Я хотел бы начать с того часто отрицаемого, но, в общем, довольно очевидного факта, что всякая культура порождает свой национальный тип, который, конечно, не распространяется на большинство. Как мы помним из Святополка Мирского, типичное не то, что распространено, а то, что выражает сущность эпохи. Так вот сущность каждой нации выражается не самым распространенным, но самым культурно используемым, самым популярным типом.
Британский полковник — ну нам все про него известно. Он послужил в Индии, приобрел кирпичный цвет лица, он консерватор, ссорится с детьми. В конце детектива или в начале детектива его обычно отравляют из-за наследства. Причем падает он сразу как подрубленное дело и виноват обычно садовник. Французский любовник — он никогда не может определиться, оставаться ли ему с женой или с любовницей, между двумя любовницами, как в одной новелле Мопассана, он тоже чаще всего выбрать не может. Он отрицает традиционный тип мужчины, в нем нет мачизма, но он чрезвычайно чувствителен, сенситивен, отзывчив. В общем, это классический Поль Бретиньи из романа того же Мопассана «Монт-Ориоль» или, пожалуй, сам Мопассан, который при всем своем знаменитом руанском крепком сложении, его сравнивал Флобер с молодым дубком, при всем при этом этот человек страшно болезненный, мнительный и страдающий.
Немецкий философ, он же немецкий генерал — он всегда пишет что-нибудь философическое, сидя в Ясной поляне, которую он захватил, и желая почувствовать себя тоже немного философом. Самый классический представитель этого — Гейнц Гудериан или Гегель, в чьей философии тоже так много, в общем, военного. Неслучайно по нему жители Кёнигсберга сверяли часы. Немецкая философия и немецкая маршировка удивительным образом похожа. Этого довольно много даже в Ницше с его смешным культом душевного здоровья, особенно смешно читать у Ницше все его песни-пляски, когда мы знаем, что в это самое время создатель «Заратустры» задыхался от инфлюенции. Конечно, так преодолевать свое тело, задыхаясь в соплях и расхваливая душевное здоровье — в этом есть определенный героизм и есть определенный комизм.
Так вот, что касается русских, они породили удивительный совершенно тип русского эмигранта. Русский человек, каким мы видим его в западной, а часто и в русской литературе, возьмем, например, ремарковскую «Ночь в Лиссабоне», где так прекрасно описан русский кабак с его постоянной ситуацией — склоки, драки, ностальгия, рыдания, «Калинки» и т.д. Русский эмигрант — он обладает тремя фундаментальными чертами. Как они описаны в мировой литературе? На самом деле, этих черт гораздо больше, мы сейчас их коснемся, но тип обладает тремя. Во-первых, он ненавидит туземцев, потому что, хотя он живет у них из милости и пользуется достижениями их скромной цивилизации, но, конечно, ни настоящей свободы, ни настоящей культуры у них нет. И эта ненависть вырывается наружу после первого же стакана знаменитой «Зубровки», продаваемой в таких кубических бутылях.
Вторая черта русского эмигранта — у него нет будущего. Он не думает о нем, его жизнь целиком сосредоточена на прошлом, с которым он сводит беспрерывные счеты. Ну и третья черта — русский эмигрант пребывает в двух основных состояниях: он либо дерется, либо рыдает. Это состояния, которые наступают вследствие все той же «Зубровки». И мне очень горько, на самом деле, что русский эмигрант выглядит в литературе туземцев такой карикатурной фигурой, этого соблазна не избегнул даже Набоков, самый лучший из русских эмигрантов. У него появляется какой-то бывший военный с фамилией на –ович, ныне зарабатывающий в такси, и он, естественно, в романе всю дорогу называется Таксович, в «Лолите». Эта лужа захожей урины, которая от него остается, она остается как бы лучшим памятником его, человек настолько деликатный, что спустить за собой эту урину он не может, дабы не обнаружить своего пребывания в уборной. «Ненавижу россиянина-зубра», – писал тот же Набоков о стандартном типе эмигранта, который жалеет о своих десятинах или рассказывает пошлости о современной России. Для Набокова образцом эмигранта был человек, который полностью интегрировался в чуждую жизнь.
Так вот этот тип русского эмигранта гуляет по всей мировой литературе, и так почему-то получается, что каждая социальная перемена в России сколько-нибудь масштабная, а в 20 веке это стало уже главной национальной болезнью, она порождает огромный выплеск эмигрантов за границу. Первая волна — это 1917 год, вторая — 1945-1946, когда очень многие пленные не смогли или не захотели, будем называть вещи своими именами, вернуться. Третья волна — это 1972 год, побег, открывшийся благодаря еврейскому вопросу. Помните, как писал тогда Вадим Делоне: «Последний раз шагаю по Арбату. Кто виноват — евреи виноваты, Открыли, гады, выезд на Синай — и вот прощай навек, родимый край». Четвертая волна эмиграции — разумеется, 1985 год.
А дальше пошло цунами, а оно, как известно, в волнах не измеряется. Потому что каждая перемена в России — ельцинизм, который депрофессионализировал всю интеллигенцию, путинизм, который лишил ее остатки достоинства и перспектив, поздний путинизм, который привел к нарастанию советского абсурда — все это выражается в беспрерывном покидании россиянами Родины. И вот уже за прошлый год ее покинуло 350 тысяч человек. И радикально сменился образ русского мигранта, он давно уже не плачет по русским кабакам, а ведет в этих русских кабаках себя наглее самых наглых туземцев. Он давно уже составляет большинство в очень многих научных сферах, он давно уже признан, давно уже профессионализировался, давно уже не работает в такси, а работает в Силиконовой долине. Но все это не отметает его главных черт — помести зависти и ненависти в отношении туземцев, ненависти и ностальгии в отношении Родины и полного отсутствия будущего, хотя у многих о нем чрезвычайно четкие представления. Представления есть, а реального будущего нет. Хотя многие, конечно, хотят мне возразить и будут возражать тем сильнее, чем больше у них зарплата в Силиконовой долине.
