Попытки изобразить завершение глобального противостояния как победу демократии над диктатурой и своего рода «конец истории» привели к тому, что «демократиями» начали именовать различные формы политического устройства, так или иначе предполагавшие вовлечение граждан в избирательный процесс.
На Западе начали повсеместно говорить о «совещательной» демократии, в России — о «суверенной». И нет сомнений в том, что число подобных эпитетов будет только расти. Между тем, следует вернуться к классическим определениям демократии и увидеть, что главным их элементом выступает указание на способность народа «избирать и сменять правительство посредством свободных и честных выборов». Спросим самих себя, удалось ли хотя бы раз избирателям в «демократической» России сместить с поста лидера государства? В нашей стране на протяжении последней тысячи лет демократии не существовало, и сегодня не существует. Были периоды, когда мнение населения значило немного больше, но и только.
Автор называет несколько причин невозможности появления в России либеральной демократии. Начать следует с ранее отмеченного феномена «государства» как чего-то, представляющего самостоятельную ценность и доминирующего над интересами общества и людей. Оно выглядит как обязательное условие существования нации и не предполагает к себе критического отношения. Государство не обязательно жестко персонифицировано и в сознании людей обычно идентифицируется с «властью» — специфическим элитным кругом, включающим в себя всех, кто не только принимает высшие управленческие решения, но и определяет формат диалога между государством и подданными. В современном демократическом обществе существуют группы граждан, которые могут поддерживать политическую силу, находящуюся ныне у власти, а затем, в случае ее поражения, переходить в оппозицию. Специфической чертой России было и остается то, что в стране не существует оппозиции — есть только «диссиденты», либо не понимающие величия и правоты «власти», либо сознательно мешающие своей стране «подняться с колен».
Второй момент, также весьма существенный, заключается в персонификации российской политики. Если вдруг у «власти» появляются проблемы, они возникают в виде сильных личностей, осмеливающихся бросать вызов «первому лицу». Одной харизме в таком случае противопоставляется другая, однако речь практически никогда не идет о том, чтобы способствовать становлению политических сил, которые могли бы «структурировать» социальное пространство. Именно поэтому в России не было и нет политических партий в собственном смысле этого слова. Партиями были и остаются либо массы, составляющие «молчаливое большинство», либо «группы поддержки» вельмож и чиновников. Идеологические группировки, которые традиционно называются партиями в европейском понимании, отсутствуют. Причиной тому, на взгляд автора, является также чрезвычайно слабая способность к критическому мышлению в широких массах. Идеологии в России всегда примитивизировались, но даже в таком виде усваивались с большим трудом. Соответственно представлениям о более рациональных методах управления и общественной организации неоткуда было взяться и соревнование ценностей и идей было практически исключено.
Следующая причина имеет иную природу, но тоже очень значима. Россия на протяжении всей своей истории (за исключением краткого периода 1950-70 годов) была и остается ресурсной экономикой. Государство играет в основном перераспределительную роль, концентрируя внимание на том, как извлечь богатства и кому направить ту или иную их часть в первоочередном порядке. Вплоть до наших дней львиная доля доходов бюджета формируется за счет поступлений от сырьевой ренты, причем второй по степени значимости статьей остаются таможенные пошлины и сборы. Все это приводит к тому, что в сознании подавляющего большинства жителей страны задачи перераспределения богатств приоритетнее задач умножения. Это также является мощным блокиратором демократии. Она не может существовать как доминирующая политическая форма там, где правительство экономически не нуждается в подданных.
В то же время не стоит считать, что здесь вообще не существует элементов народного волеизъявления. Тогда что за политический режим существует в России в начале XXI века? Автор называет его «превентивной плебисцитарностью» и выделяет три ее основные характеристики.
Во-первых, власть стремится не столько отвечать на реально существующие вызовы и задачи, сколько-либо предвосхищать либо даже конструировать их. Вместо того чтобы выяснять предпочтения общества, она создает своего рода «развилки» и «перекрестки», навязывая обществу повестку дня.
Во-вторых, вопросы, которые власть таким образом вбрасывает, сформулированы или поданы так, что не предусматривают никаких разногласий. Разве можно быть против борьбы с терроризмом? Или желать разрушения традиционных ценностей и этических норм? Или позволить зарубежным правительствам определять, как жить и развиваться нашему государству?
