Никогда еще Дина Рубина не была так востребована, как в этот свой приезд в США.
Виной тому ее новый роман-комикс «Синдикат». Остановившись на последней трети этого увесистого тома, и будучи более или менее знакомой с творчеством гостьи по ее предыдущим книгам, могу утверждать, что по линии сатиры некогда ироничный лирик и мягкий юморист поднялась до щедринской остроты.
Когда в воздухе тянет запашком скандала, публика реагирует очень оперативно. Первые 10 тысяч московского тиража были сметены с прилавков в один день. Издательство растерялось, но тут же пришло в себя и отпечатало еще 10 тысяч. Их постигла та же участь. Вопли книготорговцев шли из США и Германии: дайте книгу! Издательство радо бы, но типография заупрямилась. У них свой план, учебники к новому учебному году, их можно понять. На них нажали и они согласились, при условии, что из годового плана выбросят… Мопассана. Это был звездный час Дины Рубиной.
Поскольку обещанное мне время интервью сокращалось, как шагреневая кожа, я решила восполнить недостаток информации из ответов на записки слушателей, заполнивших в тот вечер зал Общества Русско-Израильской дружбы, более известное в народе как Бней-Цион. Тем более, что некоторые вопросы предварили мои собственные.
— Дина, не так давно вы еще встречались с вашими читателями в домашних условиях, сейчас на встречу к вам не пробиться. С популярностью приходит ощущение звездности. Как всё это на вас влияет?
— Дай Бог, чтобы это была последняя проблема в моей жизни, я как-нибудь с ней справлюсь. Я ведь публиковалась чуть ли не с 16 лет в очень популярном журнале «Юность», выходившем тиражом под три миллиона экземпляров, так что «звездности» уже накушалась. В этом вопросе я человек закаленный и достаточно сдержанный по отношению к себе. Весь этот внешний антураж славы: медные трубы, большие тиражи, интервью в средствах массовой информации — действуют на меня куда менее опьяняюще, чем на человека, к которому популярность пришла поздно. Я свою «инъекцию» получила очень рано.
— В предисловии к «Синдикату» вы предупредили, чтобы никто не вздумал искать прототипов ваших героев, и что вся эта история выдумана от начала до конца. Это заявление — на случай возможных исков. Что весьма сомнительно, ибо никто — ни герои, ни само учреждение — не названы своими настоящими именами. Кроме вас, автора-рассказчика и вашей подруги, положительной Марины Москвиной. Не страшно ли было вам ворошить этот муравейник?
— Знаете, все месяцы работы над романом моя еврейская мама стояла у меня за спиной и приговаривала: «Диночка, не надо трогать евреев, их есть, кому трогать!» Друзья считали, что не стоит сор из избы выносить. Я же вспоминала свою бабушку, которая говорила: «Мамелэ, белье на человеке должно быть чистым и красивым. А то как бывает: вот идет он по улице, его сбила машина, его везут в морг, раздевают… — таки неудобно!» (смех в зале). Когда я своим домашним читала отрывки из романа, у них, начиная от мужа и кончая собакой, поднимались дыбом волосы от ужаса. Мне говорили, что меня убьют, что меня посадят, расстреляют, что по мне тоскует Салман Рушди в своем бронированном подвале… И всё в таком же духе. Но я, к счастью, абсолютно невменяемая. Я никогда не задумываюсь о последствиях, когда пишу, не представляю себе того, что будет, когда поставлю точку, и уж тем более не представляю, что будет со мной, когда роман выйдет в свет.
— Вы уехали на три года в Москву, разрушили налаженную и упорядоченную жизнь, сорвали мужа, дочь. Что за этим стояло: материальная сторона или погоня за новыми сюжетами? Вы колебались?
— Безусловно. Из-за дочери. Если бы мы были вдвоем, я бы не колебалась ни минуты. Потому что любой поворот сюжета в жизни — это всегда интересно. Писатель, художник — это джентльмены в поисках сюжета, в поисках каких-то новых возможностей. Ну и посмотреть хотелось, что это такое — новая Москва. Хотелось услышать ток живой русской речи на улицах. Это была такая вот авантюра. Я — человек достаточно авантюрный. Я и в Израиль приехала как авантюрный человек. Потому что художнику и писателю делать там было абсолютно нечего. И я это знала. Тем не менее, ни на секунду не пожалела об этом. Так что Москва была таким трехлетним зигзагом. О чем я тоже не жалею.
