В маленьком украинском местечке произошла трагедия. Дочь православного священника влюбилась в сына раввина. И он в нее тоже. Да-да, трагедия. Это только в концерте у Ефима Александрова Ицик женился, Марусю какую-то там в жены взял… И все село радостно гуляет на свадьбе.
Лихо отплясывают гопак и «Семь сорок» одновременно. В жизни это была трагедия, закончившаяся изгнанием молодых из семей. Раввин сидел по сыну «шиву», как полагается по умершему. Священник дочь проклял и больше никогда в жизни не вспоминал даже ее имя. Молодые уехали в большой город, буквально, в чем стояли, и там начали новую жизнь. Работали, учились, работали. Через два года у них родилась двойня: мальчик и девочка. Мой брат и я.
Нам было лет по двенадцать-тринадцать, когда отец пришел с работы в каком-то необычно взволнованном состоянии. Надо сказать, что человек он был очень спокойный, рассудительный, вывести его из себя было почти невозможным делом. Они долго шептались на кухне с мамой, а потом объявили нам с братом, что завтра к нам приедет гость. И гость этот очень важный – старшая сестра отца, т.е. наша родная тетка. Родная тетка! Для нас это было также неожиданно и необыкновенно, как если бы сказали, что к нам собралась какая-нибудь звезда экрана или эстрады…
Мы росли среди соседей, одноклассников, родительских сослуживцев. Отсутствие обширной семьи особо не волновало. Только летом все разъезжались по бабушкам-дедушкам, а мы слонялись по опустевшему двору или ехали в пионерлагерь. Мы уже давно не цеплялись к родителям с вопросами на эту тему, знали, что в нашей семье с родственниками – проблема. И особо, как я уже сказала, не переживали. На «нет» и суда нет.
И тут объявилась какая-то тетя.
Мама помчалась на рынок и в магазин. Папа стал названивать бабушке своего приятеля. Она была тоже родом из местечка, соблюдала еврейские традиции, блюла кашрут и была столь любезна, что часа два «просвещала» папу, что и как приготовить к приему гостьи.
Родители хлопотали весь вечер на кухне. Мы с братом убирали в квартире, и никак не могли взять в толк, к чему такая суматоха? Почему нельзя просто накрыть стол, как всегда, когда приходят гости? Положить на одну тарелку сыр и колбасу, заправить любимый салат из редиски с зеленым луком сметаной, наделать голубцов и нажарить рыбы?!
Надо сказать, что родители наши, изгнанные из своих религиозных семей, были обыкновенными советскими служащими. Жили от зарплаты до зарплаты, стояли в очередях, записывались на стиральную машину и ездили в отпуск по путевкам от месткома. По воскресеньям папа читал «Советский спорт» и «Огонек», мама листала «Работницу», вырезала из нее рецепты, выкройки и всякие мудрые советы.
О своей причастности к еврейству мы с братом никогда не задумывались. Знали, что папа – еврей, мама – украинка. Ну и что? У моей лучшей подружки Нинки мама – русская, папа – татарин, а лучшие друзья родителей – тетя Наида и дядя Витя. Короче, национальные вопросы нас тогда не волновали никак. Не волновали они и наших родителей. По крайней мере, об этом никогда не говорилось…
И вдруг приезжает какая-то тетя. И надо готовить какую-то особую еду какими-то особыми способами.
Тетю звали Дора, и была она лет на десять старше отца. Симпатичная, высокая, статная со жгуче-черной косой, собранной на затылке в узел. Как потом оказалось, она – единственная из семьи все эти годы тайно поддерживала связь с опальным братом и теперь собиралась уезжать в какой-то Израиль. Уехать, не повидав хоть раз родных племянников, она не могла…
Вся мамо-папина двухдневная возня на кухне оказалась напрасной. Продукты и посуда все равно были некошерными. Тетя Дора привезла с собой пироги с капустой и яйцами, пила с ними чай и больше ни к чему не притронулась. За столом сидели долго. Мама потом ушла к приятельнице, чтобы дать папе с сестрой вдоволь наговориться. Нас с братом не гнали, мы слушали. Открытий, сделанных тогда, хватило нам на долгие годы. Разобраться что к чему, разложить в голове и в душе по полкам.
