Настоящий, а не книжный ГУЛАГ Солженицина

Прочитал и обалдел

Все мы читали в книгах Солженицына о зверских условиях, в которых жили заключенные ГУЛАГа. 

Я считал, что он сам всё это испытал на себе, сам прочувствовал. 

А сейчас прочитал по его воспоминаниям и письмам из ГУЛАГа жене, как он в действительности сидел, и обалдел.

Весной 1945 года осужденного Солженицына отправили в Ново-Иерусалимский лагерь. Это кирпичный завод.

Застегнув на все пуговицы гимнастерку и выпятив грудь, вспоминает Солженицын, явился он в директорский кабинет. 

«Офицер? – сразу заметил директор кирпичного завода. 

– Чем командовали?» – «Артиллерийским дивизионом!» (соврал на ходу, батареи мне показалось мало). – «Хорошо. Будете сменным мастером глиняного карьера».

Солженицын признаётся, что, когда все работали, он «тихо отходил от своих подчиненных за высокие кручи отваленного грунта, садился на землю и замирал».

4 сентября 1945 года его перевели в лагерь на Большой Калужской (в Москве). Здесь ещё на вахте он заявил, что по профессии нормировщик. 

Ему опять поверили, и благодаря выражению его лица «с прямодышашей готовностью тянуть службу» назначили, как пишет, «не нормировщиком, нет, хватай выше! – заведующим производством, т.е. старше нарядчика и всех бригадиров!»

На этой высокой должности он продержался недолго: «Послали меня не землекопом, а в бригаду маляров». 

Однако вскоре освободилось место помощника нормировщика. 

«Не теряя времени, я на другое же утро устроился помощником нормировщика, так и не научившись малярному делу». 

Трудна ли была новая работа? 

Читаем: «Нормированию я не учился, а только умножал и делил в своё удовольствие. У меня бывал и повод пойти бродить по строительству, и время посидеть».

В лагере на Калужской он находился до середины июля 1946 года, а потом – Рыбинск и Загорская спецтюрьма, где пробыл до июля 1947 года. Почти всё время работал по специальности — математиком. «И работа ко мне подходит, и я подхожу к работе», – с удовлетворением писал он жене.

В июле 1947 года Солженицын объявил себя физиком-ядерщиком, и его перевели из Загорска в Москву в Марфинскую спецтюрьму – в научно-исследовательский институт связи. 

Это в Останкине.В институте кем он только не был — то математиком, то библиотекарем, то переводчиком с немецкого (который знал не лучше ядерной физики), а то и вообще полным бездельником: опять проснулась жажда писательства, и он признается: 

«Этой страсти я отдавал теперь все время, а казённую работу нагло перестал тянуть».Условия для писательства были неплохие. Решетовская рисует их по его письмам так: «Комната, где он работает, – высокая, сводом, в ней много воздуха. Письменный стол со множеством ящиков. 

Рядом со столом окно, открытое круглые сутки…». 

О распорядке дня в Марфинской тюрьме, Солженицын пишет, что там от него требовались, в сущности, лишь две вещи: «12 часов сидеть за письменным столом и угождать начальству». Вообще же за весь срок нигде, кроме этого места, рабочий день у него не превышал восьми часов.

Картину дополняет Н. Решетовская: «В обеденный перерыв Саня валяется во дворе на травке или спит в общежитии. Утром и вечером гуляет под липами. А в выходные дни проводит на воздухе 3-4 часа, играет в волейбол». 

ВСПОМНИТЕ, ЭТО ВСЁ В ГУЛАГЕ!Недурно устроено и место в общежитии — в просторной комнате с высоким потолком, с большим окном. Отдельная кровать (не нары), рядом — тумбочка с лампой. «До 12 часов Саня читал. 

А в пять минут первого надевал наушники, гасил свет и слушал ночной концерт». Оперу Глюка «Орфей в аду»…Кормили, по словам самого Солженицына, так: «четыреста граммов белого хлеба, а черный лежит на столах», сахар и даже сливочное масло, одним двадцать граммов, другим сорок ежедневно. Л. Копелев уточняет: за завтраком можно было получить добавку, например, пшённой каши; обед состоял из трех блюд: мясной суп, густая каша и компот или кисель; на ужин какая-нибудь запеканка. 

А время-то стояло самое трудное — голодные послевоенные годы…

В ЭТО ВРЕМЯ В МОЕЙ ДЕРЕВНЕ НА ТАМБОВЩИНЕ ЛЮДИ ПУХЛИ И УМИРАЛИ С ГОЛОДУ. В 1947 ГОДУ ОТ ГОЛОДА УМЕР МОЙ РОДНОЙ ДЕД АЛЕШКИН ЯКОВ ИГНАТЬЕВИЧ.

Солженицын весь срок получал от жены и её родственников вначале еженедельные передачи, потом – ежемесячные посылки. 

Кое-что ему даже надоедало, и он порой привередничал в письмах: «Сухофруктов больше не надо… 

Особенно хочется мучного и сладкого. Всякие изделия, которые вы присылаете, – объедение». Жена послала сладкого, и вот он сообщает: «Посасываю потихоньку третий том «Войны и мира» и вместе с ним твою шоколадку…»

Страстью Солженицына в заключении стали книги. В Лубянке, например, он читает таких авторов, которых тогда, в 1945 году, и на свободе достать было почти невозможно: Мережковского, Замятина, Пильняка, Пантелеймона Романова:

«Библиотека Лубянки – её украшение. Книг приносят столько, сколько людей в камере. Иногда библиотекарша на чудо исполняет наши заказы!»А в Марфинской спецтюрьме Солженицын имел возможность делать заказы даже в главной библиотеке страны — в Ленинке.

«Тюрьма разрешила во мне способность писать, – рассказывает он о пребывании в Марфинском научно-исследовательском институте, – и этой страсти я отдавал теперь всё время, а казённую работу нагло перестал тянуть».

Свидания с родственниками проходили на Таганке, в клубе служащих тюрьмы, куда арестантов доставляли из других мест заключения. Н. Решетовская так описывает одно из них: «Подъехала никакая не «страшная машина», а небольшой автобус, из которого вышли наши мужья, вполне прилично одетые и совсем не похожие на заключенных. 

Тут же, ещё не войдя в клуб, каждый из них подошел к своей жене. 

Мы с Саней, как и все, обнялись и поцеловались и быстренько передали друг другу из рук в руки свои письма, которые таким образом избежали цензуры».

Вот каков он, оказывается, настоящий, а не книжный ГУЛАГ!