В-третьих, повестка дня, который оперирует подобный режим, объективно не может быть экономической. Если в большинстве успешных демократических стран основными вопросами являются налоги, финансирование регионов, устройство систем здравоохранения и образования, то в России они вообще не имеют влияния на политическую повестку. Перенос акцента с экономических проблем, на уровне которых у каждого человека имеются свои особые интересы, на сугубо политико-идеологические обеспечивает полный отрыв потенциальных избирателей от реальных вопросов, позволяя им только одобрять очередные новации в политическом курсе элиты.
Созданная в стране политическая система, на взгляд Иноземцева, не позволяет говорить о наличии в стране демократии. В то же время два фактора не позволяют многим зарубежным политикам и экспертам признать, что они имеют дело с обычной авторитарной диктатурой. С одной стороны, это отмечаемый прогресс, которого Россия достигла по сравнению с коммунистическим Советским Союзом в обеспечении свобод своих граждан и их базовых прав. С другой стороны, это довольно искусное копирование российской властью формальных западных институтов.
Впрочем, следует признать, что для утверждения данного предрассудка есть еще одно, не менее значимое, основание. Оказываясь в России, представитель западного мира не обнаруживает в поведении людей тех отличий от поведения в собственных странах, которые могли бы подтолкнуть его к мысли, что личностное самовыражение здесь существенным образом ограничено. Более того, сложно отказаться от мысли, что россияне намного более индивидуалистичны, чем европейцы, готовы в большей степени рассчитывать только на собственные силы, более предприимчивы и изобретательны. В большинстве своем законопослушные люди, они привыкли жить, как бы накладывая на нормы закона собственные понятия о допустимом и правильном и находя уникальный компромисс между тем и другим. Сложно не согласиться с известным российским историком А. Миллером, который говорил, что «живя в заведомо несоответствующей демократическим стандартам России, чувствуешь себя лично свободным».
Однако современность, о которой мы ведем речь, является скорее социальным понятием, чем характеристикой личности. Она задается системностью и эффективностью обратной связи между индивидом и государством, а именно с этим в России не заметно особого прогресса. В то же время расширение пространства индивидуальной свободы обусловило две огромные перемены, которые определяют сегодня устойчивость новой авторитарной модели.
С одной стороны, невозможность самореализации в политике и засилие бюрократии смущают довольно незначительную часть общества. Большинство людей довольно легко «интернализируют» свои протестные потребности в общение (в том числе виртуальное), в повышение личного жизненного уровня, самореализацию в бизнесе, не политизированных общественных организациях и т.п. С другой стороны, для того чтобы общество могло серьезно воздействовать на власть, оно должно быть консолидировано — если не каким-то одним требованием, то широко разделяемым недовольством. Массовая оппозиция советской власти, на взгляд автора, была порождена тем, что слишком большое количество людей не могло из-за проводимой государством политики удовлетворить свои личные запросы — религиозные, культурные, экономические или иные. Однако именно тот факт, что большинство людей объективно стремилось не к созданию чего-то нового, а к разрушению старого, хорошо объясняет, что, как только эта цель была достигнута, интересы практически каждого из ранее активных граждан сконцентрировались на собственных проблемах. Кроме того, не следует сбрасывать со счета и открытость границ: те, кто сегодня не считает себя последовательным противником режима, имеют выбор — либо бороться с ним, либо уехать.
Именно обозначенные выше принципы обуславливают три важнейших тренда постсоветской России.
Во-первых, это разорванность политических и экономических интересов. В сознании россиян политическая активность не связывается с экономическими возможностями и материальным благосостоянием. Это касается не только периода В. Путина, но и эпохи Б. Ельцина. Отделив (по крайней мере, в сознании людей) политику от экономики, российские лидеры выключили из общественного диалога практически все основные темы, которые в нормальных демократических обществах доминируют в электоральной повестке. В результате оказывается, что власти ответственны только за успехи, а во всех хозяйственных и финансовых трудностях обвиняются либо предприниматели, либо внешние силы, либо объективные обстоятельства.
Во-вторых, это стремительное обесценивание коллективных действий. Важным элементом господства государства над людьми во все времена было создание огромного количества правил и законов, делавших нормальную жизнь при следовании им невозможной. При этом неисполнение законов и правил могли допускаться, а вот их организованное изменение — нет. Это предполагало и предполагает индивидуальные договоренности и цементирует систему, основанную на исключениях. Существующие в России практики показывают, что договориться с властью «полюбовно» можно практически обо всем, но добиться от нее давлением нельзя практически ничего. Любой коллективный акт становится не столько опасным, сколько контр продуктивным.
