То, что не забывается. Свидетель Холокоста В газете

НОВОСТИ
 

СТАТЬИ
 

ИНФОРМАЦИЯ
 

СТИХИ И ФЕЛЬЕТОНЫ
 

ФОТОГРАФИИ
 

БИБЛИОТЕКА
 

НАШИ АВТОРЫ
 

АРХИВ

То, что не забывается. Свидетель Холокоста

Интервью с Кристиной Евстаховной Грицак

Летом 2017 года, во время посещения Украины, судьба свела меня с замечательным человеком, мамой генерального директора Трускавецкого гостинично-курортного комплекса «Карпаты» Льва Грицака Кристиной Евстаховной Грицак.

Она рассказала о таких вещах, которые просто невозможно обойти молчанием, в частности, о зверствах немцев во время Второй мировой войны и, в том числе, о Холокосте, о спасении евреев.

Вашему вниманию предлагаю расшифровку нашего разговора, видеозапись которого полностью можно будет посмотреть на моём сайте в ближайшее время..

– Кристина Евстаховна, Вы помните времена, когда было нашествие немцев, раздел Польши, советские времена. Если можно, то расскажите нам о том времени.

– Я родилась в Бучаче Тернопольской области – это небольшой городок, может чуть меньше, чем Трускавец. Я была единственным ребенком, очень желанным и очень любимым. Росла в хорошей, честной, порядочной семье. Отец остался в семь лет сиротой. Их было шестеро в семье, все они выросли трудолюбивыми людьми.

Когда я сегодня вспоминаю отца и жителей города, где я тогда жила, то, как сейчас, вижу, как люди, при встрече с ним, поднимают руку и говорят: «О, Береза», таким образом, приветствуя моего отца. Его очень уважали люди.

Мама вышла из более богатой семьи. Бабушка и дедушка жили достаточно зажиточно. Мать моя полячка, отец – украинец. А бабушка, наоборот, – украинка, а дедушка поляк.

Когда отец предложил матери выйти замуж, дедушка подошел к нему и говорит: «Ты пойдешь в костел и там перепишешься на поляка». Отец говорит: «Хорошо, я так сделаю». Через несколько дней дедушка подошел к отцу и спрашивает: «Ну что, ты был в костёле?». А он говорит: «Нет, я не могу менять того, кто я есть». Дедушка похлопал его по плечу и говорит: «Ты молодец, я тебя за это уважаю».

Хотя в нашей семье было много поляков, но к отцу всегда обращались по-украински.

Отец выучился и работал мастером, строителем. Он брал подряды на строительство зданий и строил их. Я помню, как приезжал инженер со Львова и принимал его работу. И те здания, которые он строил – банк, больницу, поликлинику, жилые дома – они стоят и сегодня так, как будто бы их построили сегодня. Ни одной трещинки. Мастером он был высокого класса.

Я точно не помню, как я шла в первый класс, помню только, что одевали меня всегда красиво…

В 1939 году на трех танках заехали русские. «Освободители», как они себя называли. Люди сразу вышли на улицу, их встречали, задавали много вопросов. Из танка вышли трое танкистов, и люди их спрашивают: «А как у вас жить?». «У нас очень хорошо»- отвечали они.

Один из них достаёт кусок газеты, насыпает махорку и говорит: «У нас всё есть – и спички, и махорка». Это я помню, будучи ребенком. Скручивает и зажигает папиросу. А потом его спрашивают: «А у вас мандарины, апельсины есть?». «О, у нас это тракторами делают»- последовал ответ. Люди опустили голову и я, хотя была маленькая, тоже поняла, что он врет. Это первое впечатление о тех «освободителях», которые пришли нас «освобождать».

Половина моей семьи была украинцы, половина поляки, но никто не делал никакой разницы между ними. На польские праздники все сходились в одну квартиру, на украинские – в другую.

У дедушки было два больших дома. И в одном, и в другом доме жили семьи евреев. Поляки, евреи… И в нашем доме, который отец успел построить своими руками, с помощью, конечно, людей – хороший трехэтажный дом – тоже жили евреи.

Напротив нашей квартиры жила еврейка Погорилье Геня. Я очень хорошо помню, она была примерно такого же возраста, как моя мама, очень симпатичная, и у нее был мальчик, его звали Мойше. Мозе, так его звали тогда. Он был такого возраста, как и я, и наши двери в коридорчике были рядом. Его мама была у нас иногда целый день, а моя мама была у нее. Её муж держал магазин, торговал, а она нигде не работала. И мы играли вместе с этим мальчиком.

