У писателя Куприна было две жены. Первую он любил почти безответно, а со второй случилось то, о чём можно только мечтать
Фаталист Куприн случай не отрицал никогда. В тот ноябрьский вечер 1901 года Бунин повёл своего провинциального друга Сашу Куприна в редакцию журнала «Мир Божий», которая располагалась на Разъезжей, в доме 7.
Куприн шёл уверенно, он успел уже поработать репортером, землемером, псаломщиком, актёром, кузнецом, столяром, разводил «махорку-серебрянку» на Волыни и пытался постричься в монахи. Всё было в его жизни. А людей научился узнавать по запаху, принюхиваясь к ним. Многие, в особенности дамы, обижались. Да, «потянет носом, – вспоминала Тэффи, – и конец – знает, что это за человек… Помню, как-то в обществе показала я ему красивую даму. "Что скажете, правда, хороша?" Он ответил отчётливо и громко: "Дура собачья. У неё от морды редькой пахнет"». Юнкера у Куприна пахли сургучом и мышатиной, девушки – арбузами и почками тополиными. Но Куприн не знал, чем пахнет «потеря» сердца – страсть раскалённая…
На Разъезжей, где была и редакция, и квартира издательницы, друзья узнали, что хозяйка журнала Александра Аркадьевна Давыдова больна и примет их её приёмная дочь Муся, курсистка-бестужевка, черноглазая, остроумная Мария Карловна. «Муся была подкидыш, – вспоминала Тыркова-Вильямс. – Её младенцем принесли к дверям Давыдовых… Очень хорошенькая… Её портил смех, недобрый, немолодой. Точно она говорила: "Какие вы все дураки, и до чего вы мне надоели…"
Росла среди знаменитостей (в квартире бывали Тургенев, Чехов, Всеволод Гаршин, молодой Горький), и Куприн, в провинциальном полосатом костюме своём, увидев её, едва не спрятался за спину друга. «Разрешите представить вам жениха. Талантливый беллетрист, недурён собой, – балагурил, раздеваясь в прихожей, Бунин. – Александр Иванович, – обратился он к другу, – повернись-ка к свету!.. Ну… Как вам?…» – «Нам ничего, – смеясь, подхватила шутку Маша. – Мы что. Как маменька прикажут…» Но на другой день (не странно ли?) обоих принимали уже иначе: стол с крахмальными салфетками, хрусталь, дорогие вина. А горничным помогала прислуживать хрупкая девушка, которую звали просто Лизой и к которой относились как «к нелюбимой сироте». Эх, эх, Куприн, уже влюблённый в Машу по уши, не увидел её и уж, конечно, не знал, что через шесть лет после женитьбы на Маше, его второй женой станет как раз она – Лиза Гейнрих, сестра жены Мамина-Сибиряка, отданная Давыдовым на воспитание.
Маша, конечно, была ярче, Лиза скромней, та светски-лукава, эта – простодушна. Маша знала, как глядеться доброй, Лиза же была – сама доброта. Это ведь Лиза через 37 лет, в Ленинграде у могилы Куприна, заставленной венками из белых цветов, когда они у насыпанного холмика останутся вдвоем с Машей, выдохнет одну фразу всего: «Маша, из меня вынули жизнь…» Это будет ещё. А пока Куприн стреножен Машей. И когда его друг на охоте, любуясь рассветом, напомнит, что «миром движет красота!», Куприн крикнет: «О, нет! Миром движет любовь!..»
Словом, через три месяца – небывалый тогда срок – Маша станет его женой. Ариадне Тырковой, правда, признается: «Знаете, маме хочется, чтобы я вышла за Куприна». – «А вам-то самой хочется? – спросит та и добавит: – Не выходите зря. Не надо. Он в вас по-настоящему влюблён». – Маша в ответ рассмеётся: – «Знаете, что мама сказала? Выходи. У нас будет ребёночек. А потом, если Куприн надоест, можно его сплавить, а ребёночек останется». Так и случится.
Первая семья Куприна: жена Маша и дочь Лида
Нет, Маша любила его, но, если уж задаваться вопросом, что есть её любовь, то не ошибёмся, сказав: любила как будущего великого писателя. Из Крыма он привезёт ей шесть глав «Поединка», повести, где поединком был его личный поединок с царской армией. Но непредставимо, что, когда «Поединок» станет буксовать, Маша, его любовь, покажет ему на дверь: «"Поединок"! А до той поры я для тебя не жена!..»
