Эту историю из своей жизни рассказала мне Роза, знакомая эмигрантка, — о том, как она встретилась с легендарной музой разных поэтов, про которую слагали не то что стихи, а даже и песни.
«Мои родители когда-то жили на Севере и дружили с корреспондентом «Правды» Юрием Полухиным. Он не только строчил заметки про ударников труда, но баловался писательством, у него вышло несколько романов, один — наподобие «Дома на набережной», про «блатной» адрес в Москве, на улице Грановского — где жили маршалы, а на первом этаже был закрытый продуктовый распределитель.
Однажды, еще на Севере, Полухин ехал на такси, и оно внезапно врезалось в тяжелый грузовик, лёд же. Дядя Юра сильно пострадал — у него было сломано много разных костей. Но он выжил! Я страшно ему сочувствовала, но не боялась за него: в той больнице, где он лежал, были хорошие врачи. Они его должны были поставить на ноги — ну и таки поставили.
Когда я подросла, то стала читать книги дяди Юры и его рассказы, которые появлялись в «Юности». В 78-м я поступила в аспирантуру в Москве и решила, конечно, навестить своего, так сказать, друга детства. Он был самым великим в Москве из всех, кого я знала. Мои родители все еще поддерживали какие-то отношения с ним и дали мне его телефон. Я ему позвонила, мы тепло поговорили, он сказал — приходи. Не скрою, я пришла к нему со своими стихами про, не к ночи будь сказано, комсомол, из которых я даже лепила бодрые песни, за них меня освобождали от субботников и хождения на демонстрации. Дядя Юра посмотрел мои сочинения и, спасибо ему, сильно меня за них не ругал. (Кажется, он даже кому-то позвонил, были какие-то движения, но не судьба мне была стать классиком комсомольской песни.)
И вот когда мы с ним болтали, вдруг вошла дама, как я поняла, еврейская такая, доброжелательно агрессивная (такое бывает). Дядя Юра мне ее представил, вот, это Люба; он не обозначил ее статус, но как-то стало ясно, что это жена, — ну а кто ж еще. И вот она активно вмешалась, включилась в нашу беседу.
— Я в курсе, что Юрий Дмитриевич — друг ваших родителей. Он мне сказал, что вы живёте с человеком, и у него уже есть ребёнок — а вас это не напрягает?
А я жила тогда с красавцем Женей, это была длинная love story, у нас было все настолько серьёзно, что я даже учила его маленькую дочку читать.
— Отчего же это должно меня напрягать? Меня саму воспитал отчим, он для меня авторитет, я его люблю — хотя он с виду вроде суровый человек. Я не вижу в этом проблемы!
— Не видите? Ну, значит, вам сильно повезло.
— В каком смысле?
— Знаете, у меня две дочери… Проблема в том, что у каждого человека есть в натуре посредственность, какие-то неприятные черты. В своих детях ты этого не замечаешь — а в чужих, когда с ними проводишь много времени, это бросается в глаза. И бывают ситуации, когда ты начинаешь с маленьким человеком воевать как со взрослой личностью. Отрицательные наследственные черты ребенка раздражают тебя!
Мы так поговорили…
Потом она ушла, и говорю:
— Юрий Дмитрич, эта Люба — она интересная, и вопросы ее волнуют странные…
— Не обращай внимания! Она просто романистка, пишет книги. Вот про одного болгарского революционера у нее вышла книжка…
Что дальше?
Через неделю или две я увидела в «Литературной газете» некролог. Неожиданностью это не стало: у дяди Юры был рак мозга, ну и вот…
Кто такая была эта Люба, я не знала и выяснять не стала, — зачем? Болгарские революционеры не очень меня занимали. Но как-то я завела про нее разговор в ресторане ЦДЛ, со знакомыми литераторами, с которыми дружила не в последнюю очередь ради этих походов в модное заведение. У одного из них кличка была Ticket, из-за членского билета Союза Писателей. Он проводил нас в ЦДЛ, куда было очень трудно протыриться. Даже сам Евтушенко туда, бывало, не мог попасть, как мы знаем из сериала «Таинственная страсть».