Когда в 1941 году пришли немцы, то говорили, что они приехали со Львова, хотя я могу и ошибаться. Немцы забрали мужа Гени в первую же ночь, и она его больше никогда не видела. И мы не видели. Начались акции.

Два немца (говорили, что они фольксдойче, но наполовину, наверно, поляки), так они нас предупреждали. Одного звали Пель, а другого Паль. Наверно, Петр и Павел – я так в уме переводила. Они предупреждали нас, что будет акция. Они предупреждали даже наших людей, и украинцев, и поляков – что, смотрите, у вас будет ревизия, или еще что-то.

Немцы, конечно, не знали, а наши люди радовались, что им хотя бы что-то известно о планах и акциях немцев.

Геня была вынуждена покинуть нашу квартиру, так как больше не могла там жить из-за немцев, и начала прятаться. Евреи делали такие схроны, как их называли, что вы бы даже не подумали – под дорогой! Как они выносили эту землю, камни до си пор не понимаю? И там они прятались, но их все равно фашисты находили.

Однажды Геня пришла к нам (еще не было комендантского часа) и говорит маме: «Может, я что-то вам спеку?», и так крутилась до вечера. Она знала, что будет акция, но мы этого не знали. Вечером отправить её уже нельзя было. Мы жили на втором этаже, а внизу была пустая квартира, там была кушетка и Геня пошла туда спать.

Утром я выхожу на балкон, дом стоит под горой, а на горе стоят немцы и говорят мне (а я еще маленькая девочка) по-немецки: «Юден есть? Выпускай, иначе мы всех вас постреляем сейчас!».

Я иду вниз, мама даёт мне чёрную вязаную шаль…

А у дедушки в доме раньше жили евреи, и там сейчас была пустая квартира. Когда у дедушки выходил или женился ребенок, то он дарил каждому квартиру. У нас был ключ от этой пустой квартиры, где ранее жили евреи, и я веду Геню через улицу, напротив, в дом деда…

Вот сейчас говорю – и трясусь, когда вспоминаю те времена. Как это страшно было, но я была такая отважная…

Там рядом стояли дома – дедушкин и два больших еврейских дома. А немцы такими большими длинными железными штырями прощупывали всё в доме, кто там мог прятаться.

А я ее веду. Перевела я Геню, завела в ту квартиру, она там просидела всю акцию. После этого она ушла к своим, туда, где они прятались.

Соседка, которая смотрела через окно (полячка, Домбровская ее фамилия), говорит: «Pani Berezowa! Czy Pani zwariowala? Ta ma Pani jedno dziecko i Pani go puscila? Ta oni mogli ja zabic!» (Пани Березова! Вы что, сошли с ума? У Вас один ребенок и Вы его пустили? Ведь они могли ее убить! – перевод редактора газеты «Карпаты» В.Ключака).

Могли убить, но так повезло. Это был первый случай.

Второй случай: дедушка стоял на балконе… В то время уже очень мало оставалось евреев. Немцы хватали их по одному, по два, как им удавалось поймать. Они собирали их в тюрьме. Тюрьма небольшая, а потом выводили их, я расскажу куда, я тоже все это видела своими глазами, и расстреливали.

И дедушка стоит, а Геню немцы ведут еще с какой-то женщиной по улице возле его дома. Она к нему обращается, подняв голову,: «Panie Szczerbaniewicz! Ratuj mnie! Ja chce zyc!» (Пан Щербаневич! Спасайте меня! Я хочу жить! – перевод редактора газеты «Карпаты»).

Дедушка пришел к маме (мама Мария, а звали ее Мануся) и говорит: «Мануся! Я не могу! Сделайте что-нибудь! Я не могу, я постоянно вижу ее глаза…». Геня была такая красивая, умная, веселая. И он говорит: «Я не могу это пережить! Делайте что-нибудь, чтобы ее оттуда из тюрьмы забрать и спасти от смерти».

Мама пошла к польскому адвокату, который там работал (я до сих пор помнила фамилию, но выскочило уже из головы). И говорит: «Пане адвокате! Помогите, спасите ее!». Он говорит: «Вы что, с ума сошли? Убьют вас вместе со мной». «Ну сделайте что-нибудь! Ну не можем мы так, чтобы ей дать погибнуть». Он говорит: «Хорошо. Приходите вечером в парк. (Там недалеко от тюрьмы речка течет и парк Собеского. ) И полицай выведет её к вам.».