И Куприн, покорно снимет комнатку и – фантастика! – написав главу, будет спешить с ней на Разъезжую, где, просунув рукопись сквозь прикрытую на цепочку дверь, будет ждать, чтобы его впустили. Визит к законной жене, но – как «гонорар» за написанное. Бедный, бедный писатель! Однажды, когда он, чтобы увидеть Машу, подсунул уже читанную ей раньше главу, дверь для него не откроется вовсе. И он, сорви-голова, сядет на грязные ступени лестницы и горько, по-детски заплачет…
Впрочем, столетие, миновавшее с тех пор, позволяет сказать – он и сам не был идеальным мужем. Это ведь про него ходили стишки, пущенные из «Вены» – писательского ресторанчика на углу Гороховой и Морской: «Если истина в вине, сколько истин в Куприне!..» Это ведь он в ту же «Вену» пригласил весь мужской хор Александро-Невской лавры, включая знаменитых басов Здобнова и Ермилова, чтобы пели лично ему – Куприну! Как было жить с таким? То он три дня пропадает у цыган и его вытаскивает оттуда Вересаев: «На вас смотрит вся читающая Россия, а вы?..» А скоро, приревновав Машу, когда она вернулась из театра уж чересчур поздно, чиркнет спичкой и подожжёт на ней чёрное газовое платье. Такая вот шутка!
Будет уезжать к любимому Чёрному морю, чтобы работать по-настоящему, но Маша станет верить ему всё меньше и меньше. Впрочем, однажды он действительно привезёт из Крыма несколько написанных глав будущего «Поединка». Но читая вслух жене, обидится на её замечание, и станет рвать рукопись на куски. Только через три месяца, извиняясь, скажет ей, что в той рукописи «было кое-что недурно», и что жаль, что он её порвал. Маша усмехнется, молча шагнет к бюро и протянет ему склеенные ею страницы… «Машенька! Это же чудо! – кинется он целовать её. – Неужели?..»
«Разойтись с ним было трудно», – признается Маша и добавит: это было ожесточение мучительной страсти. Он в 1929-м, помудрев, подобьёт итоги: «В этой стихии всегда властвует не тот, который любит больше, а тот который любит меньше: странный и злой парадокс!..»
Он любил Машу больше, чем она его. А его больше, чем себя, любила Лиза. Та Лиза Гейнрих, которую он тоже встретил на Разъезжей. В тот день ему открыла дверь стройная девушка в форме сестры милосердия. «На фронт едет, на войну с Японией, – сказал ему Мамин-Сибиряк. – «Достанется же кому-то такое счастье», – ахнул Куприн. Потом до него будут доходить слухи, что Лиза добралась до Мукдена, работала в полевом госпитале и даже награждена медалями. Но ошеломило писателя другое: то, что Лиза едва не покончила с собой. Знаете, из-за чего? Из-за того, что человек, которого она встретила на фронте, врач, с которым даже, кажется, обручилась, на её глазах избил до полусмерти рядового. Вот чего не стерпела её душа. Как он понял тогда её! Ну, как им, таким одинаковым, было не сойтись?..
Лиза, вернувшись с фронта, Куприных в городе не застала. Но, забежав на Разъезжую, увидев, что дочь их, Лида, оставленная на няньку, лежит в дифтерите, уже не отошла от кровати, осталась спасать. Муся, «обрадовавшись привязанности дочери к Лизе», предложила ей поехать с ними в Даниловское, в имение друга Куприна – Батюшкова. Вот там, в Даниловском, в парке, у пруда, в грозу писатель и объяснился. «Я, – прошептал он Лизе под грохот грома, – больше всего на свете, больше себя, семьи, своих писаний люблю Вас…»
– Что вы, что вы говорите!.. – прошептала в ответ Лиза и, не дослушав, убежала.
