Ведущий артист Кировского театра Валерий Панов получил приглашение перейти в Большой, но сделать это ему не позволили. Власти вынудили его остаться в Ленинграде, под неусыпным оком КГБ. Компетентные органы куда лучше самого артиста были осведомлены о его дальнейшей судьбе. Они обрекли его на 15-летний «отказ» и арест, а себя — на жесткую критику со стороны Запада, боровшегося за отъезд четы Пановых из СССР в Израиль…
О многотысячных демонстрациях и выступлениях в его защиту, выдворении из Союза, взаимоотношениях с Владимиром Высоцким и Михаилом Шемякиным, дружбе с Голдой Меир и Моше Даяном, мировой славе и непростой участи балетного искусства в Израиле Валерий Панов рассказал в интервью Jewish.ru.
— По какой статье вас посадили?
— Это называлось тогда «книксон». Приезжал президент США Никсон — впервые, на важнейшие переговоры. КГБ получил приказ: все подозрительные элементы, имеющие доступ к трассе, где проедет кортеж, надо изолировать. Я к тому времени уже был персоной нон-грата, потому что подал документы на выезд в Израиль, а жил рядом с этой трассой. Соответственно, меня сразу вызвали в милицию, на разговор. Отвезли, что-то поспрашивали, вошел генерал… Я испугался даже, подумал, что кто-то великий со мной сидит. Но это он по мою душу зашел. Камера для допроса выглядела так: маленький зал и покатый пол — чтобы всех обозревать. Я сидел в каком-то модном костюме от Ив-Сен Лорана, среди бандюг. Меня допросили, выпустили, я пошел домой, сел в троллейбус…
В троллейбусе стояли три персонажа, которых я сразу определил: глаз-то был уже наметан… Вдруг один как заорет: «Остановите немедленно троллейбус! Немедленно остановите! Здесь хулиганы! Меня оплевали!» Сам плюнул себе на руку и указывает на меня. «Вот он, поймайте его!» Я был очень ловким, здоровье было молодецкое. Вылетел, побежал, и они не могли меня догнать, как за зверем гнались. Была облава в городе, как будто доктор Зорге сбежал. Поймали, отвезли, прилепили статью «хулиганство». Обрили, отвезли в камеру, где в основном были инвалиды, за которыми я потом ухаживал. Там я поседел очень быстро, за одну ночь…
— А ведь вы тогда уже были заслуженным артистом?
— Я попросил у тюремной службы дать мне возможность мыть и чистить коридоры и туалеты. К тому времени я был заслуженным артистом РСФСР, лауреатом государственной премии, имел много регалий… Они обо всем знали, говорили: «Слушай, заслуженный артист, тебе надо туалет идти мыть». А мне надо было двигаться. Самое страшное для меня было не двигаться: у нас же работа с телом, с ним должен быть полный порядок, за ним надо ухаживать — делать, ежедневные упражнения, питаться правильно и вовремя. Ну, вот выпросил себе должность…
— Поиздевались вволю, прежде чем выкинуть из страны.
— Немыслимое нечто. Только молодой здоровенный мужик, каким я был тогда, мог это перенести. А так, для нормального среднестатистического человека это невообразимо просто, что они делали с нами. Я же сидел там, где Путин был полковником, в этой тюрьме на Литейном, Большом доме. Хорошие добротные здания питерского стиля архитектуры, а внутри показательная тюрьма была царская, из всех кабинетов лесенки шли вглубь застенка.
Самое смешное — это поведение тех, кого я считал близкими друзьями. У меня такой близкий друг был, Миша Шемякин, художник, со мной сидел там же! Так вот, в результате всех его замечательных дел он теперь числится в друзьях у Путина. Тот ему организовал фонд, галереи, выставки. Шемякин! С которым мы сражались против этих гадов… А когда я подал заявление на отъезд в Израиль, все в буквальном смысле перешли на другую сторону: когда я шел по Невскому, знакомые перебегали прямо среди машин на другую сторону проспекта. Лишь бы не встретиться.
— Коллеги?
— Все! Коллеги, друзья… Хуже всего то, что мои ближайшие друзья — Высоцкий, Лиепа, Васильев — люди, которым не надо было ничего бояться, лауреаты премий, народные артисты СССР — отвернулись.