Мама собрала деньги со всей семьи – кто сколько мог, столько и давал. Вечером пошла на указанное адвокатом место, полицай вывел Геню. Мама привела её домой, я это помню, как сегодня. Тогда ванна не работала, да и вообще, еще не было таких условий хороших, как сегодня… Была такая круглая ванна, в которой стирали. Мама нагрела воды, посадили туда Геню.

Я везде была, я всё видела, молчала, и только наблюдала.

Геня искупалась, и мамин двоюродный брат Казик Щербаневич – который жил недалеко от нас – это дедушки брата сын – взял её во Львов. Поездом поехали. Перекрасил он её, сделал ей кенкарту и отправил ее в Германию.

А своего сына до этого (Мозе) она отдала поляку, Мазуркевич его фамилия, чтобы он его прятал. Мазуркевич увез его в село. Я не знаю точно, что произошло дальше, но немцы убили Мозе.

И когда опять пришли русские, уже после войны, то Геня писала письма, она просила, она молила: «Скажите, где мой ребенок?». Она у немцев так и осталась. Погорилье Геня.

Конечно, она уже не жива, потому что я была ребенком, а она уже имела такого ребенка, как я. Но хотелось бы очень, может у нее какая-то семья где-то нашлась, чтобы знали её историю.

Геня писала нам, а мама просила её, чтобы она писала нашим родственникам в Польше, потому что в то советское время преследовали тех, у которых кто-то был за границей.

И еще мне пришлось участвовать в одном событии. Жил еврей, на самом нижнем этаже и у него была мастерская. Я не знаю, что в ней делали, тогда меня это не интересовало. У него была жена и двое детей, сын и дочка. Фамилия Финкельман, а его звали Шлёма, а как его имя по-нашему, я не знаю. Он каждый день приходил к нам после работы (хоть он сам не работал, а только руководил). А я вставала на табуретку и лезла к нему в карман. А он с пустыми карманами не приходил – всегда шоколадка там, конфетка, угощал… В основном проводил все вечера у нас.

К отцу приходили его друзья, играли в домино. Я очень любила Шлёма и он нас любил. Жена его была немного медлительная. Мама режет макароны – раз-раз-раз, а он говорит: «Ага! А я теперь думаю – почему моя жена целую неделю варит бульон? Потому что она каждый кусочек отдельно… А вы раз-раз-раз и порезали…». Я помню его слова.

Конечно, когда начались акции, он ушел из дедушкиной квартиры. Но в одну ночь он пришел к нам. Он жил над речкой в домике, и немцы пришли, убили жену и детей, а ему удалось выскочить на чердак, а из чердака он выскочил в кукурузу. Так он спасся и пришел к нам.

Завели его опять в ту же самую квартиру и я носила ему еду. Он там просидел до того, пока не пришли русские. Он женился на еврейке – симпатичная, белая, не помню как ее звали. Они выехали в Израиль, и там она родила ему двоих сыновей.

Он написал письмо нам и выслал мандарины. И мама опять написала ему: «Я вас прошу, не пишите и не присылайте ничего, потому что нас за это в советский период преследуют». Он вел корреспонденцию, посылки посылал в Польшу, к маминой сестре, дедушке, бабушке, они туда переехали.

Наверное, он тоже уже не живой, потому что возраст. Но я думаю, что где-то есть его сыновья, внуки. Финкельман. Два сына у него было, это я точно знаю. Может, еще потом родились.

Вот это я хотела вам рассказать.

Думаю, что Финкельман рассказывал детям, откуда он родом и как ему удалось выжить, а может и их мать рассказывала им. Они двое из Бучача.

Я видела все ужасы войны с самого начала. Мы шли с отцом и матерью к дедушке и бабушке через речку, в новый дом, который построили перед войной. Шли к дедушке, а перед мостом немец вел еврейку с маленькой девочкой. Она не хотела идти, а он ее все прикладом подталкивал. Она не хотела идти, он «пах!», выстрелил и прямо на улице, это было воскресенье, убил. И выскочил мозг.

И я до сих пор не могу есть мозг. Люди по праздникам – о, мозг, мозг, очень вкусно, а я не могу даже смотреть на него.

Я видела, как за нашим домом немцы расстреливали евреев, когда их много было еще. За нашим домом гора, там кладбище еврейское. Гора дальше тянется, кладбище кончается, и на той горе выкопали траншею, так на рост человека, а длиной может двести метров. Их ставили рядом, один за другим, а немцы расстреливали их из автомата. Кто упал, кто мертвый, кто раненый. И вторая линия так же. И присыпали землей.

