Среди произведений этнических русских писателей на еврейскую тему, таких, как «Каин и Артём» Максима Горького, «Гамбринус» Александра Куприна, «Без языка» Владимира Короленко, рассказ Аркадия Аверченко «Еврейский анекдот» выделяется благодаря особому сочетанию трагического и комического начала.
Писатель Аркадий Тимофеевич Аверченко родился в городе Севастополе в 1880 году в семье купца 2-ой гильдии. Его литературная карьера сложилась чрезвычайно быстро – «подающий надежды молодой человек из провинции» буквально за пару лет оказывается популярным беллетристом-юмористом. В 1907 году писатель переезжает в Петербург, а уже через год он становится редактором «Сатирикона» − одного из самых признанных юмористических журналов России.
Надежда Тэффи, Леонид Андреев, Александр Куприн, Саша Черный, Николай Ремизов (Ре-ми), Аркадий Бухов – вот лишь только несколько имён авторов, печатавшихся в этом издании. Именно в «Сатириконе» были опубликованы самые лучшие юмористические рассказы Аверченко.
Arkadiy_Timofeevich_Averchenko.jpg
Аркадий Тимофеевич Аверченко (1880 -1925)
О популярности писателя говорят такие удивительные факты: одну из старых книг Аверченко нашли в Екатеринбурге, в комнате расстрелянного царя Николая II, а более свежую − в кабинете только что умершего большевистского вождя Ленина.
Октябрьский переворот Аверченко категорически не принял, сравнивая происходящее в стране с «дьявольской интернациональной кухней, чадящей на весь мир». В 1919 году он перебирается на Юг России, где сотрудничает в белогвардейских газетах. 15 ноября 1920 года Севастополь был взят красными. За несколько дней до этого Аверченко на одном из последних пароходов уехал в Константинополь.
В 1922 году писатель переезжает в Прагу, где активно занимается литературной работой. За границей им написано много искромётных и остроумных рассказов, в которых всё же чувствовалась ностальгия и огромная тоска по старой России, навеки канувшей в прошлое.
В 1925 году, после операции по удалению глаза, Аркадий Аверченко серьёзно заболел. Его в почти бессознательном состоянии положили в клинику при Пражской городской больнице, и 12 марта 1925 года он ушёл из жизни.
Надежда Тэффи в своей статье о скончавшемся собрате по юмористическому перу писала: «Место, занимаемое Аверченко в русской литературе, единственное, им созданное и незаменимое. Это русский Джером. Разница та, что Джеромом гордится Англия, а Россия Аверченко не гордится только потому, что гордость есть чувство нерусское. Будь Аверченко французом, его именем назвали бы улицу, площадь или хоть бы переулок. У нас нет ни городов, ни улиц. Но уголочек души, где просто и весело, знаю, многие отдадут ему с благодарностью, ибо смех есть радость, а потому сам по себе благо».
Название рассказа Аркадия Аверченко «Еврейский анекдот», написанного в 1910 году, может ввести читателя в заблуждение, ибо в современном понимании слово «анекдот» ассоциируется с бесконечными тоннами макулатуры, которой завалены газетные киоски, всевозможные лавки и даже серьёзные книжные магазины. Эта «окололитературная субстанция» представляет собой короткие истории, сведённые редакторами в рубрики, типа: «Анекдоты про Вовочку», «Чапаев, Петька и Анка-пулемётчица», «Про Рабиновича». В большинстве своём, анекдоты повторяются от публикации к публикации, непристойны и совсем не остроумны.
«Литературная Энциклопедия» определяет анекдот (от греческого τὸ ἀνέκδοτоν, буквально «не изданное») как краткий рассказ об интересном случае, обычно передаваемый из уст в уста. В дореволюционной России слово «анекдот» имело несколько иное значение — это могла быть просто занимательная история о каком-нибудь известном человеке. В качестве примера можно привести «Дней минувших анекдоты» Пушкина. Во второй половине XIX века выходят в свет «Скверный анекдот» Фёдора Достоевского, «Левша» «Человек на часах» Николая Лескова, которые вполне можно причислить к анекдотам, хотя и достаточно развёрнутым.