Я хочу подчеркнуть сразу же, что такое огромное количество эмиграции наводит на мысль о том, что как-то русская эмиграция — это важный процесс в русском общественном организме, это что-то вроде, простите, выведения известных физиологических жидкостей или масс из организма по ходу его развития. Для того, чтобы Россия существовала в своем статуарном, неизбежном виде, проходя одни и те же четыре стадии в своем календарном веке, проходя через революцию, заморозок, оттепель, застой в одной и той же неизменной последовательности, для этого, естественно, Россия должна оставаться константой и в отношении своей социальной структуры. Эта социальная структура трояка. Как во всяком организме есть, допустим, кости, мышцы и нервные клетки, так и в России есть ровно три пути для, условно говоря, канализации человека. Три способа строительства карьера.
Первый — это власть и чиновные сословия, которые формируются всегда по принципу отрицательной селекции. Вот тут недавно в сети появилось письмо одного прелестного офицера, не знаю, фейк это или реальный такой умный офицер, который говорит: «Ну я ведь тоже подполковник. Почему же во главе России оказался другой подполковник, который ничем не лучше меня ни по личным качествам, ни по образованию, ни по широте горизонта?». Этому обиженному подполковнику, который, судя по всему, перефразируя Высоцкого, никогда не станет полковником, я могу ответить только одно: потому что это так надо. Мотивы формирования элиты в России точнее всего описала Лидия Либединская. Играют дети, Ваня — самый маленький, еще ничего не умеет, его сажают в табуретку и говорят: «Ваня, будешь начальником».
Давайте просмотрим бегло правителей последнего российского двухсотлетия. А если честно говорить, то всех российских правителей после Екатерины. Николай Первый фактически должен был стать первым обитателем, первым выпускником лицея. Но случилось так, что ни Николая, ни Константина в лицей не отдали, не то еще, Бог знает, какой бы была судьба лицея, да и Пушкина тоже. Образование его было чрезвычайно поверхностное, представления самые, в общем, архаические. Он был человек хваткий, он умел действительно быстро соображать. Но при всем при этом представления его были самые пещерные, начиная с того, что он верил в кровавый навет и кончая тем, что он искренне полагал западную заразу чрезвычайно опасной для России, поэтому мечтал после событий 1848 года Россию закрыть вовсе. И, как мы знаем, ему на последнее мрачное семилетие это удалось, страна деградировала абсолютно.
Единственным более-менее просвещенным человеком был Александр Второй, которого воспитывал как-никак Жуковский, человек весьма эрудированный, неглупый и гуманный. Но уже Александр Третий, воспитанный идеями Победоносцева, полагал, что университеты — это главное зло, а сам обладал представлениями самыми пещерными. Об образовании Николая Второго нечего, собственно, и говорить, кроме путешествия кругосветного, которое он совершил. Никаких решительно источников образования в его жизни не было, он был человеком, как совершенно справедливо выражался Чехов, с горизонтом и манерами армейского прапорщика. Он же говорил: «Беда не в том, что он злодей, беда в том, что он прапорщик». И это именно так и было.
Ленин был человеком более-менее образованным, хотя легенда о знании восьми языков рассыпается при ближайшем соприкосновении с реальностью. Худо-бедно он, в общем, читал по-английски, разговаривал по-французски, «помнил, хоть не без греха, из «Энеиды» два стиха» и кое-что по-гречески. Но и то очень много, хотя это нормальный уровень гимназиста Царской России. И то очень много, он, по крайней мере, прочел Маркса и кое-что в нем понимал. Что касается уровня Сталина, то помимо семинарии и недоказанных контактов с Гурджиевым, я думаю, все это, все, что он приобрел, это исключительно за счет активного чтения русской классической литературы, а потом за счет чтения литературы советской. Да, этот человек обладал некоторыми способностями к самообразованию, но, к сожалению, их не хватало для того, чтобы оценить Мандельштама. Оценить Ахматову — может быть, еще хватало, Мандельштама — уже нет. Но и то слава Богу.
Дальше начинается какой-то триумф необразованности, потому что Никита Сергеевич Хрущев, чьим потолком художественных вкусов были стихи чтеца-декламатора «Люблю вечернею порою огни эмоций зажигать», при всем своем гуманизме был человеком глубоко непросвещенным, это он доказал в 1963 году, рассорившись с интеллигенцией. Да, он напечатал в 1962 году Солженицына, напечатал его единственно потому, что нуждался в умных союзниках в борьбе со сталинистами. Надо было в очередной раз на Сталина свалить отсутствие масла. Но, к сожалению, уже в 1963 году Никита Сергеевич Хрущев показал свою глубочайшую пещерность. О культурном уровне Брежнева говорить не приходится, Константин Устинович Черненко правил, не приходя в сознание. Михаил Сергеевич Горбачев, очень обаятельный человек, но назвать его образованным, я думаю, не смог бы и самый грубый льстец.
В общем, ходить бывает склизко по камушкам иным. Итак, о том, что близко, мы лучше умолчим. Но совершенно очевидно, что не только духовный, а культурный, интеллектуальный уровень нынешней российской власти не позволил бы им дослушать эту лекцию даже до конца. Либо они прогнали бы лектора, либо заснули бы, если бы у них не было возможности его прогнать. Это не потому что я такой умный, а потому что горизонт их планирования не превышает нескольких месяцев, а в последнее время и недель. Разумеется, говорить о каком-либо интеллектуальном уровне российской власти в принципе невозможно, потому что если бы в российской политической системе сидели интеллектуалы, эта политическая система с ее архаикой рухнула бы немедленно. Что и показывает нам, кстати говоря, абсолютная кратковременность и безуспешность пребывания у власти Андропова — человека, который кое-что все-таки читал. Как в классическом анекдоте, править тут можно, но недолго.
Вторая категория населения — это так называемое инертное большинство, которое называют агрессивно послушным, называют иногда просто молчаливым большинством — термин Глеба Олеговича Павловского, которое никак нельзя конвертировать в политическую поддержку, потому что это большинство меняет свое мнение с быстротой флюгера. Ну и, наконец, третий тип. Это эмигрант. Это личность, которая обладает определенным интеллектуальным и творческим потенциалом и постоянно выслушивает упреки в том, что она здесь не нужна. Эмигрант — это лишний человек, а лишний человек — это ведь необязательно Онегин, существо абсолютно праздное. Лишний человек — это и Печорин с его великолепным интеллектом, это и Раскольников с его завиральными идеями, это и Долохов, это и в будущем Фандорин. Иными словами, есть два определения лишнего человека, которые в разное время дали не самые прогрессивные критики.