Мы узнали, что разница между людьми разных национальностей все же есть. И советский человек – это не национальность, а место проживания. И мы узнали, что отец оторвался от корней, а это плохо. По крайней мере, именно так выговаривала ему тетка. И дело даже не в том, что отец женился на нееврейке, а в том, что дети растут без Господа в душе. Отец возражал, пытался что-то говорить о дружбе народов, о всеобщем равенстве, но явно проигрывал сестре в силе и красноречии. Спустя много лет мы поняли: он проигрывал в силе убеждений. Его убеждения были приобретенными, ее – впитанными с молоком матери.
В какой-то момент в пылу особо яростного спора они перешли на непонятный язык. Мы с братом от удивления чуть со стульев не свалились. Что это? Заметив наши раскрытые рты, тетка прервала тираду, и сказала, что это идиш – родной язык евреев. Еще одно открытие. Мы впервые услышали, что у евреев есть свой язык, и наш папа умеет на нем говорить.
Поздним вечером гостья уехала. Отец еще долго сидел за столом, подперев голову руками и, как сейчас мне кажется, глаза у него были на мокром месте…
До своего отъезда в Израиль тетя Дора приезжала к нам еще несколько раз. И общалась больше уже не с папой, а с моим братом. Почему она выбрала его, а не меня, хотя брат – копия мама, а я похожа на отца, осталось загадкой.
После ее отъезда, внешне в нашей жизни, как будто ничего не изменилось. Но только внешне. Зерна, посеянные в душе моего брата во время их разговоров, начали давать всходы. Брат стал задавать вопросы. Сначала отцу, а потом он подружился с одной еврейской семьей, где были верующие дедушка и бабушка, там он мог получить более исчерпывающие ответы.
Я увлечение брата в ту пору не разделяла. Мне было некогда. Несчастная любовь к десятикласснику соседней школы лишила меня покоя, а еще учеба, общественная работа, изостудия, волейбол…
Все началось, когда в нашем доме появился Шолом-Алейхем. Кого еще можно было тогда достать?! Я вполне возможно еще бы долго до него не добралась, если бы не привлекло само необычное звучание фамилии автора. А узнав, что в переводе на русский язык, словосочетание обозначает «Мир вам», была потрясена и схватилась за книгу. Первая вещь, прочитанная мною – повесть «Стэмпеню». Еврейское местечко. Еврейские бродячие музыканты.
Я заболела. Глотала страницу за страницей. И мне так хотелось поделиться. С кем? Понятно, с братом. Но этого было так мало. И я, с юношеской восторженностью и увлеченностью, еще переживая романтическую любовь Стэмпеню, рыдая над «Тевье-молочником» и хохоча над приключениями Менахема-Мендла, уехавшего в Егупец и, как потом выяснилось, наделенного юмором и неудачами самого Шолом-Алейхема, приставала к друзьям-сверстникам: «Прочитайте. Не пожалеете». Читали, но ничего особенного не видели. Не проникались. Того захватывающего мира, который видела я, мои друзья не видели, а без этого в произведениях Шолом-Алейхема нет ничего особенного, за что его можно было бы так уж любить. Почему не чувствовали? Ведь я же проникаюсь красотой русской или зарубежной классики…
И тогда я опять вспомнила тетю Дору. И ее давнишний разговор с папой: «От корней оторвался…»
Для того, чтобы приобщиться к этому миру, надо вызвать к жизни то, что называется еврейской душой, у кого она есть, конечно. И это не имеет никакого прямого отношения к пятой графе в паспорте – примерно так объяснили мое понимание и непонимание других новые друзья моего брата. А затем была книга Леона Юриса «Эксодус». Она пробудила во мне интерес к иудаизму, желание познать все грани веры такого необыкновенного народа, как евреи… Не могу в точности передать свои чувства, но, наверное, во мне таки проснулась еврейская душа. Ах, как меня тогда это зацепило… и мучило. Еврейская душа от папы. А от мамы? Моей любимой замечательной мамочки? Ответить на этот вопрос не мог никто. И после долгих размышлений я ответила себе сама. Только уже после смерти отца, когда моя украинско-советская мама, прожив с еврейско-советским папой без малого пятьдесят лет в любви и согласии, похоронила его, как хоронили всех в советские времена, позвала народ на поминки, где давали кутью, а потом семь дней сидела на полу в надрезанной у ворота кофте…
Господь един, и значит, ему было так угодно. Такая вот смесь. Я ни в коем случае не претендую на правильность своих суждений, но я с этим живу.
