Знающие люди всегда выражали удивление (если не на словах, то на лице), когда я говорил, что окончил физфак МГУ. В чем же причина этого? Попробую объяснить.
Про то, что евреев перестали принимать на мехмат МГУ где-то году в 1968, знают многие. До 1968 года на мехмате МГУ училось много евреев. Среди них, например, такие ученые с мировым именем, как профессор Гарварда и Еврейского университетов Давид Каждан, профессор Гарварда и Тель-Авивского университетов Иосиф Бернштейн, профессор Мэрилендского университета Марк Фрейдлин, и другие. В районе 1968 года в математике резко началась компания за Советскую математику без евреев. Мехмат для евреев закрылся, а уже обученные евреи-математики потянулись на выезд. Резкость акции, и её локализованность во времени породили многочисленные публикации в Союзе (в самиздате) и за границей. Выехавшие в Америку и другие страны известные математики очень широко обнародовали эту информацию. Таким образом о притеснениях, которым подвергались в Союзе евреи-математики, знают почти все.
Ну а как было с евреями-физиками? А от евреев-физиков избавились менее заметно, их начали вымаривать постепенно с 50-х годов. С окончанием атомного проекта власти решили, что новые евреи-физики им больше не нужны, и тихо и постепенно закрыли прием евреев в институты, готовившие физиков. Евреи же, участвовавшие в атомном проекте (Гинзбург, Ландау, Зельдович, Кикоин, Харитон и др.), получили свои звания, премии, и хорошие позиции и еще долго являлись лицом советской физики и убедительным доказательством отсутствия притеснений евреев-физиков.
Физический факультет МГУ, известный (но не мне) ко времени моего поступления, как одно из самых антисемитских высших учебных заведений в стране, стал таким постепенно, начиная с прихода в 1954 на пост декана этого факультета Василия Степановича Фурсова. В его биографии это иносказательно описывается так: «Его деятельность привела к заметному оздоровлению ситуации на факультете.» [1]. К середине 60-х вход для евреев на этот факультет был практически полностью перекрыт, факультет закостенел под всепроникающей и единой властью факультетской парторганизации и декана, В.С. Фурсова (в прошлом секретаря парторганизации атомного проекта). К этому времени механизм отсеивания евреев был отшлифован полностью. Редактор этого журнала Евгений Беркович, поступивший на физфак на три года раньше меня, подробно описал принципы отбора, на которые опиралась приемная комиссия, и компьютерную систему «Абитуриент», введенную несколько позже и создавшую иллюзию «объективности» приемной комиссии [2]. Он также поделился своим опытом поступления на физфак МГУ [3]. Мой опыт поступления на физфак, в общем похожий на опыт Евгения, отличался в деталях, описанию которых и посвящена эта заметка.
В 1965 году, году моего поступления на физфак, фильтром служила еврейская группа, куда всех поступающих евреев собирали для экзамена по физике и где их заваливали, давая им задачи, которые подчас не могли решить кандидаты физ.-мат. наук. Но я пребывал в благодушном неведении на этот счет.
Однако вернемся к вопросам о том, как я, еврей по национальности, стал поступать, и как же я все-таки поступил в 1965 году на антисемитский физфак.
После первых четырех классов, где меня преследовали тройки по чистописанию (вполне справедливые, т. к. писал я, как курица лапой), я стал отличником, и родители с тех пор перестали вникать в процесс моего обучения, а также в мелкие детали моих внешкольных интересов. Закончив восьмилетку, я сам нашел математическую школу, где и проучился до одиннадцатого класса.