Определение, которое дал Владимир Гусев: это человек, который соотносит себя с вневременным идеалом. То есть это человек, который не приспосабливает своих нравственных требований к требованиям эпохи. Второе определение — это определение, которое дал Петр Палиевский в статье «К понятию гения»: это человек, считающий себя непонятым. Но дело не в том, что он так высоко себя ставит, дело в том, что его не очень-то и хотят понимать. Это человек, лишенный контакта с массой, лишенный ее легитимной поддержки.
Эмигрант не обязан быть внешним, эмигрант бывает внутренним. Как мы знаем с вами из Эйнштейна, это вопрос системы отсчета. Есть люди, которые уехали с Родины, потому что она перестала давать им возможность жить, перестала соответствовать их понятиям, их возможностям. А есть люди, от которых уехала Родина, иногда бывает так, что Родина в полном составе эмигрирует, как рассосался у нас под ногами Советский союз, и мы оказались в совершенно новой стране. Мы в ней оказались безусловными эмигрантами. И точно так же огромное количество людей оказались эмигрантами в путинской России, никуда не уезжая из нее. Потому что они являются носителями эмигрантской психологии, в этом нет ничего дурного или доброго. Просто это тип русского эмигранта. А что это за психологический тип, мы сейчас разберем.
Я выделил по своей школьной привычке 9 основных качеств, без которых, к сожалению, эмигрантская психология, эмигрантский психотип не представимы. И всех их мы можем обнаружить, увы, у большей части присутствующей здесь аудитории, кроме тех, кто пришел специально написать гадость, такие люди тоже есть, я их знаю в лицо и даже знаю, что они напишут. Ребята, не беспокойтесь, у вас опять ничего не получится. Но вот большинство, безусловно, относится к этому эмигрантскому типу, ничего особенно лестного я сейчас, к сожалению, не скажу. Первое и главное качество эмигранта — когда он оглядывается на Родину, у него, к сожалению, доминирует ощущение «чем хуже, тем лучше». И это не потому, что он ненавидит Отечество, никогда не пек хлебушка, никогда не работал ручками, не ходил ножками (наши оппоненты очень любят уменьшительно-ласкательные термины).
Нет, это потому, что он искренне считает свою нынешнюю Родину средоточием зла, раз ему нет там места. И, соответственно, чем там хуже, тем лучше. Он не радуется победам своей олимпийской сборной, ему грустно, когда растут в цене сырьевые и прочие резервы, ему противно, когда вдруг вместо инфляции начинается дефляция. Так смотрит на покинутую Родину эмигрант, уехавший, например, в упомянутую Силиконовую долину. Бывают разные. Есть, например, такие, которые, живя там, очень радуются, что Путин поднял Родину с колен. Но что-то мне подсказывает, что у этих людей не очень хорошо складывается дела в Силиконовой долине. У тех же, у кого они складываются хорошо, злорадство насчет бывшей Родины является единственным способом преодолеть эмигрантскую травму. Это нормально. Точно так же Бродский и его друзья во время хоккейных турниров всегда болели за чехов, а не за наших. Это нормально, это понятно.
Нам вообще пора отказаться от очень многих априорных моральных выводов. Мораль придумали одни люди, чтобы подчинять себе других, и придумали ее люди, которые сами никаких правил не соблюдают. Не надо нам говорить, что все, что делает Родина, всегда прекрасно, не надо навязывать культ перманентности. Родина может быть неправа. И озираться на нее с некоторым злорадством, еще раз говорю, это нормальная эмигрантская черта. Может ли такое общество построить счастливое будущее — нет, конечно, не может. Но оно может, по крайней мере, сохранить какие-то внутренние добродетели. Вторая черта эмигрантского сообщества — это склочность, как это ни ужасно. Это обусловлено тем, что это, во-первых, замкнутый мирок, во-вторых, это мирок, живущий в состоянии все-таки обструкции. Потому что эмигрант всегда ненавидим на Родине — и потому что он сбежал, и потому что ему лучше, и потому что он предал хлебушек, ручки и ножки. Но еще, конечно, в огромной степени потому, что он чувствует себя лучше, чем мы, как правило, он спасся.
В этой связи, а вы понимаете, что когда тебя все ненавидят, очень трудно быть хорошим, в эмигрантском кругу всегда наблюдается изощренное взаимное мучительство. И хотя Марья Розанова замечательно сказала, что эмиграция — это капля крови нации, взятая на анализ, надо все-таки понимать, что в капле крови, в соответствии с нанотехнологиями, происходят не те законы, не те явления, что в большой системе кровообращения. Там все клетки более-менее на месте, а в капле они в страшном замкнутом мире. Вдобавок они — подробный объект исследования, им надо очень хорошо себя вести. Склочность эмигрантской публики отмечена решительно всеми, особенно если эмигранту не удается как-то ассимилироваться в новом обществе. Поэтому для эмигранта наиболее характерно то, о чем в своих очень плохих стихах, но коллекционер не обязан быть поэтом, написал покойный Александр Глейзер: «Здесь процветают в подлости цинизм, мне кажется, ирония не к месту, что эмигранты строят коммунизм в своем кружке удушливом и тесном». Да, действительно это удушливый и тесный кружок, и Александр Глейзер с его гигантской знаменитой визитной карточкой был ровно таким же экзотическим персонажем, как и все описанные им.
В эмиграции не может не быть склоки хотя бы потому, что в эмиграции присутствует еще одна чрезвычайно важная и опасная вещь — это культу успеха. Это третья черта. Культ успеха — это такая вещь компенсаторная, тоже компенсирующая эмигрантскую травму. Этот культ внешнего успеха особенно повредил Бродскому, потому что Бродский — это классический персонаж из анекдота, когда ксендз и раввин спорят о перспективах своей религии. Раввин спрашивает ксендза:
— Если вам повезет, каков потолок вашей карьеры?