А рано утром, никому не сказав, тихо собралась и уехала. В тайне даже от близких Лиза устроится в госпиталь на окраине Петербурга, в отделение заразных больных, куда посторонних не пускали. И там, лишь через полгода, с трудом, по просьбе Куприна, её отыщет Батюшков. Он приготовил для неё одно только слово: «Спасайте!..» Спасать писателя надо было от пьянства, от сброда, который его окружал, от скандалов в семье и издателей, которые пользовались его состоянием.
Елизавет Морицевна, Куприн и их дочь Ксения
Через несколько дней, 19 марта 1907 года, Лиза и Куприн выехали за границу. Она везла его в Гельсингфорс лечиться – это было единственным её условием. Нет, Куприн не стал другим, но Лиза с ним улыбалась. Улыбалась, когда он разыгрывал юную няню их дочери, предлагая ей в женихи Шаляпина, а дура-девица, набычившись, твердила упорно, что дядька бритый, а она-де хочет «с усами»…
Улыбалась, когда в казино, в Монте-Карло, выиграв несколько пригоршней золотых, он, прячась за портьерой, бросал на аллею парка, монеты и наблюдал, как богатые обитатели гостиницы воровато поднимают их, «скаля клыки»… И не просто улыбалась – хохотала, узнав, как дурачил он солидных людей, устраивая «астрально-спиритический сеанс», и как приятель его, изображавший явления духов, когда критик Аким Волынский, пожелал говорить с самим Лессингом, беспомощно твердил за «явившегося» Лессинга, одно известное ему по-немецки слово «унзер»…
И уж, конечно, она не могла не улыбаться, видя, как он, сочиняя «Суламифь», выскакивал на двор и горстями глотал снег. «Суламифь» – сплошное объяснение в любви: «Верь мне, – писал в рассказе Куприн. – Тысячи раз может любить человек, но только один раз любит. Тьмы людей думают, что любят, но только двум из них посылает Бог любовь»… Он молодел с ней. Давно ли, живя с Машей, он, «король слова», вывел на столешнице своей, где расписывались именитые гости, броский афоризм: «Мужчина в браке подобен мухе, севшей на липкую бумагу; и сладко, и скучно, и улететь нельзя». Теперь же, в Одессе, он натурально летает.
…Когда после долгого перерыва зазвонили колокола, Куприн достал самодельный пиратский флаг и вывесил его в саду. Был аполитичен, хотя Горький хотел сделать из него «глашатая революции», и шутовской флаг вешал не для издевки над красными или белыми, а чтобы дать знак друзьям-соседям, что ждёт их, как всегда, на партию в преферанс. Это было в Гатчине, где Куприн купил «зелёный домик» специально в честь жены – на Елизаветинской улице.
Его потом красные и арестуют, увезут из Гатчины на три дня, а ошалевшей от страха Лизе какой-то шутник на её звонок в трибунал рявкнет в трубку: «Куприн?! Расстрелян к чёртовой матери…» Не шутка другое – когда в Гатчину вступил Юденич, Куприну сказали, что у красных он был одним из первых «в числе кандидатов в заложники и для показательных расстрелов». В те дни он достал из-под ванной пистолет системы Мервинга и купил в лавке старьевщика поручичьи, без золота, погоны. Он добровольно надел их, чтобы сделать всего за сутки газету армии Юденича. Сделал, разумеется. А потом навсегда ушёл из «зелёного домика» с белыми, не заперев, оставив открытой дверь своего дома…
«Видели ли вы, как лошадь подымают на пароход, на конце парового крана? Лишённая земли, она плывет в воздухе, бессильная, сразу потерявшая всю красоту, со сведёнными ногами, с опущенной тонкой головой… Это – я…»
Можно долго рассказывать о жизни Куприна в Париже, а можно перечесть эти слова про лошадь, повисшую над землей, и всё понять. «Дела мои – бамбук», – писал другу из Парижа. В другом письме сообщил: «Денег у меня – ни кляпа» и добавил – «Вино здесь пахнет мокрой собакой». Про Лизу написал, что ей приходится «столько бегать, хлопотать и разрываться на части, что не хватило бы и лошадиной силы». Переговоры, долги, кухня, штопка чулок, заклады и выкупы, поиски квартир, лекарств, попытка открыть переплетную мастерскую, потом, после разорения, – книжного магазина, тоже лопнувшего… Нет, она не тащила – прикрывала окружающих, словно крыльями, защищала, ограждала их.