Это всё правда, это всё то, что я видела.

Последний эпизод. Возможно, я ошибаюсь, как-никак, а я была еще ребенком… Вывели мать и девочку. И немец их расстрелял, а затем присыпал землей. Жил у нас такой, кто чистил канализацию, фамилия, по-моему, Твардовский. Я могу ошибиться, но, по-моему, так. А мы с сестрой двоюродной побежали туда. И мы слышали, как девочка говорит из под земли: «Mamusia! Mamusia! Wypusc mnie stad! Mnie tu tak ciasno i ciemno!» (Мамочка! Мамочка! Выпусти меня отсюда! Мне здесь так тесно и темно! – перевод редактора газеты «Карпаты»).

И он пришел с киркой и добил их, и они утихли.

Немцы стреляли и по нас, потому что мы дети хотели всё видеть.

Третий дом от нас был еврейским. Двухэтажный. Евреи спрятались в подвале, замуровали его так, чтоб не было видно. Немцы открыли и сожгли их там заживо.

Вот те ужасы войны, которые я видела и о которых могу вам рассказать, как свидетель.

Я видела и ужасы, которые русские делали. Но это другая история. Пускай никто никогда не видит то, что пришлось видеть мне.

– Я под впечатлением, просто не могу подобрать слов. Я очень хочу, чтобы побольше людей услышали это Ваше свидетельство. Эта запись, которую расшифрует редактор газеты «Карпаты» Владимир Ключак, будет переведена на русский и, по возможности, на английский и иврит. А я постараюсь, чтобы это свидетельство попало в израильскую прессу.

Вы поставили перед собой святую задачу и цель найти тех родственников Евгении Погорилье и Шлёмы Финкельмана – я буду искренне рад, если это произойдет.

Мне очень приятно, что мои соотечественники в разных странах мира увидят и услышат рассказ свидетельницы тех преступлений, которые творились. Я когда слушал Ваш рассказ, меня тоже пробирала дрожь, как это было страшно. Я пытаюсь себе представить Ваши ощущения…

Еще я был бы Вам обязан, если бы Вы сейчас попытались рассказать об отношении взрослых к тем событиям. Ведь мы знаем, что были и случаи коллаборационизма, когда помогали немцам в их делах – это были и поляки, и украинцы, и, может, даже иногда сами евреи…

– Кроме этого одного, который добивал ребенка, я не могу больше никого назвать. Я такого не наблюдала. Если мама была полячка, а отец украинец, то не могло быть никакой вражды. Когда дедушка-поляк подошел к отцу-украинцу и сказал: «Молодец», это что-то значит. И это было так не только в нашей семье.

Это Вам ответ на Ваш вопрос. Я не помню ни одного поляка, ни одного украинца и ни одного еврея, который ненавидел бы других за их национальную принадлежность и чтобы он что-то плохого сделал. Между поляками, украинцами и евреями, вообще, не было никакой вражды в нашем городе.

Может быть, где-то были такие, что хотели выслужиться, может, надеялись, что немцы их спасут, но такого я не видела.

Если Финкельман бывал у нас каждый день, и Геня Погорилье бывала целый день, то, поверьте, мы не чувствовали никакой разницы…

– Я теперь открою секрет, почему я задал Вам этот вопрос. Дело в том, что я, как главный редактор международного интернет журнала, получаю огромную массу информации. Сейчас, особенно в российской прессе, пишут очень много о напряженной ситуации между украинцами и поляками. И я благодарен Вам, что Вы дважды рассказали вот эту историю. Потому что Вы – это живой свидетель. А они пишут только для того, чтобы столкнуть народы между собой.

Вы – героическая женщина! Здоровья Вам! А все, что от меня зависит, я постараюсь сделать, чтобы информация, рассказанная Вами, попала к максимальному количеству людей в разных странах мира.

– Я мечтаю дожить до тех дней, чтобы откопали тот ров, где лежит столько Ваших земляков, а их, наверное, сотни! Чтобы их останки перенесли на кладбище и сделали памятник с большой надписью, чтобы это осталось в памяти потомков.

Там сейчас заросло лесом, но я помню это место. Пока я жива, я бы еще показала его…

– Благодарю Вас за эту беседу. Оо имени всего еврейского народа низко кланяюсь Вам. В моих глазах, Вы являетесь ПРАВЕДНИКОМ МИРА и я надеюсь, что в Израиле получу поддержку.

Интервью записал Леонид Ходос, главный редактор международного интернет-журнала «NewRezume.org»