Кстати я завела разговор на окололитературную тему — про то, как была в гостях у дяди Юры и его жены.
— Ты темная тетка! — сказал мне Тикет. — Вроде тянешься к культуре, что-то знаешь за русскую литературу… Ты правда не знаешь, кто была та женщина, которая с тобой разговаривала? Жена Юрия Дмитриевича? Ты что! Это же знаменитая Любка Фейгельман! Просто эпохальная персона! Столько же есть всяких историй про нее и Есенина и Багрицкого… Я уж не говорю про Ярослава Смелякова!
И вот я узнала, что жена Полухина, Любовь Саввишна Руднева (под таким псевдонимом она творила бессмертную конъюнктуру) — была на самом деле Любовью Сауловной Фейгельман. Про которую в энциклопедиях сказано, что она — русская советская писательница, театровед и прочее.
Вот цитата: «Мейерхольд… однажды услышал, как вдохновенно читает стихи молодая красивая девушка, и пригласил ее к себе, в ГосТИМ, вести мастерскую современного слова, наблюдать за репетициями „Ревизора“ и вести подробную запись проходов, жестов, интонации артистов и особенно Эраста Гарина в роли Хлестакова». За Гариным (играл в театре, в кино — например короля в «Обыкновенном чуде», озвучивал ослика Иа-Иа в «Винни Пухе» и др.) она тоже была замужем, кстати сказать.
Их дочку Ольгу после репортеры допрашивали:
— Признайтесь, Любовь Фейгельман сводила с ума многих поэтов и людей искусства. Что такое в ее характере и судьбе неотразимо действовало на талантливых людей?
— Да многое, — уклончиво отвечала Ольга Эрастовна.
Действительно, дело тонкое, тут всего не скажешь… Но кое-что — можно. Ольга дала некоторые детали:
— Мамина мама, женщина потрясающей красоты, рано покончила с собой. Мама с малых лет почувствовала себя самостоятельной, уже в 14 лет работала в журнале «Затейник». В редакцию которого — большую единственную комнату — приходили регулярно, как на работу, известные поэты Ярослав Смеляков и Михаил Светлов, малоизвестный тогда Сергей Михалков, другие начинающие… Ираклий Андроников часами «травил» устные рассказы… Но главной притягательной силой была Любочка Фейгельман — красивая, талантливая, непредсказуемая, недоступная. Яркая, общительная, она становилась душой компании, кружила головы талантливым людям и вдохновляла их. Поэт Ярослав Смеляков влюбился в нее и написал большое стихотворение «Любка»… Его многие знали наизусть и напевали на мотив «Мурки». …Озорное стихотворение осложнило маме жизнь… Писатель Даниил Данин в своей книге «Бремя стыда» оставил о ней пронзительные воспоминания… (я там нашел одну строчку, на самом деле — ИС). Знаменитый Татлин сделал графический мамин портрет…"
А еще были истории про Шостаковича и еще много великих, которые встретились ей на жизненном пути, эх.
Путь этот был не сказать чтоб простой! В войну Фейгельман лектором часто ездила на флот, писала в анкетах: «Участвовала в освобождении Крыма и Севастополя». Закончила литинститут и после в нем же преподавала. Писала книжки про море и еще про разное, тиражи доходили до 100 000! Был в ее активе и такой экзотический труд, как «Маяковский в странах народной демократии — Чехословакии, Болгарии, Польше». Тираж, правда, кажется серьезным только по теперешним временам — 20 000. Но в те годы это тем не менее означало финансовый успех и прочие удовольствия.
Однако прославилась она на всю страну и прогремела не как писатель и флотский лектор, но как муза Ярослава Смелякова, — что бы это ни означало.
Видно, никак не обойтись без того чтоб дать тут обрывки того стиха, из которого видно, что страсти внутри той пары кипели нешуточные.
ЛЮБКА
Посредине лета
высыхают губы.