— Как же так? Высоцкий же всегда считался героем, диссидентом…
— Он их боялся. Боялся, что не выпустят. Он мой друг ближайший был, все время приезжал, гостил у меня с супругой. Тайком приезжал, чтобы никто не знал, а я уже видел, что на улице пять человек стоит топтунов. «Тихо, никто не знает!» — он говорил. «Да, да…» Когда я разговаривал по телефону, был резонанс, как будто динамики подключены. Террор, беспредел — нормальному человеку этого не описать. Но зато они Высоцкого любили ужасно, все эти «полковники КГБ».
— Вникали, стало быть, в тексты.
— Только этим и занимались. Не давали петь, не давали ничего, но… «Слушай, у тебя нет там чего новенького, Володя?»
— Сколько времени вы были невыездным?
— 15 лет. Весь театр наш уезжал, а я оставался. Выдержать морально это было почти невозможно. На тот момент я считался лучшим танцором Мариинского театра, имел бешеный успех, какой-то даже ненормальный, я бы сказал. Я думаю, сказывалось то, что в народе знали, что я «опальный стрелок».
— Какова была официальная причина, по которой вас сделали «отказником»?
— Я же из Литвы, свободно контактировал с американцами, успел побывать в Америке. За нами следили, естественно. Я этого и не знал поначалу, общался спокойно с иностранцами, русскоязычными эмигрантами. Надо мной «поработал» наш начальник, некто Вартанян, написал куда надо что надо, просто выслужился. Ему надо было продемонстрировать свою бдительность.
— Как началась кампания за ваш отъезд?
— Советский Союз совершил оплошность, отпустив меня на зимние фестивали, куда приезжали международные критики. Они задались вопросом, что происходит с Пановыми в Союзе. Все резче писали, все громче, задействовали серьезных политических деятелей. Пошли демонстрации, выступления. Меня вышвырнули из СССР, дали только собрать четыре-пять книжек…
— Помните этот момент?
— А как же. Во-первых, мы не могли поверить, что это происходит, что после всего нам все-таки позволили уехать и вообще не убили. Когда мы летели в Вену, масса компаний телевизионных брала у нас прямо в самолете интервью. Мы не могли понять почему. Самолет был небольшой, вся публика смотрела на это действо, выпучив глаза. Интервью, интервью, еще интервью — все за час полета. Приземляемся в Вене — к нам подходит капитан (а самолет стоял очень далеко от терминала): «Мистер Панов, вы должны проследовать за нами, должны спуститься через специальный люк. Не бойтесь: внизу будет стоять машина с открытым верхом, там будут ваши друзья. Вам нельзя выходить в аэропорт». Моя жена затряслась от страха, ее и так уже успели напугать террористами.
Нас чуть ли не вниз головой спускают через люк в «Вольво». Садимся на заднее сидение, а вокруг — арабы с пистолетами-пулеметами наперевес. Можете представить, что с ней было? И они все время каркают: ха-га-шо, ха-га-шо… В поездке они укрываются рукавами, воротами пиджаков, чтобы, не дай Б-г, их не засняли телеоператоры. А машина гонит на бешеной скорости через поле. Все! Нас украли!
Влетаем на улицу, проезжаем фасад терминала. Там куча людей с объективами, микрофонами, иные из окон аэропорта снимают. Несемся в Вену, за нами гонится штук пять машин. Они догоняют нас, высовывают в окна микрофоны, кричат: «Говорите, говорите!» А мы ничего не понимаем. То есть явно убегаем от кого-то, а у нас же информации ноль, никто слова не молвит. В итоге залетаем в какой-то двор: дверь открывается и мгновенно захлопывается за нами…
По лесенке спускается симпатичный пожилой человек, улыбается и говорит: «Добро пожаловать в посольство Израиля». На русском языке. Придя в себя, жена поднялась по лестнице, а там стояла огромная ваза с мандаринами и прочими фруктами, которых она годами не видела: сама она из Перми, и мандарины им давали в Новый год. Жена спрашивает:
— А это настоящее, можно даже съесть?
— Да хоть все съешьте.
— Ну тогда вы идите, а я здесь останусь. Я ж в политике ничего не понимаю.
Такое знакомство было с Израилем. А теми «арабами» оказались марокканские парни.