— Если мне повезет, я могу стать кардиналом
— Ну а если очень сильно повезет?
— Могу стать Папой.
— Но Богом вы же не можете стать?
— Нет, Богом нет
— А один из наших все-таки пробился.
Вот Бродский — это тот из наших, кто все-таки пробился. И в результате получается абсолютно парадоксальная ситуация. Поэт, чья жизненная стратегия всегда была основана на максимально полном, откровенном, даже публичном проживании трагедии, заглянем в лицо трагедии, поэт, который всю жизнь к этой трагедии стремился и всегда в нее попадал, поэт с грандиозной любовной неудачей, трагическими семейными отношениями, с отсидкой, с тремя инфарктами, с ранней смертью стал культом успеха. Культом забронзовевшего эмигрантского детеныша, человека из этой среды, который стал своим в стае волком, таким своеобразным Маугли.
И этот культ внешнего успеха затронул, к сожалению, Довлатова, тоже человека, в общем, трагического, человека, который своей неудачей создал всю свою поэтику, поэтику неудачника. Но все мы помним, что его напечатали в Нью-Йорке и похвалил Курт Воннегут. Как будто похвала Курта Воннегута — это Бог знает какое признание. Этот культ успеха становится болезнью, это не здоровая жажда карьеры, это жажда попадания в случай, поэтому у эмигрантов существует мощная круговая порука и ненависть к тем бесконечным просителям, которые к ним являются.
Я, кстати говоря, помнится, при своем знакомстве с Петром Вайлем в 1994 году ожидал, что ему будет страстно приятен привет с Родины. Приехал еще один москвич и сейчас расскажет, как ему интересен Вайль. Поэтому когда бедный, чего уж там говорить, Петя, мы были потом в очень дружеских отношениях, разбуженный моим звонком, не только не проявил никакого энтузиазма, но более того, выразил глубочайшее раздражение по поводу очередного гипотетического просителя, я, помню, получил серьезную психотравму. Только потом я понял, как же все эти люди, укоренившиеся там, должны ненавидеть всех, приезжающих к ним оттуда. Ведь перед ними тоже надо будет опять изображать успех. А никакого успеха нет, есть трагедия, пересадка на чужую почву — всегда драма.
И отсюда четвертое качество эмигранта из тех девяти, не беспокойтесь, это немного, четвертое качество эмигранта, которое объединяет их всех — это ностальгия. Ностальгия, перефразируя Льва Толстого, чувство дурное и вредное. Он называл так патриотизм, а я скажу, что так я думаю о ностальгии. Ничего ужаснее ностальгии, то есть беспрерывно ходить с головой, повернутой назад, ничего хорошего в этом, разумеется, нет. Ностальгия — это отказ от будущего, тотальная погруженность в прошлые дрязги. А поскольку в России ни одна точка над I не поставлена, мы продолжаем беспрерывные эти старые счеты сводить. Ностальгия эмигрантов бывает двух видов: ностальгия плюс и ностальгия минус. Ностальгия плюс — это, как правило, тоска по пейзажу, женщинам и духовности, ностальгия минус — это беспрерывное расчесывание своих язв, разговоры про КГБ, прослушку, доносительство и т.д. Это все формы ностальгии, потому что это сосредоточенность на том, что уже было.
К сожалению, человек не может полностью сменить кожу, он не может отказаться от рефлексии. Вы можете стать абсолютным американцем и радостно рассказывать друзьям, как вы легко вписались в Америку, какой вы настоящий американец, как часто вас по вашему акценту принимают за индуса и т.д. Все, лишь бы избавиться от русской идентичности. Но чем больше вы об этом говорите, тем больше вы влипаете в эту русскую идентичность, в это нежелание быть собой, которое, дарю вам этот афоризм, является самой фундаментальной чертой русского характера — быть кем угодно, только не заглядывать в себя.
Черта, тесно связанная с ностальгией, это катастрофическое отсутствие образа будущего, хотя у большинства сегодняшних эмигрантов есть дети, и дети эти прекрасно вписываются в Америку. Проблема в том, что они плохо говорят по-русски. С родителями все чаще переходят на английский, хотя родители настаивают на употреблении русского языка. Знаете, в чем здесь проблема? С одной стороны, эта ассимиляция прекрасна, и все мы должны радоваться, что наши дети так легко вписываются в новый мир. Но проблема-то в том, что наши дети — кентавры, у которых русская кровь, русские гены, русская генетическая память, и в этом новом мире они не бывают так уж совсем счастливы. Я очень мало знаю эмигрантских детей, которые при абсолютной интегрированности в американскую культуру, при брекетах на зубах, постоянном чтении ужастиков и графических романов, при хорошей осведомленности в голливудском кино и т.д., которые бы все-таки стали американцами. Они не американцы. Они именно гибриды, метисы, и этого не вытравишь. Очень немногие из них счастливы, более того, очень многие из них ненавидят родителей за то, что они без их воли навязали им вот это мучительное двойственное состояние. Поэтому образ будущего для большинства эмигрантов темен и туманен.
Есть три варианта этого будущего. Первый — разумеется, полная интеграция. Второй — героическое противостояние ей и, как в китайском квартале, сохранение айдентики. А третий вариант — это то, что здесь, наконец, все изменится и можно будет вернуться. Эту надежду, как вы понимаете, особенно горячо поддерживают в себе внутренние мигранты, зрители телеканала Дождь, слушатели «Эха Москвы», слушатели моих лекций и т.д. Все мы тайно верим, что сейчас, наконец, что-то изменится и можно будет вернуться к нормальному состоянию. О том, почему это бред, я поговорю под конец, чтобы расстаться на оптимистической ноте.