Отойдем в сторонку,
сядем на диван.
Вспомним, погорюем,
сядем, моя Люба,
Сядем посмеемся,
Любка Фейгельман!
(…)
Затоскуем, вспомним
пушкинские травы,
дачную платформу,
пятизвездный лед,
как мы целовались
у твоей заставы,
рядом с телеграфом
около ворот.
(…)
Или ты забыла
кресло бельэтажа,
оперу «Русалка»,
пьесу «Ревизор»,
гладкие дорожки
сада «Эрмитажа»,
долгий несерьезный
тихий разговор?
Ночи до рассвета,
до моих трамваев?
Что это случилось?
Как это поймешь?
Почему сегодня
ты стоишь другая?
Почему с другими
ходишь и поешь?
Мне передавали,
что ты загуляла –
лаковые туфли,
брошка, перманент.
Что с тобой гуляет
розовый, бывалый,
двадцатитрехлетний
транспортный студент.
Я еще не видел,
чтоб ты так ходила —
в кенгуровой шляпе,
в кофте голубой.
Чтоб ты провалилась,
если всё забыла,
если ты смеешься
нынче надо мной!
Вспомни, как с тобою
выбрали обои,
меховую шубу,
кожаный диван.
До свиданья, Люба!
До свиданья, что ли?
Всё ты потопила,
Любка Фейгельман.
Я уеду лучше,
поступлю учиться,
выправлю костюмы,
буду кофий пить.
На другой девчонке
я могу жениться,
только ту девчонку
так мне не любить.
Только с той девчонкой
я не буду прежним.
Отошли вагоны,
отцвела трава.
Что ж ты обманула
все мои надежды,
что ж ты осмеяла
лучшие слова?
И т. д.
Вот, поди сочини такое, чтоб люди после стакана водки начинали петь твои куплеты! Это мощный дар… А так-то любой может рифмовать.
Евтушенко уверял, что Виктор Боков «когда-то точно назвал раннего Смелякова «Евгением Онегиным фабричной окраины».
И вот его же, Смелякова, строка:
«Если я заболею, к врачам обращаться не стану».
Какие врачи? Старый зек с тремя ходками не привык к ним в лагере… Там был не врач, но лепила — «Таблетку он даст, если болен». Чудом, чудом вернулся Смеляков из всех своих отсидок. Как водится, ни за что. Первая ходка — с 35-го до 37-го, потом — в войну, после финского плена попал в наш лагерь. И в третий раз рябой черт закинул невод в 51-м (по доносу, кстати, двух поэтов, его знакомых, что весьма литературно).
Смеляков выжил, вернулся, — и дальше писал стихи! Гвозди бы делать из этих людей. Впрочем, это не его строчка. А у него есть не менее знаменитая — «хорошая девочка Лида на улице этой живет»:
«И вовсе, представьте, неплохо,
что рыжий пройдоха апрель
бесшумной пыльцою веснушек
засыпал ей утром постель».
Не простая пыльца — но бесшумная, как бы с глушителем, что ли. Была версия, что Лида — это на самом деле Рита Зейлигер, которая подписывала стихи псевдонимом «Алигер». Конечно, не одна — по паспорту — Лида рассказывала, что это про неё, про неё! И это можно понять.
Эта красивая дружба двух поэтом была прервана первым арестом первого.
Смеляков, изящный лирический поэт — он в то же время и старый лагерный зек.
«В казенной шапке, лагерном бушлате, полученном в интинской стороне, без пуговиц, но с черною печатью, поставленной чекистом на спине».
«…в грязной одежде раба на разводе стою, номер раба у меня на согбенной спине».
Лагерный номер его был Л-222, если что.
У Смелякова были друзья, поэты — Павел Васильев и Борис Корнилов — так им повезло еще меньше: расстрел.
Смеляков был после своих жестких сроков, как вспоминали современники, «изломанным и издёрганным». Чего ж тут удивляться… Про него писал аж Евтушенко:
Он вернулся из долгого
Отлученья от нас
И, затолканный толками,
Пьёт со мною сейчас.