В шестнадцать лет мы получили паспорта. И стали «инвалидами пятой графы». Дома этот вопрос даже не обсуждался. Брат сказал:
– Мы записываемся евреями.
– Ваш выбор. Ваше право, – ответили родители.
В школе ничего не изменилось, а вот на первом курсе института мы на своей шкуре впервые испытали антисемитизм. В колхозе, куда нас пригнали на картошку, колхозные бабки не хотели брать на квартиру «жидов». Брат смеялся, а я плакала…
С тех пор прошло много времени, но и сейчас, вспоминая первые свои слезы по национальному вопросу, мне стыдно. Надо было в рожу плевать, а не реветь.
Проблемами антисемитизма я потом занималась много. Читала, изучала, анализировала. И, конечно, все обсуждалось с братом и нашими друзьями. У нас было что-то типа кружка еврейского самообразования. Интересная штука получается. Посмотрите, ведь антисемитизм, по своей сути – чрезвычайно парадоксальное явление. За что ненавидят евреев?
За то, что мы, якобы – «ленивы», и принадлежим к «низшей расе, но одновременно за то, что мы прибрали к рукам мировую науку, экономику и постепенно завладеваем мировой политической ареной.
Нам вменяют в вину эксплуататорскую природу и одновременно – социалистическое и коммунистическое прошлое.
Нас осуждают за менталитет «избранного народа», и тут же – за раболепие и комплекс неполноценности.
К перечисленным «пунктам обвинения» можно добавить еще один, связанный с событиями новейшей истории: в течение двух тысячелетий евреев презирали за то, что у них не было собственной родины. Теперь же нам всеми силами пытаются не дать на этой родине нормально жить.
Мы прошли с братом гиюр на четвертом курсе института. Поверьте, в те времена это было не просто. Спасибо всем помогавшим. Иврит начали учить еще во времена «железного» занавеса, когда Израиль мог только сниться. Для себя учили.
Институт брат окончил с красным дипломом. Я с обыкновенным. Брат поступил в аспирантуру, я начала работать. Женился. Вышла замуж. Родились дети.
В середине 89-го брат получил первое письмо от тетки из Израиля из Яффо. Она осталась верна себе. Письмо было теплое, душевное, но мне места в нем не нашлось. Меня просто для нее не существовало. Я уже и не обижалась.
В 94-ом, собрав свои разросшиеся «мешпухи», мы погрузились в самолет и через пять часов приземлились в Бен-Гурионе. Жара стояла невыносимая. Это был наш первый хамсин…
Тетя Дора, седая и сгорбившаяся, но с тем же властным взглядом, бросилась к брату, едва удостоив меня чем-то похожим на приветственный кивок головой.
Через восемь лет, когда диагноз уже не вызывал сомнения, и все мы, включая ее саму, знали, что осталось немного, я приехала к ней одна. Приехала, несмотря на то, что знала – никто мне не обрадуется. Приехала для того, чтобы рассказать ей, какую роль сыграли в моей жизни ее несколько приездов к нам. Сказать, как я благодарна ей за это, как уважаю и люблю ее, почти незнакомую. Я говорила, она молчала. Смотрела невидящими глазами. В какую-то минуту мне даже показалось, что она меня не слышит. Ну и пусть. Мне важно было высказаться.
Через два дня раздался звонок. Звонила тетя Дора. В первый раз.
– Прости. Так уж получилось. Завещание на мой дом я составила в пользу твоего брата. Переделывать уже ничего не буду. Но он – хороший мальчик, он с тобой поделится. Я знаю.
– Ну, тетя Дора, разве в этом дело? Мы уже хорошо устроены, мне ничего не надо, просто хотелось сказать.
– Я знаю. Прости еще раз.
Похоронили мы ее через два с половиной месяца. Разбирая ее вещи, в стареньком ридикюле нашли фотографию: мы с братом, шестнадцатилетние, в день получения паспортов. Как она к ней попала в те годы?..
Лиза Юдин