Сюжет «Еврейского анекдота» настолько лаконичен, что его пересказ займёт почти столько же места, сколько и сам текст. Читателя поражает неожиданная, воистину анекдотическая развязка, вызывающая скорее слёзы, нежели смех. В этом рассказе мастерство Аверченко достигает таких высот, что невольно приходит на ум афоризм старшего современника автора, классика мировой литературы Шолом-Алейхема: ««Евреи смеются, чтобы не плакать». А впрочем, судите сами, уважаемые читатели.
Еврейский анекдот
У Суры Фрейберг из местечка Выркино было семеро детей и ни одного мужа.
Сначала был муж, а потом его посадили за какие-то слова в тюрьму, и тогда он, — как говорила, качая головой, мадам Фрейберг: — Постепенно сошел на нет.
Сура, не вступая в неприличную перебранку с равнодушным небом, обидевшим её, поступила чисто по-женски: стала торговать на базаре шпильками, иголками и лентами, перекрашивать заново старые платья выркинских франтих, вязать по ночам чулки, жарить пирожки, которые потом через маленького Абрамку выгодно сбывались выркинским гастрономам, шить мужские рубашки и метить носовые платки.
Впрочем, эти весёлые, забавные занятия не должны были отрывать Суру от ее прямых обязанностей: придя в сумерки из лавки, — разыскать семерых маленьких человечков, которые за долгий день успевали, как раки из корзины, расползтись по всему местечку, — вернуть их в отчий дом, обругать их, проклясть, переколотить всех до одного, вымыть, накормить и, перецеловавши, — уложить спать, что давало возможность приступить на покое к одному из перечисленных выше весёлых занятий.
А утром хлопот было ещё больше.
Все просыпались сразу, и сразу же начиналась комичная путаница и недоразумения с тринадцатью башмаками (Давиду в своё время телегой отрезало одну ногу), с тринадцатью чулками и с целым ворохом тряпья, пока всё разобранное не рассасывалось по худым ногам и узеньким плечикам обладателей этих сокровищ.
Сортировка башмаков отнимала у Суры столько времени, что она не успевала проклясть всех семерых, и колотушки по утрам распределялись крайне неравномерно: некоторым счастливцам перепадала двойная порция, а некоторым приходилось дожидаться вечера.
И, дожёвывая кусок хлеба, мадам Фрейберг хватала шаль, вязанье, стремглав бежала из комнаты и, наткнувшись в дверях на какого-нибудь Сёмку, торопливо спрашивала:
— И когда этого ребёнка от меня черти заберут, чтобы он не путался под ногами?
Маленький Сёмка открывал рот — не то для того, чтобы точно ответить на материнский вопрос, не то — просто захныкать, но мадам Фрейберг уже не было.
Она уже летела по узким улицам Выркина и рассчитывала убогим женским умом, — сколько продаст она за сегодня шпилек и булавок, и что ей от этого будет….Не так давно, вернувшись вечером с базара, мадам Фрейберг с материнским беспристрастием прокляла детей — всех до единого, дёрнула за ухо Давида, толкнула Сёмку и, взяв на руки двухгодовалого Арончика, стала плакать привычными, надоевшими ей самой слезами.
Покончив со слезами, она нечаянно остановила взгляд на сияющем от съеденного масла лице Арончика и — ахнула….
— Что это? Что это? Что с твоим глазом, мой маленький хорошенький цыплёночек? Что это с твоим глазом, чтоб ты провалился сквозь землю, паршивый мальчишка, который только и мечтает, чтобы напортить своей мамаше. Ой! У него глаз — таки красный, как мак, и со слезой, как какой-нибудь водопад…. Ой, моё горе!
Теперь плакали три глаза: два — мадам Фрейберг и один — маленького Арончика, красный, слезящийся, полуприкрытый отяжелевшим веком.
А около прыгал на одной единственной ноге Давид, и высасывала из порезанного пальца кровь девочка Раичка.
Было превесело.
На другой день глаз Арончика, вместе с его равнодушным ко всему в свете обладателем, был вытащен из дому на строгий суд добросердечных соседок мадам Фрейберг.
