Европа пыжится, зараза, нам продавать мешая газ. Но у Европы нету газа — он сконцентрирован у нас! Он вызревает в зыбкой топи, где свет потух, а люд протух: его не может быть в Европе, поскольку это русский дух. Он вроде местного спецназа, и вы задумайтесь сперва: когда у вас не будет газа, вы перейдете на дрова.
Тогда вам станет очевидна несправедливость ваших слов, вам станет больно и обидно, к тому ж у вас ведь нет и дров! Вы все там дружите домами, бабла полно, но дров-то нет, — а мы их столько наломали, что можно греться двести лет. Об этом вам не ради фразы сказал правительства глава: у вас там дух — у нас тут газы, у вас права — у нас дрова. Мы, может, звери перед вами и все живем не по уму, но до сих пор топить правами не удавалось никому.
Дрожи, голодный и раздетый Европы Западной жилец. Раз нету дров — топи газетой… Но нет и прессы, наконец, за чечевичную похлебку твердящей наглое вранье, такой, чтоб захотелось в топку швырнуть немедленно ее. Приятно русскую газету швырнуть в печной уютный ад. У вас подобной прессы нету — и разве ваши так горят?! А наши так наглы и робки, в них так цветет белиберда, что иногда без всякой топки они сгорают со стыда. И хоть ума у вас палата, он не поможет в этот раз — похоже, топливо, ребята, вам брать опять-таки у нас.
Нам не обидно, мы привыкли, что нет почтения ни в ком… Но если нет газет — то фиг ли: иные топят кизяком. Простите, что такая проза нам служит пищей для ума: кизяк — особый вид навоза, кирпич сушеного дерьма. По воле праведного Бога, что нас хранит на этот раз, у нас его настолько много, что отдыхает даже газ. Оно растет, оно не тает, оно буквально застит свет — у вас самих его хватает, но столько не было и нет. Универсальная приправа, национальная черта — оно налево и направо, на всякий вкус, на все сорта, и в нашем рвении холопьем, под стоны местных Диотим, мы всех натопим, всех затопим в два счета, если захотим.
Что ж, недалек конец рассказа. Распорядился ход планет, что там, в Европе, нету газа, и нету дров, и прессы нет — такой, которая бы в топку просилась русским языком, — и наконец ее, холопку, Господь обидел кизяком. Ей-ей, пора бежать оттуда. Ее, с мошной ее пустой, спасла бы только диктатура — но ведь, похоже, нет и той. Она дивила всю планету, но, проиграв, пошла на дно: ее в Европе больше нету, зато у нас ее полно. Сегодня, в двадцать первом веке, мечте фантастов голубой, — у нас диктатор в каждом ЖЭКе и в поликлинике любой; накачан бешеным откатом, безмерной властью облечен, — у нас в любом сидит диктатор, не понимающий ни в чем, и каждый дурень — спору нету, все дурни грамотны уже, — готов немедля сжить со свету другого дурня из ЖЖ. Народ у нас довольно хмурый, ему ли злобу побороть? Мы все набиты диктатурой, она буквально наша плоть; наш опыт ничему не учит, а если учит, то не нас; нас диктатура так же пучит, как нашу землю пучит газ; она корежит наши лица и отравляет мирный труд, и мы готовы поделиться — но почему-то не берут.
Когда б пришла такая фаза, что мир и вправду был готов забрать у нас избыток газа, а вслед за ним избыток дров, и государственную прессу, что понимает все сама, и вслед за ней, для интересу, избыток местного дерьма, и диктатуру, что под старость преобразилась в рококо, — не знаю, с чем бы мы остались.
Но как вздохнули бы легко!