Следующая, еще более серьезная черта — это сложный комплекс отношения к туземцам, которые сочетают в себе три составляющих: зависть, восхищение и ненависть, конечно. Мы можем от этого бежать, но, мне кажется, гораздо ценнее и полезнее в этом признаться. Ненависть эта актуализируется не всегда и не вдруг, достаточно вам один раз столкнуться пусть даже не с европейской (это уже Кафка), а хотя бы с американской бюрократией, и весь ваш восторг по поводу правильно организованной страны немедленно испарится. Для того, чтобы понять бездушие и чудовищность, многоэтажность, зубчатые колеса американской бюрократической машины, необязательно читать Дэвида Фостера Уоллеса «Бледный король», который подробно объясняет механизм его самоубийства, — достаточно один раз заплатить американские налоги. То есть поработать там, а потом пройти через процедуру налогообложения.
В любом случае мы в России привыкли к ситуации интеллектуального разврата, как называл это Искандер, а именно к ситуации взаимной независимости власти и народа. Власть делает вид, что платит, народ делает вид, что работает. За границей это давно уже не проханже. Там нельзя договориться с полицейским, там невозможно пройти по чужому билету, невозможно смухлевать и потом сказать: ну вы же сами видите, ну страна такая. Дело в том, что на фоне России, российского воровства и российского беззакония мы всегда белоснежны, но вот зато на фоне американского правосудия мы всегда виноваты. И виноват любой. Поэтому ненависть к американской механической абсолютно, работающей как компьютер системе общественного устройства, она актуализируется в какой-то момент, ничего не поделаешь, эта ненависть в тебе просыпается. Ты вынужден с этим жить.
Зависть — естественно, потому что есть люди, которым там приятно, а есть люди, которые вынуждены к этому подлаживаться. Восхищение тоже закономерно, в конце концов, Америка — действительно очень хорошо устроенная страна, в Европе есть превосходные пейзажи, даже в Латинской Америке, судя по Олимпиаде, есть чем полюбоваться. Поэтому это сложное сочетание восхищения, омерзения, брюзжания, зависти — это комплекс отношений к туземцам. Надо вам сказать, что у внутреннего эмигранта абсолютно те же проблемы. Мы действительно ненавидим эту новую систему, которая настроена на актуализацию худшего в людях, но, простите, мы не модем не восхищаться иногда масштабами и этого воровства, и этого хамства, и этой самоуверенности, и даже пейзажами — чувство восхищения пейзажами нам всем присуще. Посмотришь иной раз с высоты птичьего полета на собянинскую плитку — и поневоле восхитишься если не качеством плитки, довольно сомнительным, то хотя бы масштабом, вот этой чудовищной глупости по переоборудованию Москвы.
А, может, это и не глупость, может быть, прав Ревзин, может быть, мы просто не понимаем своего блага, может быть, эта скамейка на 150 метров — это действительно единственный способ сплотить страну. Еще Сталин понимал, что когда все сидят рядом, страна сплачивается. Может быть, это такой сталинизм-лайт — посадить всех не на Колыму, а на одну эту гигантскую скамейку и заставить почувствовать себя вот этой сорокинской гусеницей, где действительно все друг с другом непрерывно совокупляются, потому что больше у них ничего общего нет. Да, мы восхищаемся, да, мы завидуем, как же можно не завидовать девочке, искренне совершенно говорящей: «Мы стали более лучше одеваться»? Ведь этой девочке хорошо, и ей хорошо не потому, что она верит — нет, ей хорошо, потому что она не верит и с наслаждением преступает совесть.
Ведь в чем же главная прелесть фашизма? Это переступание через химеру совести, это simple pleasures. И всем этим людям, которые пишут сейчас восторженные тексты о Новороссии, они испытывают своего рода интеллектуальный оргазм, из них что-то выходит. Выход Хайда — это всегда восторг, и на это нельзя смотреть без зависти. Эти люди находятся в состоянии непрерывной оргаистической продажи своей души, и мы, внутренние эмигранты, конечно, смотрим на них с тайным восторгом, ненавистью, завистью, со всем комплексом отношения русского эмигранта к американскому клерку.
Седьмая и очень важная черта, она сложная, конечно, это сложно объяснить. Но это масочность эмигрантского поведения. Эмигрант никогда не бывает самим собой. У него отняли возможность быть собой, он уехал. Приехала маска, оболочка. Эта маска должна изображать для иностранцев русские традиционные добродетели, чтобы не разрушать их клише, она должна демонстрировать другим согражданам, что все окей. Она должна оставшимся показывать, что выбор сделан правильный, эмигрант ни секунды не может позволить себе быть собой. Если же случаются такие счастливые люди, он вдруг не испытывает тоски по Родине, то чтобы его не сочли бездушным, он должен эмитировать эту тоску, иначе он выпадает из образа.
Следующая чрезвычайно важная черта — это специфические литературные и культурные жанры эмигрантской литературы. Эмигрантская литература тоже бывает троякого вида: книга о том, как все ужасно там, книга о том, как все прекрасно здесь, и книга о кризисе идентичности или о потере ее. Ну вот, пожалуй, наиболее похожая на эмигрантскую литературу — швейцарская, потому что в Швейцарии национальная идентичность отсутствует. Поэтому эмигрантская литература, например, Саша Соколов, она больше всего похоже на такого Роберта Вальзера, который всю жизнь писал как бы в абсолютной пустоте. Немножко она похожа на Дюрренматта с ее абсурдизмом.
Ну и, естественно, особенный кайф, я даже писал об этом когда-то довольно подробную статью — это читать романы русских эмигрантов о русской жизни. Вот у Розановой целая библиотека этих книг, которые выходили в «Гранях», выходили когда-то в издательстве Чехова. Это романы уехавших в 1917 году о том, что происходит в 30-х — о заводах, о колхозной деревне. Они об этом понятия не имеют, они рисуют такой Мордор. Но это действительно очень смешно, почитайте то, что пишут уехавшие о сегодняшней России, и по их представлениям вы все поймете.
Ну и, наконец, последняя черта, которая кажется мне, наверное, самой трагической — это отсутствие профессиональной идентичности. Дело в том, что эмигрант, это самое для меня обидное, меняет не только привычки, не только язык, не только среду, он меняет профессию. У меня в силу моего трудоголизма, тоже довольно трусливого и тоже, наверное, сродни алкоголизму, как известно, у меня всегда было представление, что профессия — это совесть, что пока у вас есть профессиональный отчет перед потребителем, у вас есть и минимальные нравственные требования к себе. Эмигрант лишен профессии, в этом его главная драма. Он либо должен ее подтверждать с помощью бесконечных тестов, либо менять ее до неузнаваемости, как меняет ее, например, российский психолог на американскую школу психоанализа. Либо он должен просто с нуля обретать профессию гораздо более низкого статуса. Профессию земледельца в Кибуце в Израиле, профессию таксиста в Нью-Йорке, профессию какого-нибудь переводчика, как случилось, например, с Михаилом Шишкиным в Швейцарии.
