Платонова, затем обрушился на Шолохова, пытаясь заставить того переписать «Тихий Дон» – дабы вывести Григория Мелехова уже коммунистом. Затем было участие в травле Булгакова, травля поэта Мандельштама, Ахматовой, Зощенко, невольное (или вполне вольное) соучастие в гибели Марины Цветаевой. В 1937 году Фадеев, не испытывая никаких нравственных мук, охотно занял дачу только что репрессированного и расстрелянного писателя Владимира Зазубрина – своего же давнего, ещё по совместной работе на Дальнем Востоке, друга и товарища… Да и у него самого, как оказалось, руки по локоть в крови: порой он буквально требовал от НКВД арестовать того или иного писателя. В следственном деле репрессированного поэта Сергея Спасского сохранилась телеграмма за подписью Фадеева: «Арестовать Спасского».
Иногда, правда, наступал весьма краткий всплеск раскаяния. Когда до Москвы докатилась весть о гибели Мандельштама, Фадеев, как вспоминали очевидцы, был на банкете. Услышав о смерти поэта, вдрызг пьяный Фадеев вдруг зарыдал. Трогательно: ведь подобную чувствительность глава сталинских писателей далеко не всегда проявлял даже по отношению к близким. Когда скончалась его мать, Антонина Владимировна, Фадеев хоронить её не стал и в последний путь проводить не приехал, поручив «это сделать и сказать несколько слов» своим подчинённым. Видимо, не зря великий писатель Иван Бунин – его Фадеев со товарищи после войны активно пытался выманить из Франции в Москву – сказал про Фадеева, что он, «кажется, не меньший мерзавец, чем Жданов». Про насквозь лживую фадеевскую «Молодую гвардию», которой нас усиленно пичкали в школе, даже и говорить не хочется…
А потом Сталин умер, и Фадеев… прозрел? Вряд ли Фадеева так потрясли совсем ещё робкие тогда ростки десталинизации или лёгкая опала, в которую вляпался лучший «литературный боец» вождя народов – не избрали, как прежде, в состав ЦК, перестали принимать первые лица и т. п. Очевидцы свидетельствовали, что самым глубочайшим потрясением для Фадеева стало то, что о его личной причастности к уничтожению целого ряда коллег по перу ему стали открыто и прилюдно говорить в лицо те его жертвы, кому выпало счастье выжить и вернуться из лагерей. Именно это его и убило – осознание своей подлости, помноженное на понимание, сколь бездарно он растратил свой несомненный литературный дар. Совесть заела. <…>
Последнюю просьбу товарищи по партийной стае не уважили: похоронили не рядом с матерью, а на Новодевичьем кладбище…"