— Когда-то журналист Дмитрий Быков высказался в том смысле, что талант писателя напрямую зависит от величины страны, где он живет. И привел в пример вас. Дескать, когда Дина Рубина жила в большом СССР, она писала крепкую мужскую прозу, а переехав в маленький Израиль, стала писать типично женскую прозу. Что, по мнению критика — плохо. Ваши комментарии.
— Ну, да, когда Набоков жил в большой Америке, он писал крепкую мужскую прозу, а когда переехал в маленькую Швейцарию… Это невозможно и не нужно комментировать. Он талантливый человек, Дима, но поверхностный. И всегда хочет кого-то удивить, эпатировать. Конечно, все это ерунда. Читатель — как кошка. Он ищет травку, которая ему необходима, и находит ее в тех или иных книгах. Если он что-то находит в моих книгах, неважно, как называть эту прозу: женской или мужской, старческой или подростковой. Критик может говорить всё что угодно. Последнее слово за читателем.
— Вы назвали свой роман «комиксом». То есть — серией рисунков. Я бы назвала его трагифарсом. За рисунками — живые люди, которые узнали себя и, возможно, обиделись. Вас это не останавливало?
— А вы знаете, что действие пьесы Гоголя «Ревизор» происходит в городе Устюг? Все чиновники себя узнали. Все эти Ляпкины-Тяпкины и Сквозник-Дмухановские. Довлатов работал исключительно на топливе реалий своего ближайшего окружения. Я недавно перечитывала Чехова и случайно заглянула в комментарий. Я никогда не читаю комментариев, считаю, что в состоянии сама во всем разобраться. А тут заглянула и поразилась, сколько подлинной жизни, подлинных людей шло у Чехова в переработку. Ну, «Попрыгунья» — тут мы все знаем, что прототипы — Левитан и Кувшинникова. Но берешь «Дом с мезонином» — а там, оказывается, какие-то реальные люди в основе, какая-то политическая подоплека… Но мы-то читаем ради пронзительной ноты в финале: «Мисюсь, где ты?». Пройдет время…
— Но пока оно пройдет, ваши прототипы как-то реагируют на то, как вы их изобразили. Довлатова уже 14 лет как нет на свете, а обиженные им люди до сих пор хранят память об обидах.
— Да, люди по-разному реагируют. Всё зависит от степени понимания человеком уровня художественного текста. От того, насколько он вообще умеет читать литературу. От широты взглядов, от чувства юмора, наконец. Есть люди, которые не обижаются на достаточно острые моменты и продолжают со мной дружить, и есть люди, которые обижаются на абсолютно положительное изображение и после этого не разговаривают со мной. Это очень сложные моменты. Двойное ощущение. С одной стороны: как ты посмела, а с другой: я этого не говорил.
— Можно ли считать вас полноценной израильтянкой? (Этот заготовленный мной вопрос Дине задали из зала)
— Недавно я прочитала забавный тест: «Можно ли вас считать полноценным израильтянином?» Можно, если на просьбу одеться поприличнее вы со вздохом натягиваете носки; если вы, наконец, усвоили, что неделя начинается с воскресенья, день — с вечера, а новый год — в сентябре, причем каждый раз другого числа; если вы уже не пытаетесь лезть в драку, когда вокруг отчаянно орут: скорее всего, у вас спрашивают, как идут дела; если вы считаете, что купаться в море, когда вода ниже 30 градусов по Цельсию — это безумие; если вы обнаружили, что среди евреев полно негров, а сами вы неожиданно превратились в русскую; и, наконец, если вы потеряли уважение к любой религии.
Кстати, дети это замечательно чувствуют, особенно наши русские дети, у которых в голове смешалось всё, как в доме Облонских. Сначала пасха такая, потом пасха другая. Государственные праздники — соответственно. Ну, и религиозные праздники, само собой… Один мой приятель, режиссер рассказал забавный случай: к нему приехала внучка и кричит: «Дед, почему израильский флаг на балконе не вывесили?!» — «Какой флаг, какой сегодня праздник?» — «Какой-какой, ты что, не знаешь? Христос воскрес!» (хохот в зале).