Мои внешкольные интересы вращались в основном вокруг физики и математики. Во втором классе я сам с большим трудом записался (записывали только школьников старше пятого класса) в астрономический кружок при московском планетарии. Через несколько лет его сменили радио- и фотокружки. А в восьмом классе я стал посещать физический кружок на физфаке МГУ, откуда через год плавно перешел в вечернюю физмат школу при физфаке, где прозанимался три года, освоив физику, математику и даже сдав физпрактикум за первый и второй курсы физфака. Читали там лекции и вели семинары многие преподаватели, которые потом преподавали нам, уже как студентам, физику и математику на физфаке. Особенно запомнились мне лекции академика Исаака Константиновича Кикоина, одного из последних евреев-лекторов физфака (тоже участника атомного проекта). Он потом читал нам — студентам годичный курс молекулярной физики.
Исаак Константинович Кикоин
В качестве заметки на полях должен отметить, что, как часто случалось в Союзе, физматшкола — это замечательное начинание, многим выпускникам этой школы вышла боком во время обучения на физфаке. Освоив в физматшколе материал первого и второго курса по физике и математике, мы не испытывали нужды в посещении лекций и семинаров по этим предметам. Мы приходили на зачеты и экзамены и успешно сдавали их. А вместо лекций и семинаров мы посещали музеи, выставки, кинотеатры, концерты, книжные магазины и кафе. Утром мы собирались в холле Большой Физической аудитории и отправлялись в поход по Москве. Такой стиль обучения неизмеримо обогатил мой культурный бэкграунд, однако привел к тому, что с началом третьего курса, когда по всем предметам пошел новый незнакомый материал, многие выпускники физматшколы (и среди них — чрезвычайно талантливые) не смогли вернуться в напряженный учебный процесс и вылетели с факультета после зимней сессии. Я думаю, что, если бы выпускников физматшколы принимали сразу на третий (или хотя бы на второй) курс физфака, «детская смертность» на третьем курсе среди них была бы значительно меньше, и многие талантливые ученые не были бы потеряны. Я тоже испытывал значительные трудности с возвращением к напряженной учебе, особенно в первом семестре, когда я получил единственную за весь период обучения тройку, которая не позволила мне получить красный диплом. Хотя красный диплом мне не понадобился, т. к. попал я после окончания физфака не в аспирантуру, как намечал мой научный руководитель Владимир Германович Неудачин, а на два года в армию, но это уже другая история.
Итак, в 1965 году я с серебряной медалью (золотую не получил из-за четверки по физкультуре) закончил одиннадцатый класс математической средней школы и подал документы на физфак МГУ. Я думаю, вы согласитесь, что, после описанного в двух предыдущих параграфах, такой выбор был бы очевидным, если бы не мое еврейство и препятствия, связанные с ним.
Нельзя сказать, что до поступления на физфак я не сталкивался с бытовым антисемитизмом. Весь джентльменский набор антисемитских штучек, включая тычки и зуботычины, прозвища «Сара» и «жид» и т. д. я испытал сполна, но мне почему-то не приходило в голову, что меня из-за моего еврейства могут не принять на физфак. Я был абсолютно уверен, что после математической школы, законченной с медалью, и вечерней физматшколы при физфаке, с поступлением на физфак у меня не будет никаких проблем. Как ни странно, мои родители, очень хорошо знакомые как с бытовым, так и с государственным антисемитизмом, тоже разделяли эту иллюзию. Экзамены на естественные факультеты МГУ тогда проводились в июле, а все другие московские институты проводили вступительные экзамены в августе. Поступающие в МГУ в июле всегда имели запасной вариант — другой московский институт, куда они подавали документы в августе, если не попадали в МГУ. Я был настолько наивен и уверен в успехе, что у меня даже не было запасного варианта.
В 1965 году порядок поступления на физфак был таков: первый экзамен был письменная математика. Через несколько дней после экзамена вывешивались списки получивших за этот экзамен двойки. Все остальные продолжали сдавать экзамены дальше. Следующим экзаменом была устная математика. В конце этого экзамена давали посмотреть письменную работу с отметкой за письменный экзамен. В том году (порядки менялись от года к году) абитуриенты, имевшие медаль (золотую или серебряную), и получившие пятерки за письменную и устную математику, принимались после этих двух экзаменов вне конкурса.