— Как Израиль вас встретил?
— Ну-у-у… Баронесса Ротшильд все организовала, встречала вместе с политиками известными. Она же дала деньги на первое время, обеспечила комфортный прием и адаптацию. Нам подарили гигантский пентхауз в хорошем районе Тель-Авива, со всеми условиями, с одеждой, с разрешением звонить хоть на край света… «Пока вы не встанете на ноги, ни копейки платить не будете». В общем, так начали, что аж как-то неприлично. Каждый наш шаг стоил тысячи долларов, зарабатывали сумасшедшие деньги. И руководила всем этим Бат-Шева Ротшильд. Выяснилось, что для нас по всему миру собрали пожертвований на 150 тысяч долларов. Очень много людей давало по 10-20 долларов — и вот такая сумма набралась. Как короли зажили после всех мытарств, после того как несколько лет жили в России впроголодь.
— Эта плеяда: Барышников, Нуриев, Лиепа, Годунов — почему все так жаждали уехать?
— Ради свободы. Не могли выносить всего этого. Понимали свои масштабы — что они лучшие в мире, но только с отмашки ГБ имели право выступать на Западе. Мой пример был показательным для всех — что можно сделать с человеком, до чего дойти. Я Нуриеву рассказал обо всем, что со мной сделали. У него была ровно такая же история, то же самое ему наврали, что и мне: что у него кто-то умер, что ему надо возвращаться в Россию, что его ждут во Дворце съездов — они же по одному трафарету работали. Он, как только все это услышал, так побежал, что не догнали — в парижском аэропорту. Такие вот смешные истории…
— Вы ощутили дух свободы, вырвавшись оттуда?
— На Западе продолжались преследования. Нас принимали в Метрополитен-опере, Нью-Йорк приветствовал невероятно, 45 минут после выступления аплодировал. Вечером мы пошли на торжественный прием в Карнеги-холл: там Ростропович с Вишневской выступали. И вот мы вошли в фойе, нас окружила публика, и вдруг выходит какой-то человек из толпы. Заводит речь на английском, а мы же не понимаем ничего… Говорил следующее: «Я вам расскажу о жизни этих людей, — и на нас показывает. — Они выехали в Израиль на награбленные деньги и золото, которое его отец насобирал, расстреливая в Минске людей в подвалах…» Это он про моего отца сказал, фронтовика без руки.
Я стою, улыбаюсь: меня приветствуют ведь. Ко мне подлетает Ростропович: «Валерий! Не дай Б-г, не делай никакого действия, улыбайся, можешь сказать что угодно, но только без физического контакта. Это специально сделано, чтобы тебя арестовать. Не вздумай до него дотронуться». Я говорю: «Вообще-то я даже не знаю, о чем он говорит». — «Мы тебе потом расскажем». Когда рассказали, я позеленел.
Или такой инцидент был. Едем в Лос-Анджелес выступать в Греческом театре. Вдруг сирена, нас всех сажают в автобус и увозят. В чем дело? Стоим на расстоянии ста метров, выясняем. Против Пановых бомбу заложили. Искали бомбу саперы с собаками — ничего не нашли.
— А до отъезда вы ведь тоже бывали на Западе. Тогда никаких инцидентов не было?
— Однажды нас с Галичем награждали в Нью-Йорке каким-то львом как борцов против советской власти и премию денежную давали, одну на двоих почему-то. Ко мне был приставлен израильский телохранитель Яков Рагер. Кидается Яков ко мне, говорит: «Валерий, поступила директива от посольства нашего: если ты возьмешь эту награду, то закроешь себе дорогу в Израиль. Вся теория нашей борьбы за еврейскую эмиграцию из России строится на сионизме, возвращении на историческую родину. А это награда диссидентам, борцам против советской власти. Разные понятия». Галич был совсем нищий там, в Нью-Йорке. Он был так счастлив, что получит эти деньги. И вдруг израильское посольство запрещает мне принять награду. Я отказываюсь, а учредители отказываются дать Галичу половину с формулировкой, что это только для двоих. Неприятно было, неловко.