Да, дочь Куприна (Ксения, Киса) стала манекенщицей, научилась «делать лицо», потом «вышла» в актрисы. «Дъявол в сердце», «Тайна желтой комнаты», «Духи дамы в чёрном», – так назывались её фильмы. За ней заезжали весёлые люди на дорогих машинах, а дома отключали газ и электричество за неуплату. Киса стала знаменитой, но однажды, ожидая авто с очередным любовником своим, увидела беспомощного, худенького, почти слепого отца, который, обращаясь в пустоту, просил помочь ему перейти дорогу. Папа плохо видел. И кроме того, был подшофе. Ей было неловко подойти к нему…
А Елизавета Морицевна, перестав улыбаться, перестала и плакать. А поводы для слёз были. Ещё в Париже Куприн стал внезапно забывать слова: «Недавно забыл слово «лебедь» в басне Крылова, – жаловался ей. – А ведь лебедь не вздор, а чудесная птица». Не плакала, когда у него нашли рак, когда везла его в СССР, а он уже не понимал, куда они едут. Не улыбнулась ни разу, когда в Москве на Белорусском под фотовспышки к нему кинулся Фадеев, еще недавно кричавший про Куприна, что он «не наш».
«Дорогой Александр Иванович! – прямо на перроне начал митинг Фадеев. – Поздравляю вас с возвращением на родину!» Куприн, пишут, глянул на него и с каменным лицом отчётливо произнёс: «А вы кто такой?..» Так и осталось неясным: Куприн и впрямь не узнал Фадеева или издевался над соловьем режима? Кстати, Фадеев, может, единственный из встречавших Куприна на вокзале знал предысторию возвращения писателя на родину. Знал, что посол СССР во Франции чуть ли не за год до отъезда Куприна был у Сталина и доложил ему: Куприн «едва ли способен написать что-нибудь (они этого больше всего и боялись!), но с точки зрения политической возвращение его представляет для нас кое-какой интерес». Сталин кивнул: «Куприна впустить на родину можно».
Вождь знал, конечно, что Куприн в статьях называл Россию «вонючей ночлежкой, где играют на человеческую жизнь мечеными картами – убийцы, воры и сутенеры». Знал, что революцию писатель окрестил «омерзительной кровавой кашей, мраком, насилием, стыдом». Но вождь знал и подлую натуру человеческую…
«С чувством огромной радости я вернулся на родину»… «Я готов был идти в Москву по шпалам»… «Это чудо, что я снова в своей, ставшей сказочной, стране»… Такими признаниями Куприна запестрели советские газеты. И всё, до запятой, было придумано журналистским сбродом. Так что спектакль по имени «Возвращение» удался на славу!
На родине Куприн, уже слепой совсем, узнал только Мусю, первую жену. Теперь она была «товарищем Иорданской». Её новый муж, когда-то сотрудник журнала «Мир Божий», стал видным большевиком, бывал в Кремле, назначался послом СССР в Италии. Её Куприн не увидел – услышал. «Кто это?» – спросил Куприн, сидевший в глубине комнаты. «Это Муся пришла». «Это я, Сашенька», – кинулась к нему Муся… «Маша? – спросил Куприн изменившимся голосом. – Подойди ближе. Ты где-то далеко, я тебя не вижу»…
Умирал Куприн на руках у Лизы в Ленинграде. «Сашеньке плохо, – телеграфировала Лиза в Москву Иорданской. – Немедленно выезжай!..» Когда-то в молодости фаталист Куприн сказал, что, умирая, хотел бы, чтобы любящая рука держала его руку до самого конца. Лиза и держала, пока рука не превратилась в лёд. «Не оставляй меня, – шептал он в полузабытьи. – Люблю смотреть на тебя… Мне страшно…» Это были последние слова его…
Говорят, когда умирает один из лебедей, второй, поднимается высоко-высоко в небо и, сложив крылья, камнем устремляется к земле, чтобы разбиться. В Ленинграде зимой 1942 года эта земля из окна остывшего дома, с подоконника которого Лиза бросится вниз, была для неё как никогда ослепительна от нетронутого жизнью блокадного снега. Почти также же ослепительна, как белые цветы на могиле писателя.
Автор: Вячеслав Недошивин