На экзамене по письменной математике мне достался вариант номер четыре, состоявший из пяти задачек. Первые две — довольно сложные алгебраические уравнения, третья — задача на составление уравнения, четвертая — довольно простое тригонометрическое уравнение и пятая, самая сложная — на вычисление объема тела, полученного вращением в пространстве довольно сложной плоской фигуры. Я довольно быстро решил все пять задачек и еще успел проверить решения. Как я и ожидал, в списке двоечников, вывешенном через пару дней, меня не оказалось.
Итак, я явился на экзамен по устной математике. Зашел я в аудиторию часов в 11 утра, а выполз из нее часов в 6 вечера. Все, зашедшие вместе со мной, ушли много часов назад, а я ушел одним из последних. Сколько задачек мне давали, я уже не помню. Помню только, что в конце экзамена мне дали несколько задачек на построение в пространстве. Ничего подобного я ни в школе, ни при подготовке к вступительным экзаменам не видел, но как-то их все же решил. Уже потом я понял, что задачки эти были из уже довольно продвинутого университетского курса начертательной геометрии. Под конец экзамена мне поставили пятерку и дали посмотреть мою письменную работу. Я увидел, что получил за нее четверку. Одну из пяти задачек (довольно простое тригонометрическое уравнение) мне не засчитали: на полях стоял жирный красный минус и ответ был также жирно перечеркнут красным. Я немного удивился, поскольку считал, что это довольно простое уравнение я решил правильно, но, так как был уже полностью вымотанным, не стал копать глубже, так как, сложив четыре и пять и получив в ответе девять из дести балов за первые два экзамена, решил, что я уже почти поступил и надо радоваться. Я был абсолютно уверен, что уж физику, имея в запасе два университетских курса, пройденных в физматшколе, и физфаковский физпрактикум, я сдам на пятерку. И за сочинение я не беспокоился, поскольку никогда не имел проблем с написанием сочинений на любую тему. Дико уставший, но довольный я поплелся домой.
За время путешествия от Ленинских гор до Сретенки, где я тогда жил, я немного оклемался, и тут жирный красный минус на полях моей экзаменационной работы всплыл в моей памяти и стал меня все больше и больше беспокоить. Я был практически уверен, что это уравнение я решил правильно. Приехав домой, я позвонил нескольким соученикам по математической школе и по вечерней физматшколе. Я продиктовал им уравнение и объяснил, как я его решал. Все согласились, что решение правильное. И тут желание справедливости вкупе с ленью, т. е., с пониманием, что, если мне исправят четверку на пятерку, мне уже ничего больше не надо будет сдавать, подвигли меня на необычное для меня решение: я решил ехать на апелляцию. Было уже начало десятого вечера, родители очень меня отговаривали, но я все-таки поехал.
Очередь на апелляцию стояла в цокольном этаже физфака. Подавляющее большинство абитуриентов было с родителями и родителями непростыми. Бросалось в глаза обилие генеральских и полковничьих мундиров, а также очень добротных костюмов с галстуками. Потом, когда я уже учился на физфаке, и ближе познакомился с моими соучениками, я мало-помалу осознал всё свое социальное (помимо национального) несоответствие основной массе студентов. За исключением нескольких человек на курсе, поступивших по льготным правилам после службы в армии или после двух лет, отработанных на производстве, практически все остальные принадлежали к элитным номенклатурным семьям. Ну а что касается национальности, на всем нашем курсе (1,000 студентов), по моим сведениям, кроме меня, училось еще два еврея. Один из них, тоже медалист, поступил после двух экзаменов, также как я, обойдя таким образом еврейскую группу на физике — нет в мире совершенства. Про другого ничего не знаю.
Несмотря на социальную дистанцию, совместное стояние в очереди сближает людей. Начались вопросы: «Зачем ты? А ты зачем?» и постепенно, к своему удивлению, я понял, что подавляющее большинство, стоящих в очереди, мечтает об исправлении двойки на тройку. Удивлялись и они, узнавая, что я, имея девять из десяти баллов, еще чего-то хочу. Очередь шла медленно, видимо, с каждым апеллирующим (а, вернее, с его родителями) шла длительная торговля. В комнату приемной комиссии я попал уже около часу ночи.