— Расскажите о самом романе. Он очень напоминает лоскутное одеяло: телефонные разговоры, компьютерные файлы, собственно авторский текст и так далее. И всё сдобрено большой долей иронии, чтобы не сказать — сарказма.
— Там очень много линий, в этом романе, и, конечно, он трагический. Но местами — дико смешной. Меня интересовала психология людей, придумывающих организации, наращивающих организации и работающих в этих организациях. Речь идет об огромной международной организации под названием — Синдикат, с системой департаментов, занимающихся переправкой евреев в нужном направлении — в Израиль.
— (Вопрос из зала) Расскажите о работе Сохнута.
— Сохнуту в России сейчас особенно делать нечего. Похолодало сейчас в России и сильно похолодало. Если мороз будет крепчать и дальше, то евреи станут уезжать, правда, не знаю куда: в Израиль или в Германию. Тем не менее, Сохнут в прошлом осуществлял колоссальные акции. Перебрасывал в Израиль целые толпы евреев, например, йеменских, которые чуть не сожгли самолет — развели на полу костер; привозил эфиопских евреев. Да и нас, грешных, в начале 90-х ох, какими самолетами он гнал. Сотни тысяч перевез! Когда припекает, они работают по-настоящему. Это такая организация.
— После того, как Свирский написал роман «Прорыв», где остро критиковал израильскую бюрократию, ему пришлось уехать из страны.
— Нет, не после того, и не поэтому ему пришлось уехать. Человек уезжает, когда он принимает решение уехать. В дальнейшем его воображение, его совесть, его внутренние механизмы работают на то, чтобы как-то оправдать этот шаг. И дальше уже появляются произведения, трактующие те или иные события так, как нужно.
— С кем из писателей в Израиле вы общаетесь? Какова писательская жизнь в Израиле и каково ваше участие в этой жизни?
— С рядом писателей я общаюсь на уровне личных контактов. Просто есть несколько людей, с которыми я общаюсь, потому что люблю их и уважаю. На самом деле, в Израиле довольно-таки разветвленная писательская жизнь. Есть Союз писателей, русское отделение. Он насчитывает, по-моему, 400 человек.
— На такую маленькую страну?!
— Ну, евреи — народ книги, у нас все пишут. Выходит четыре толстых журнала: «Иерусалимский», «22», «Нота бене» — это новый журнал, «Солнечное сплетение». Ну, и разные альманахи. Всё это вполне дышит, клубится. Кроме того, выходит очень много книг благодаря помощи министерства абсорбции. Возможно, даже излишней помощи, потому что благодаря этому многие графоманы получили возможность издавать свои книги. Так что у нас много всякого овоща. Что же касается должностных обязанностей, то я в последнее время позаботилась, чтобы меня ничто не связывало с союзом писателей, хотя в какое-то время я была членом правления и заседала в каких-то комиссиях. А сейчас выбыла. Всё это занимает слишком много времени, а его у меня не так-то много. И хочется еще что-то написать.
— Вы очень много ездите. Является ли ваша профессия для вас основным источником существования?
— Да, конечно, я абсолютно профессиональный писатель в том смысле, что живу за счет литературы. Выступления — это способ заработка. Такой вот я кустарный бизнесмен.
— Скучали ли вы в Москве по Израилю?
— Я соскучилась по израильской толпе. Что-то есть в ее домашности, в размягченности лиц. В Москве иначе. Меньше на улицах разговаривают. То ли евреев мало осталось, то ли руки из карманов холодно вынимать — климат другой. Вот сейчас вернулась в Израиль в поисках новых сюжетов. Вышла на улицу — и сразу богатый улов. Не знаю, что-то, по-видимому, происходит с человеком, с составом его крови, после того, как он десять лет проживет в Израиле. Или просто в тапочках и балахонах удобней ходить? Словом, хочется просто рассесться, раскинуться на своих холмах иудейских.