Это не только снижение статуса, вот это, мне кажется, гораздо более важная оболочка, это почти как кожа — это снятие главной идентичности, профессиональной. Потому что для меня профессиональное важнее и гендерного, и национального, и социального, и какого хотите. Человек — это то, что он умеет делать. А если он ничего не умеет делать — перед нами пустота. Дырка от бублика.
Так вот мы переходим теперь к самой волнующей части нашей лекции — а именно к типологии эмигранта. Мы уже разобрались с основными эмигрантскими чувствами и комплексами, теперь нам предстоит рассмотреть, каких типов эмигранты бывают. Я насчитал пять все по той же учительской классификаторской привычке. Первый тип — аутсайдер. Иногда это сознательная стратегия, иногда подневольная, иногда умелое использование подневольной стратегии, превращение в сознательное. Это герой Довлатова, условно говоря, который живет ностальгическими байками, выстраивает себе на Брайтоне отдельную Россию, даже не пытается интегрироваться, он аутсайдер не только в том смысле, что он выбился из табеля успеха — нет. Он сознательный аутсайдер в этом обществе. Он культивирует, даже если он в Москве говорил на чистейшем русском языке, брайтонский жаргон и очень быстро начинает разговаривать с таким акцентом, который как бы подчеркивает его лузерство и делает его еще более смешным. Хотя на самом деле это человек с чистейшей речью.
Тип аутсайдера культурного очень привлекателен, хотя, к сожалению, уже почти так же исчерпал себя, как типа одессита в свое время. И поэтому Одессе сейчас очень трудно придумать какой-то другой город, кроме города Бабеля, и как-то замазать клеющийся на нее старательно ярлык города, где сжигают несогласных. Вот это, кстати говоря, и русскому эмигранту тоже очень трудно — придумать новую идентичность. Мы все знаем эмигрантские байки 70-х годов, но новая эмигрантская проза так пока и не написана. Попытки Болмата, на мой взгляд, были совершенно качественно ничтожны.
Второй путь — это пусть успешного ассимилянта. Это человек, который прекрасно вписался, условно говоря, тип Владислава Суркова. Это человек, который явно принадлежит к интеллигенции, все время подает ей соответствующие сигналы: написал два романа, альбом песен, употребляет слово «холизм». Но при этом говорит, что Владимир Путин — это белый рыцарь, который спас Россию. Он вписался туда, он успешен, конечно, у него есть своя трагедия, но он даже немного бравирует этой трагедией, но еще больше бравирует своим успехом. Очень много таких людей среди уехавших на Запад. Они демонстративно общаются с приезжающими туда, протягивают руку помощи, многих хотели бы втянуть в истеблишмент, хотя мы понимаем, что в некоторые лифты можно войти только на четвереньках, но они нас к этому активно склоняют. Тип внутреннего эмигранта-ассимилянта гораздо более распространен, потому что ассимилироваться в русскую власть все-таки легче, чем в американскую корпорацию — там надо что-то из себя представлять.
Тип гения — третий вариант. Это человек, который ценится интернационально вне своих реальных эмоций, скажем так, он может очень страдать оттого, что уехал, но все равно на Западе его будут носить на руках, как Рахманинова, Шаляпина, Барышникова, в каком-то смысле Бродского, Прокофьева. Но чаще это музыкант, это человек, который как Ростропович, абсолютно космополитичен по роду языка, на котором он разговаривает. Тип гения достаточно распространен в эмиграции, что самое удивительное — во внутренней эмиграции он тоже очень распространен. В гениальности Искандера никогда не сомневался, поэтому то, что он был своим и для власти, и для интеллигенции, никого особенно не смущало. А своим он был потому, что он иногда мог подписать, например, письмо против грузинской агрессии, и подписывал его вполне искренне, потому что его абхазские корни диктовали ему такое поведение. То есть для гения нет двусмысленности. Гений — свой для всех, потому что он гений. Этот же, кстати говоря, случай в России, отчасти, может быть, он поначалу воплощался в судьбе Никиты Михалкова. Тогда еще кому-то казалось, что он гений, впоследствии он сделал все возможное для того, чтобы это заблуждение разрушать и честно перешел в разряд ассимилянтов.
Тип шпиона — путь необычайно интересный. Мы знаем, что развитие русского плутовского романа — это от Бендера к Штирлицу. Бендер, которому повезло добраться до Рио-де-Жанейро, становится Штирлицем, становится нашим человеком в Гаване. Тип шпиона — это такое воплощение довольно известного психологического фокуса, который называется транзит, когда тебе кажется, что все происходит не с тобой. Ты заслан в чуждый мир, чтобы собрать о нем информацию. Многие эмигрантам гораздо легче так думать: они не сбежали, они не спасают свою шкуру, нет. Они приехали сюда, чтобы собрать для России сведения о туземцах. Это очень интересная внутренняя психологическая позиция, и живем мы в этом мире послами не имеющей названия державы, как сформулировал Галич, говоря о русском интеллигенте.
Действительно, русский интеллигент — это посланец той настоящей России, которую никто никогда не видел, но о существовании которой все не сомневаемся. Где-то есть эта правильная Россия, осталось только уехать из России, чтобы, наконец, ее построить. Не на проклятом месте, а на каком-то более плодородном. И очень многие так уезжали в Израиль, очень многие так едут в Новороссию, очень многие уезжают для того, чтобы осуществить правильную Родину, но только всегда почему-то, получается, на чужой земле, на своей всегда кто-то мешает.
