Я работала когда-то в Усть-Янье, в Якутии. Однажды в конце 80-х
поехала в командировку, оказией на служебной машине с главным
санитарным врачом Усть-Янского района Шлемским (имени-отчества, к
сожалению, уже не вспомню), очень порядочным и уважаемым человеком. Мы
ехали по "летнику", в Усть-Куйгу.
Примерно на середине пути водитель о чем-то спросил у сидевшего рядом
начальника. Тот кивнул. Машина встала на обочине, врач открыл
"бардачок", достал бутылку водки, стакан и буханку серого хлеба, они c
водителем вышли. Я, не понимая, что происходит, осталась в машине.
Через минуту водитель подошел, сказал:
– Не бойся. Не понимаешь – зачем? А ты выйди, глянь.
Я вышла, подошла к уступу "летника", что вился по склонам сопок. На
обрезе дороги уже стоял наполненный водкой стакан, сверху – буханка. А
ниже дороги, вправо и влево, виднелись остатки сторожевых вышек. Была
видна котловина-распадок между сопками. Через распадок шёл "зимник",
по которому ездили зимой. А дальше – какие-то едва различимые белые
точки. Врач сказал: это таблички. С номерами. Редко – с фамилиями: так
хоронили .
Их гнали из Усть-Куйги в Депутатский, 250 км. Пешком. Зимой, в минус
45. Каждый впереди себя катил автомобильную покрышку. На ночь
останавливались, разжигали эти покрышки, жались к ним. Шлемский тоже
был среди них, 17-летний подросток.
Его отец был главным инженером завода. Им как-то дали вторую комнату,
плюс к той единственной, где они жили вчетвером. А сосед по
коммуналке, у которого было шестеро детей и одна комната, написал
донос. Отца с матерью расстреляли, младшего 10-летнего брата отправили
в детдом, а его – по этапу в Ян-Лаг.
Мальчишку Шлемского заключенные постарше толкали поближе к огню, сами
садились сзади, спина к спине… Утром крайних замерзших складывали в
кучу, ставили таблички с номерами. Это вечная мерзлота, выкопать зимой
там ничего нельзя. И этап шел дальше.
Примерно на середине маршрута, как раз где мы остановились, был
стационарный лагерь. Здесь останавливались на несколько дней, чтобы
конвой мог отдохнуть и смениться. Там были бараки со стенками в одну
доску, и печки из бочек из-под солярки. После нескольких дней "отдыха"
шли дальше. До места назначения доходила примерно четверть. Остальные
так и оставались на маршруте, с табличками.
Врача спасли те, кто всеми силами толкал его поближе к огню.
Я впервые видела, как большой, сильный, мужественный, седой уже
человек плакал. Рассказывал мне это все, глядя в долину, а по лицу
катились слезы.
Это нельзя забывать.
Те вышки у меня в памяти навсегда. Как и пересыльный лагерь Ян-Лага у
посёлка Нижнеянск. С сохранившейся колючей проволокой, бараками,
"буржуйками" и исписанными на всех языках стенами. С фамилиями,
именами, адресами. Полустершимися.
Оттуда никто и никогда ничего не берет. Туда и не заходят.
Якуты местные говорят: "Нельзя. Там много боли. Там страшно".
И мне страшно.
Страна, допустившая ТАКОЕ, может сделать это еще не раз.