Он отец мне по возрасту,
По призванию — брат.
Поредевшие волосы, пиджачок мешковат.
Мать Смелякова как-то перенесла первые его два срока, но умерла от горя, когда его посадили в третий раз…
Как всякий большой поэт, Смеляков имел в активе скандальные стихи. Один, за который ему рукоплескали «фошызды», назывался «Жидовка», — про чекистку-убийцу в кожане. Националисты, понятно, ругали «либеральную сволочь» за то, что та стих переименовала: «Жидовку» «перекрестили» в «Курсистку».
Там пришлось еще пару строк переписать, чтоб не пропала рифма.
Сперва было:
Прокламация и забастовка,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
Комиссаркой гражданской войны.
А стало:
Казематы жандармского сыска,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала курсистка
Комиссаркой гражданской войны.
Ну, у Маяковского тоже что-то меняли, к примеру, «блядь» на «дрянь» и прочее в таком духе, — о рифме не заботясь вовсе.
Смелякова как-то вообще беспокоил национальный вопрос. Вот он писал:
«…они тебя доконали,
эти лили и эти оси».
«…проститутки с осиным станом… словно вермут ночной сосали золотистую кровь поэта… Для того ль ты ходил, как туча, медногорлый и солнцеликий, чтобы шли за саженным гробом вероники и брехобрики!?»
Видите, сперва его вдохновляла хорошая девочка Лида — а после плохая тетенька Лиля…
Но разговор с мертвым Маяковским — это еще не все. Смеляков и к самому Пушкину обращался!
Мы твоих убийц не позабыли:
в зимний день, под заревом небес,
мы царю России возвратили
пулю, что послал в тебя Дантес.
Просто глаголом жжот.
Жёг, — Смеляков давно лежит на Новодевичьем, участок № 7, если кому интересно.
Любка пережила его надолго…
Вот кусок мемуаров некоего любителя поэзии, которые мне попались в интернете — о его посещении квартиры Смелякова и его музы:
«До нас донесся стрекот пишущей машинки. За машинкой сидел молодой человек, намного младше Любовь Саввишны. Моя наивная Анна (жена мемуариста — ИС) хотела спросить: „А это ваш сын?“ Но я ей вовремя наступил на ногу — я-то знал, кто это! Ответила сама Руднева:
— Это мой муж Юрочка!.. Он заканчивает книгу, которую ждут в издательстве, поэтому я и заточила его в отдельную комнату…
В это время в квартиру ворвался какой-то пьяный тип с пистолетом в руках, который страшно напугал не только мою жену, но и меня, и Любовь Саввишну… Только Юрочка не растерялся, хотя пистолет был направлен именно на него. Он подошёл к этому типу и спокойно, двумя пальцами, дотронулся до ствола, но не отвёл его от себя, а наоборот, потянул на себя и тот, не сопротивляясь, отдал пистолет…
Уже сидя за столом, я задал Юрию Полухину, — а это был именно он, „Юрочка“ — вопрос:
— И не страшно вам было, Юра?
Юра махнул рукой и ответил туманной фразой:
— Днём раньше, днём позже, какая разница!..
Оказалось, что этот тип с пистолетом — известный писатель-деревенщик (фамилию скроем. — ИС). Женатый Юра мне сообщил на ушко, что они не поделили какую-то бабу!
Деревенщик хотел было присоединиться к нашей бутылке, но Любовь Саввишна выгнала его взашей и закрыла дверь…»
Я часто вспоминаю Любку Фейгельман, ее слова о том, что, когда любишь человека — отмечаешь его самые лучшие черты. А когда не любишь — то самые худшие. Мысль простая.
Да вообще всё в жизни просто".
Про что эта история? И чем она так волнует мою знакомую? Может, тем, что эмигранты — они как чужие дети. Пасынки и падчерицы. И новой стране трудно любить их… Да и — как?
Игорь Свинаренко