— За ваш отъезд боролись виднейшие представители израильской элиты того времени: Моше Даян, Голда Меир, тогдашний премьер…
— Да, она моя приятельница. Ходила на все спектакли, помогала очень. Мы с Голдой хорошо общались. Я спрашивал у нее: «Скажи, почему такой лютый антисемитизм исторически сложился? Ведь мы же им Иисуса Христа подарили, в конце концов?» Она отвечала: «Валерий, это все дикое невежество… Против невежества ничего нельзя сделать».
Летим как-то раз из Австралии. Я полгода там выступал, богатым человеком уже себя считал, миллионером. Сидим в бизнес-классе. И вдруг мне на стол опускается литровая бутылка «Столичной». Я говорю: это от Б-га, что ли? Поднимаю голову — Моше Даян. Спрашивает:
— Что это вы делали в Австралии?
— Танцевал много, устал, как черт, и сейчас очень нуждался в водке.
— Я это почувствовал.
— А что же вы там делали?
— А я «шноресом» («шнорес» на идиш означает зарабатывание денег любым способом — Прим. ред.) занимался, последние годы только этим и занимаюсь.
— И сколько же вы набрали?
Он помялся:
— Ну… очень много, 6 миллионов. А я знаю, что вы тем же самым в Америке занимались.
— Да, совершенно правильно, дуэтом с женой.
— Да, я видел ее. Это наша лучшая еврейка.
А моя жена — блондинка курносая сибирская. Дальше он спрашивает:
— Ну а вы сколько наколотили?
— 13 миллионов.
— Ну, мне до вас как до неба, столько я не смогу никогда заработать. Вы почти превзошли Голду.
Это они по завершении политической карьеры ездили читать закрытые лекции в еврейских клубах.
— И даже при таком патронаже балет не прижился в Израиле?
— Голда говорила: «Валерий, ты хочешь сделать театр балета, просишь миллион долларов. Тебе его не дадут, не верь, что это реально. Что-то будут говорить, отмазываться, но не дадут. Ты приезжай сюда лет через 25 — тогда это будет совсем другая страна, с другими приоритетами, видением бизнеса». Моше говорил так: «Я слышал, ты хочешь миллион долларов на открытие балета. Так вот, первым человеком, который не разрешит тебе его получить, буду я, потому что один миллион для нас — это пара танков. Поэтому посмотри на себя, Валерий. Ты ездишь по всему миру, все открыто тебе, зарабатываешь отлично… Ты наш амбассадор, представитель израильского искусства в мире. Мы не располагаем большим культурным богатством, а ты можешь достойно нас презентовать. Поэтому давай, вперед!»
Я приезжаю домой через 24 года и вижу, что в моей профессии все стало еще хуже, чем было. Об этом можно долго говорить. Но мы несмотря ни на что воплотили все наши мечты, реализовали все задуманное. Наш театр («Театр-балет Панова» в Ашдоде — Прим. ред.) очень успешен в Израиле. Настолько, что государство почти нас не спонсирует. А ведь начинали с нуля вообще, было у меня человек пять вначале. Не верили в успех этого дела в Израиле, да и до сих пор не верят.
Я живу и работаю здесь из-за личного покровительства и шефства мэра Ашдода. Думаю, если его не будет, я немедленно уеду отсюда. Потому что в муниципалитете практически никто не понимает, что я делаю, какой у этого предприятия успех в Европе. Городское управление у нас забирало все заработанные деньги, нам не хватало денег иногда заплатить за коммунальные услуги, за декорации, пока не появился нынешний мэр Йехиэль Ласри. Студенты едут к нам со всего мира учиться, и, если бы Ашдод не бомбили, если бы не отпугивали ракеты, сюда бы паломничество началось.
— Не так давно о вас вышел фильм на телеканале «Россия». Видели?
— Конечно. Для меня это был сюрприз, я даже растерялся. Что ж это получается, спрашиваю друзей, Россия изменилась? Они посмеялись, сказали: подожди еще. Года четыре назад этот фильм был снят. Там довольно правдиво рассказано обо всех событиях, и я подумал, что изменилась идеология. Но от того, что я сейчас вижу, мне просто страшно становится. Нахлынули воспоминания о СССР и моих в нем муках. Все эти пропагандистские речи о фашистах-нацистах, убийцах-американцах — я ушам своим не верю. Ситуация ужасающая, очень напоминает мне мое время, жуткое…
Беседовал Вадим Голуб