Тип шпиона — это довольно распространенный тип, скажем, Эдуард Тополь. Это человек, который уехал туда и для нас пишет бестселлеры об их политической жизни. Очень интересно. Незнанский не в счет, потому что он, скорее, такой литературный призрак, но, тем не менее, вот тип человека, который уехал туда, чтобы их изучить и нам про них рассказать. Это чрезвычайно перспективная позиция.
Ну и, наконец, пятый тип эмигранта, который я бы назвал революционер. Это самая интересная, на мой взгляд, категория, это люди, чающие грядущего. Они ждут, что когда-то в довольно краткое время либо здесь все переменится, либо они там сумеют организовать какую-то грандиозную интервенцию, заговор, переезд сюда. Это тип Ленина. Но трагедия вся в том, ему никак со времен Одиссея почему-то не можем этого понять, что никуда нельзя вернуться. Пока ты странствовал, Итака тоже на месте не сидела, она тоже плавающий остров. И когда ты вернешься, ты увидишь, что сын твой вырос, жена твоя постарела, дом твой разграблен женихами. Без тебя это была другая Итака. Подавляющее большинство русских эмигрантов после Перестройки не вернулись, а если вернулись, то наезжали сюда ненадолго и, как правило, всегда уезжали с огромным облегчением и своим тамошним гражданством уже дорожили больше.
Вот всем внутренним эмигрантам, которые чают революции или некоего возвращения к норме, я хочу сказать: возвращения к норме не будет. Во-первых, потому что это была не норма. Надо сказать, что вся Россия, начиная с 1917 года, жила в абсолютно паранормальной реальности. Так было в 30-е, так было в 70-е, так было в 90-е. Возвращения к норме не будет хотя бы уже потому, что о норме здесь забыли. Самое это понятие здесь под вопросом. Но возвращения к прошлому не будет, даже если каким-то образом, а это совершенно неизбежно, закончится нынешний этап развития России, неважно, каким образом это закончится, мы понимаем, что это закончится. Мы совершенно не можем быть убеждены в том, что будет лучше. Да, мне хочется думать, что будет лучше, потому что я вижу прекрасных молодых, потому что даже здесь перед собой я вижу преимущественно юные и свежие лица, и понимаю, что уж этих-то людей, конечно, никто не нагнет, они благополучно нагнутся сами, когда поймут, что это нужно. Но я прекрасно понимаю, что даже то новое прекрасное общество, которое построят эти люди, вряд ли будет для меня комфортно. Об этом точнее всего догадались Стругацкие. «Все это очень мило, но не забыть бы мне вернуться», – думает Виктор Банев, видя прекрасный мир мокрецов. Может быть, это будет прекрасный мир, но вряд ли это будет мой мир, поэтому горше всех ошибутся как раз эволюционеры.
И поэтому одна из самых трагических историй в России — это история Ленина, который ехал в Россию, и эту Россию, как выясняется, совершенно не знал, поэтому у него все до какого-то момента получалось, а потом перестало получаться, и он от этого сначала сошел с ума, потом умер. Поэтому лучшее, что может сделать эмигрант — это быть гением, а если ему не дано быть гением, ему лучше стать честным ассимилянтом. Те же, для кого невозможен путь ассимилянта, могут стать шпионами — это плодотворно, по крайней мере, в литературном отношении.
То, что я хотел вам сказать, а если у вас есть вопросы, то вперед.
— С вашей точки зрения, чем отличаются эмигранты в разных странах? Допустим, в Англии, в Израиле, в Америке. То есть какие вы уловили для себя, может быть, наиболее яркие черты?
Быков: Понимаете, то, что я говорил о русском эмигранте, можно приложить к любому. Не следует думать, что эта психологическая травма сглажена где-то. Возьмите Романа Поланского, возьмите Энтони Хопкинса — англичанина в Америке, возьмите Чарльза Буковски в Европе или Уайльда в Европе. Все эти люди, посещая или переселяясь в Европу, они испытывают те же самые комплексы. Миллера возьмите, пожалуйста, Артура, когда он в Париже переживает эти же самые… Хемингуэя, пожалуйста. Проблема в том, что не всякая страна выбрасывает из себя эмигрантов в таком количестве, не везде они становятся главной экспортной статьей, потому что главная экспортная статья России — это, безусловно, русский эмигрант, а на втором месте уже стоят русские жены, а на третьем — нефть. Мне кажется, что в этом смысле мы несырьевая экономика, мы поставляем прекрасный человеческий капитал, прекрасный интеллект, русские везде, кроме России, ценятся очень высоко.
— Если позволите, дополнение к вопросу. Как вы считаете, качество эмигрантов со временем теряется или у нас бездонная, как и нефтяная, такая ресурсная база?
Быков: Бездонная. Бабы новых нарожают. Россия с удивительным постоянством воспроизводит гениев и красавиц. Зачем — непонятно. Ну, наверное, понятно зачем. Понимаете, для того, чтобы мир соблюдался в гомеостазисе, для того, чтобы организм сохранялся, в нем нужна спина или, если хотите, улавливающий тупик, или такая конструкция, как Россия, в которой все перепреет, она должна оставаться статичной. Весь мир может двигаться, Россия должна оставаться с 16, с 14 века, судя по описаниям иностранцев, неизменной в главных чертах. Да, совершают подвиги, пьют, воруют гении, красавицы, но очень много всего. Смело входил в чужие столицы, но возвращался в свою и т.д. Одна константа. Зачем это нужно в мировом гомеостазе? Я не знаю, но зачем-то нужно. Для того, чтобы этот гомеостазис сохранялся, всех людей, способных что-то изменить, надо отсюда вышвыривать. Кто способен изменить? Гении и красавицы — это две категории людей, которые меняют историю. Поэтому Россия вечно будет источником гениев и красавиц, которых ценят где угодно, кроме как на Родине.
— Дмитрий Львович, у меня еще такой вопрос. У вас в романе «ЖД» была такая прекрасная и ясная мысль.
Быков: Я вас не вижу.
— Добрый вечер. Повторюсь. В романе «ЖД» у вас ясная такая, хорошая мысль прозвучала, что на этой территории люди не чувствуют себя хозяевами, то есть они и живут так, спустя рукава, и, в общем-то, может быть, от этого еще, но, мне кажется, она очень правдивая такая, но…
Быков: Правдивая, да. Но вы понимаете, ведь это зачем-то надо, чтобы они не чувствовали себя хозяевами.