Меня направили к столу председателя приемной комиссии профессора Поздняка. Выглядел профессор очень усталым. Он усадил меня на стул, и тоже удивился, узнав зачем я пришел. По его просьбе секретарша нашла мое личное дело и письменную работу и положила ему на стол. Он открыл мою работу на странице с жирным красным минусом, достал из кармана блокнотик с ответами, нашел вариант номер четыре, четвертое уравнение, сверил ответ в блокнотике с ответом в моей работе, показал их мне и сказал: «Ну вот, смотри, твой ответ неправильный!» Действительно, в моей работе было x = ¼ arccos(….), а в блокнотике x = ½ arcsin(….). Он уже готов был отдать мою работу секретарю, но я на последнем издыхании сообразил, что решал уравнение через cos(4x), а решение в блокнотике было получено через sin(2x), о чем немедленно сообщил профессору. И тут вышла наружу вся усталость, накопившаяся за день у профессора, к тому же я был один без номенклатурного папаши. Он начал на повышенных тонах говорить мне, что экзаменационные задачи подготавливают кандидаты наук, что они отбирают задачи с единственным решением, а я, мальчишка-школьник, говорю ему, что они ошиблись, что говорить больше не о чем, чтобы я шел домой и не морочил ему голову. И тут я проявил упорство (один из немногих случаев в моей жизни): он посылал меня домой, а я говорил ему, что не уйду, и просил проверить мое решение. На этот раз его усталость сыграла мне на руку. Он, устав со мной спорить, взял красный карандаш и начал проверять мое решение. Постепенно его лицо приобретало задумчивый вид, наконец он закончил, переправил жирный красный минус на такой же жирный красный плюс, исправил четверку на пятерку в конце моей работы и в экзаменационной ведомости и пробормотал, что и кандидаты наук могут иногда ошибаться.
И тут я сказал ему, что у меня медаль и спросил, надо ли мне приходить на оставшиеся экзамены, или я уже могу считать себя студентом физфака. Он полистал мое личное дело и лицо его приобрело растерянное выражение, он понял, что поспешил с исправлениями. К чести его, надо сказать, что он быстро справился с собой, встал, улыбнулся, пожал мне руку и поздравил с поступлением на физфак. Секретарша и другие члены приемной комиссии тоже подходили и поздравляли меня.
Как я добрался до дома и что было в течение последующих нескольких дней, я не помню. Родители говорили мне потом, что я два или три дня пролежал на диване лицом к стенке, только изредка вставая в туалет, или чтобы съесть что-нибудь. Но родной комсомол вывел меня из этого печального состояния, призвав меня, вместе с другими медалистами, поступившими после двух экзаменов, в ряды физфаковского стройотряда. Нас послали в Смоленскую область помогать студентам второго курса строить коровник. Там началась моя студенческая жизнь.
Вот так через цепочку совпадений я поступил на физфак. Если бы я получил пятерку по письменной математике, на устном экзамене меня бы дожали и пятерку бы мне не поставили. А так экзаменаторы решили, что уже поздно, пора домой, парень все равно попадет на физике в еврейскую группу и его завалят там, это их работа. И завалили бы меня в еврейской группе, как миленького, и не таких заваливали. На апелляции, если бы не позднее время и усталость, проф. Поздняк заглянул бы сначала в мое личное дело, и то, что он там увидел, побудило бы его просто выставить наглого еврея за дверь (для чего он формально имел полное основание), но он проявил слабость и стал проверять решение… Конструкторам физфаковского антиеврейского фильтра казалось, что они соорудили непроходимую для евреев стену. Однако, как всегда, они недооценили разнообразие живых жизненных обстоятельств, порождающих ситуации, не предусмотренные конструкторами и делающие создание идеального фильтра невозможным.