В-третьих, это сохранение шанса «индивидуального выхода» из сложившегося порядка. Сегодня российский политический класс не считает нужным уничтожать своих политических оппонентов — достаточно «выдавить» их из общества и из страны. Этого можно добиться за счет ухода людей во внутреннюю эмиграцию либо просто за счет отъезда. Это самая значимая социальная технология, предложенная во времена В. Путина. Открытые границы приводят сегодня не столько к проникновению в российское общество информации или практик, которые могут оказаться потенциально опасными для режима, сколько к оттоку тех, кто такие практики воспринял.
В итоге мы получаем свободное общество с авторитарной властью — симбиоз, всегда считавшийся невозможным, но при этом, судя по всему, удивительно прочный и устойчивый.
Завершая этот сюжет, нельзя не коснуться совершенно особого характера группы, которая кристаллизировалась в постсоветский период в качестве правящей. Если в большинстве не только развитых западных, но и успешно модернизирующихся не западных обществ всегда имеется несколько элитных групп (политическая, предпринимательская, интеллектуальная, военная и т.п.), то в России в период становления ее государственности они оказались не разделены. Предприниматели быстро начинали понимать, что деньги решают не все, а подлинное влияние и безопасность приходят вместе с государственными должностями. Укрепление «вертикали власти» потребовало кооптации в нее значительного числа военных и представителей правоохранительных органов. По мере удовлетворения банальных потребностей «хозяева жизни» начали скупать ученые степени и звания. Иначе говоря, власть превратилась в единую корпорацию.
Эта «власть» и «элита» довольно открыты, так как приток новых кадров остается безусловной необходимостью, однако их отбор производится не на основе демократических принципов и даже не с учетом компетентности, а на основании личной преданности, сложившихся за предшествующую карьеру неформальных связей, а также родственных и семейных отношений. Если, например, в Соединенных Штатах предложенный Д. Трампом новый генеральный прокурор Дж. Сешнс прямо заявляет членам Конгресса, что человек в этой должности должен быть готов сказать «нет» даже президенту, если тот переступает черту, то в России все чиновники исходят из максимы, прекрасно озвученной несколько лет назад бывшим председателем Центральной избирательной комиссии В. Чуровым: «А разве Владимир Путин может быть неправ?».
Однако само по себе понимание того, что Россия не является демократией, не означает, что констатирующие этот факт способны четко определить сущность ее политического режима. В мире, где специалисты выделяют десятки видов «демократий», существует не меньшее число разновидностей авторитаризма. Между тем отмеченные нами обстоятельства — прежде всего концентрация всех рычагов власти и значительной части общественного богатства в руках узкой элитной группы — позволяют предполагать, что государство в России имеет вполне понятный идеал, к которому оно стремится: это идеал корпоративного государства. И, говоря о России как о действующем корпоративном государстве, можно вплотную подойти к тезису о том, что в стране в начале XXI века появляется «мягкий» фашистский уклад.
Этот тезис кажется парадоксальным, учитывая российскую историю и роль СССР в борьбе с Германией. Однако фашистское государство в своем оригинальном значении совершенно необязательно предполагает нацистский элемент. Исторически он возник как движение и как политическая система, воплощавшая в себе именно корпоративизм, вождизм и имперство, но совсем не обязательно требовавший этнических чисток. Согласно классическому определению Р. Пакстона, фашизм — это политическое движение, отмеченное болезненной концентрацией внимания на социальном упадке, унижении или ощущении себя жертвой и, как следствие, на компенсаторном культе единства, энергии и чистоты. В рамках этого культа массовая партия в сотрудничестве с представителями традиционных элит попирает демократические свободы и посредством спасительного насилия обеспечивает подавление недовольных внутри страны и ее внешнюю экспансию. Другие определения акцентируют внимание на таких чертах любого фашистского режима, как культ традиций, убежденности в том, что несогласие является синонимом предательства, маниакальной боязни перемен, опоре на анти интеллектуализм и иррациональные сущности, одержимость «теориями заговоров», выборочный популизм и т.п.
Оценивая российское общество первых десятилетий XXI века, можно отметить несколько характерных черт, которые позволяют уверенно констатировать его протофашистские черты.
Во-первых, это очевидная апологетика силы, войны и империализма. Рефреном звучат тезисы о былом величии страны, которое необходимо восстановить. Утверждается весьма характерный для фашистской идеологии культ мускулистности. Сознание общества усиленно милитаризируется, все большее число государственных деятелей и даже служителей Церкви прямо заявляет, что война не является чем-то неестественным, так как укрепляет и очищает дух нации. Откровенно говорится о неестественности границ Российской Федерации и предпринимаются попытки их расширения. Естественно, постоянно эксплуатируется тема враждебности внешнего мира, который спровоцировал постигшую страну политическую и экономическую катастрофу. Именно для того, чтобы взять реванш, нужна опора на силу, собственные возможности и способность бесконечно долго выживать во враждебном окружении.