— Ты, мальчик, что-нибудь видишь с этим глазом? — спросила мадам Перельмутер.
— Уй, — неопределённо пропищал мальчик.
— Что он понимает…. – сказала старая Гительзон. — Что он понимает, — маленькая глупая крошечка? Его нужно вести к глазному доктору.
— К тому, который глаза лечит, — подтвердила мадам Штильман.
— Который живёт десять часов по железной дороге, — любезно сообщила мадам Перельмутер.
— Десять часов туда — десять часов обратно, — разъяснила старая Гительзон.
— Мадам Фрейберг! — сказала зловеще спокойно мадам Перельмутер. — Глаз этой малютки обойдётся вам до пятнадцати рублей.
Мадам Фрейберг стиснула зубы, напустила на лицо каменное выражение и спокойно сказала:
— Хорошо. Для моего ребёнка я это сделаю.
Она взяла сына за руку и добавила:
— Пойдём домой, чтобы черти сегодня же отнесли тебя в нечистое место!
Мадам Фрейберг последние дни очень спешила.
Денег было всего около восьми рублей, глаз Арончика краснел, как рубин, а спрос на шпильки и ленты упал до смешного.
Поэтому Абрамка продавал теперь: двойную порцию пирожков, мадам Фрейберг спала только в то время, когда умывала, проклинала и целовала детей, а все ночи — шила, вязала, и такую роскошь, как плакать — позволяла не больше десяти минут на день.
Когда у нее накопилось двенадцать рублей, то пришли утром соседки: мадам Перельмутер, мадам Штильман и старая Гительзон и сказали:
— Что значит! Возьмите ещё пять рублей у нас, мадам Фрейберг. Они же вам сейчас — да, нужны.
Так как несколько минут были свободны, то мадам Фрейберг заплакала, беря деньги, и сейчас же, перейдя на деловой тон, решила ехать с Арончиком сегодня вечером….
С базара Сура прибежала за сорок минут до поезда. Так как сорок минут нужно было ехать до станции, то Сура схватила Арончика, закутала его в большой платок, перелетела к столу, схватила узелок с провизией, перелетела к Раичке, дала ей тумака, крикнула Давиду: «смотри не бей детей — ты старший!», пощупала в кармане деньги, уронила узелок с провизией, подняла его и — скрылась с последними словами:
— Умойте, накормите маленьких!
Когда мадам Фрейберг села в вагон, она вздохнула свободно и сказала себе:
— Мадам Фрейберг, теперь ты можешь до утра поспать! Хе-хе…. Я думаю, ты таки заслужила это, мадам Фрейберг.
Утром Сура сидела в приёмной окулиста, держа на руках спящего Арончика, закутанного в тёплый платок, и нервно ждала очереди.
— Пожалуйте!
Сура поднялась, вошла в приёмную и низко поклонилась доктору:
— Здравствуйте, господин врач! Как поживаете? Принесла вам моего малютку. С глазом что-то такое делается, что ума не постижимо. Чистое мучение.
Доктор подошел, помог Суре развернуть платок и, открыв мальчику глаза, посмотрел на них.
— Гм…. – пробормотал он. — Странно…. Ничего снаружи не заметно.
И здесь раздался странный, хриплый надтреснутый крик матери:
— Господин врач! Я не того ребёнка захватила!
Если бы Бог с высоты небес посмотрел на мокрую от осеннего дождя землю, Он увидел бы ползущего по необозримому пространству червяка.
Этот червяк — поезд, в котором едет обратно с маленьким Сёмкой мадам Фрейберг.
Она едет и думает:
— Моё сердце теперь крепко стучит. Так крепко, что если бы оно разорвалось, то от грома его оглохли бы люди и жить на свете — сделалось бы окончательно скучно…. Охо-хо. Бог всё видит!
Спасибо замечательному русскому писателю Аркадию Тимофеевичу Аверченко, сумевшему в крошечном рассказе достигнуть высот, о которых писал в поэме «Мёртвые души» великий Николай Гоголь:
«И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы».
1