— Да, и, может быть, от этого они ищут себе свою Родину?
Быков: Очень может быть, да. Конечно, они ищут место, где они были бы хозяевами. Понимаете, нельзя хорошо работать на садовом участке, которого ты не владелец. Можно, конечно, если тебе очень хорошо платят, но бескорыстно хорошо работать на чужой земле нельзя, надо, чтобы она была своей, пора вернуть эту землю себе. Но если ее вернуть себе — она изменится. А что случится с миром, если она изменится, мы пока не знаем. Что случится с человеком, если его позвоночник вдруг станет абсолютно подвижен? Мы же не знаем этого. Видимо, зачем-то пока русский гомеостазис должен оставаться таким: земля чужая, гений не нужен, а правит идиот или не идиот, а, допустим, выпускник семинарии, разные есть варианты. Видите, какой я стал осторожный? Да, пожалуйста.
— Добрый вечер, здравствуйте. Подскажите, пожалуйста, вы очень подробно рассказали про типы эмигрантов и т.д., в том числе внутренних, внешних и т.д. Скажите, а немножечко, может быть, пару слов про эмиграцию и эмигрантов, в смысле вертикальную и горизонтальную. Горизонтальная между типами, а вертикальная — это, допустим, выход из эмигрантского состояния в какое-то состояние не эмигрантское, но не в смысле того, что это симулирует человек, что он перестал быть эмигрантом, просто как вариант горизонтальной эмиграции, а именно перестал быть эмигрантом и… Есть ли такие примеры?
Быков: Вы не можете выйти из эмигрантского состояния, как вы не можете перестать быть млекопитающим. Это с вами случилось, понимаете? Как в другом моем романе «Списанные», там человек говорит: «Если вы услышали, как кто-то пукнул, уже нельзя сделать этого человека не пукнувшим», простите за такую цитату. Но есть вещи необратимые. Вы можете сменить несколько эмиграций, о чем Вертинский сказал: «Проплываем океаны, бороздим материки и несем в чужие страны чувство русское тоски». Вертинский сменил Париж на Америку, Америку на Шанхай, но он оставался эмигрантом везде. Можно стать космополитом — это цивилизованная форма эмигранта, можно стать везде чужим, можно, да. Помните, как тоже в классической цитате из романа «Как размножаются ежики». «Штирлиц, вы антисемит, – сказал Мюллер, – вы евреев не любите». «Я интернационалист, – ответил Штирлиц, – я никого не люблю».
Понимаете, можно стать везде чужим — это нормально, но стать где-нибудь своим эмигрант не может, он свой на Родине, но это, понимаете, как этот запах, как эти ветки уже жесткие, листья эти августовские, как этот московский закат с землей, с асфальтом, отдающим тепло, эта смесь раздражения и восторга, которую мы испытываем, глядя на все родное. Вы нигде не будете настолько своим, вы можете здесь стать чужим, да, это достижимо. Да, пожалуйста.
— Я слушал про эмиграцию, у меня невольно возник вопрос: а можно ли считать людей, которые выпадают из этой жизни, попадая в тюрьму, что мы видим сейчас каждый день таких вещей, что живет человек, вдруг его изолируют от общества на пять, на три и более лет, и он выпадает из этой жизни, попадает в совершенно другое состояние. Можно ли их сравнить с внутренними какими-то эмигрантами?
Быков: Нет, разница примерно та же, что между туризмом и эмиграцией, но и это сравнивать нельзя. Шаламов считает, что лагерный опыт для человека однозначно губителен. Я с ним в этом смысле подписываюсь двумя руками, хотя, слава Богу, такого опыта не имею, какой имеет он, но его правда для меня очевидна. Это переход человека не в эмиграцию, а в нечеловеческое состояние, в нечеловеческие условия. Это так не только в России, это в Штатах тоже так, это в Африке тоже так, это в Латинской Америке, в общем, это не человеческий опыт. Точно так же и армия. Так что сравнение, увы, некорректно, хотя, может быть, приятнее было бы думать так. Приятнее было бы думать декабристам, например, что они поехали в эмиграцию, но они поехали в Читу — это совсем другое дело.
— Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, мне как-то интереснее про то, что вы называете внутренние эмигранты. Но как-то основная мысль: а делать что? Такой общий вопрос, он просто вертится, поэтому…
Быков: Я дал абсолютно четкий совет.
— Да, по поводу вашего совета, по поводу того, что надо переходить из эмигрантов в революционеров, типа, в шпионы.
Быков: В гении и шпионы.
— Да, но в гении у кого как получится, в шпионы. Давайте поговорим про самый реальный вариант. Мы у кого шпионим-то? Чью тайну мы пытаемся узнать в этот момент? Когда вы говорите про писателя, который пишет для нас про ту жизнь — это понятно. Давайте про внутренний эмигрант. Что он, собственно, в этот момент делает? Объясните мне, пожалуйста.
Быков: Послушайте, мы пережили откровение. Мы увидели небывалый скачок качества народа. Мы думали о нем одно, а он оказался совершенно другое, и это никак не отражено пока в литературе. То ли все боятся, то ли всем неинтересно, но мы пережили потрясающую динамику, и никто об этом не написал, и никто не может пока об этом написать, потому что для этого нужно обладать очень высоким горизонтом, очень с большой высоты смотреть на это. Но описать с точки зрения засланного сюда инопланетянина потрясающую динамику российского населения в последние 10 лет, просто наблюдать уже наслаждение, понимаете? Человек, вставленный в сталинскую Россию, увидел бы очень много интересного, а человек, вставленный в Россию путинскую, видит еще больше интересного, потому что в данном случае это на 90% добровольный сознательный выбор. Наблюдайте. Знаете, Денис Драгунский процитировал очень хорошую фразу: профессор проводит обход в палате, видит безнадежного больного, задав ему несколько незначащих вопросов, выходит. За ним лечащий врач торопится и спрашивает: «Скажите, а что мне делать?» — «Вам делать слайды». Извините, но слайды.