Во-вторых, это четкая экономическая программа, ориентированная на установление тотального контроля центральной власти над основными отраслями экономики и крупнейшими корпорациями. Как собственность олигархов, так и полномочия профсоюзов давно стали условными. Большинство крупных бизнесов действуют в секторах, где они остаются полностью зависимыми от решений чиновников и от выделяемых бюджетных средств, с другой стороны, больше половины населения получают свои основные доходы непосредственно от государства или от государственных предприятий.
В-третьих, это одновременно усиление и ослабление монополии на насилие, которое считается фундаментальным признаком государства. В России за последние 20 лет резко увеличилось количество силовых структур и численность их персонала. Сегодня в полиции, Национальной гвардии, ФСБ, прокуратуре, Следственном комитете, ФМС, Службе судебных приставов и т.п. служат 4-4,5 млн человек. Однако параллельно возникают корпоративные структуры безопасности госкомпаний и коммерческих структур, мало контролируемые даже федеральным центром, вооруженные группировки в Чечне, разного рода аналоги фашистских чернорубашечников, контролирующие «общественную нравственность».
В-четвертых, нельзя не отметить совершенно особой роли пропаганды, которая позволяет оправдывать массовую мобилизацию и харизматическое лидерство, а также допущение насилия «от имени народа». В российской ситуации сама по себе пропаганда и «идеологическая работа» сталкиваются с серьезными трудностями — прежде всего потому, что идеологии как таковой у режима нет, а история, на возвеличивание которой он опирается, крайне противоречива. Это приводит к опоре на масштабную ложь и фальсификацию данных, к последовательному искажению фактов, которое прослеживается на всех уровнях.
Говоря о том, что российское государство весьма напоминает фашистскую организацию, необходимо отметить два важных обстоятельства. С одной стороны, не следует проводить параллелей между ним и нацистской Германией. Авторитарная власть в России не имеет — и, видимо, не может иметь — прочной националистической составляющей. Российское имперство не предполагает националистического уклона — именно поэтому главное внимание уделяется внешней угрозе, территориальному фактору, унижению, которое было пережито страной, а не отдельными народами и т.п. С другой стороны, не следует полагать, что описанный тренд возник в России только с приходом в Кремль Путина и стал следствием «узурпации» власти представителями силовых структур. Большинство предпосылок для его развития было заложено непосредственно после распада Советского Союза. Корпоративная структура экономики не была разрушена. Конституция 1993 года дала президенту полномочия, сравнимые разве что с полномочиями, предоставленными фюреру. И она была написана, казалось бы, демократами. Идея безальтернативности президента была заложена на выборах не 2012-го, а 1996 года. Единственной особенностью становления в России нового авторитаризма стала неспособность режима выработать привлекательную идеологию. Поэтому В. Путин повторил путь Б. Муссолини, ставшим «вероятно, первым в истории партийным лидером, который отказался от четкой программы и заменил ее одухотворенным лидерством и впечатляющими акциями».
Россия в ее сегодняшнем виде не может быть названа демократической страной. В то же время она остается страной европейской — потому что все ее метания между авторитаризмом и демократией, частными интересами и общественными ценностями происходят в рамках европейских социальных альтернатив. Не следует забывать, что совсем недавно, в 1990-е годы, Россия прошла через исторические события, крайне схожие с теми, которые привели к антидемократической реакции в Европе в 1920-х и 1930-х. Сложно предположить, почему их последствия должны были оказаться существенно иными по сравнению с тем, что произошло без малого 100 лет назад. При этом европейцы сделали в 1990-е в точности ту же ошибку, что и в 1920-е: они торжественно объявили, что Россия стала «нормальной», как сочли в свое время нормальной ту же Веймарскую республику — и получили аналогичный результат, разумеется, с учетом общей гуманизации политической жизни.
Сегодня нужно исходить из того, что в новейшей европейской истории отклонения от демократического пути развития хотя и встречаются часто, всегда остаются временными. Более того, история корпоративных режимов характеризуется тем, что они никогда не переживают ухода своего основателя. Поэтому сегодня не стоит пытаться демонтировать ретроградный и не демократический российский режим. Его следует пытаться «пережить», а когда это случится, окружающему миру следует не повторять допущенных ошибок и максимально инкорпорировать в свои структуры несовременную страну — потому что только такими методами ее можно приобщить к современности.
Владислав Иноземцев
63 элементов 1,460 сек.