Советское время, будь оно проклято, было счастливым от того, что мозги у всех были свободны.
Полдня за молоком.
Полдня за мясом.
Стой свободно, расслабленно.
Пять минут – шаг вперед.
Думай, читай, учись.
И ты не один.
Ты движешься по общему маршруту.
Жена знает, где ты, ты знаешь, где она.
Этот отдых для мозгов назывался "очередь".
Первое добровольное построение советских людей в затылок друг другу.
Следующий отдых для мозгов – собрание.
Поднять! Укрепить! Создать!
Два часа свободного времени.
Тренируй кисть, сжимай мячик.
Тяни под столом ногами эспандер.
Курилки битком.
В туалетах примерочные.
В комнатах настроение.
Кто-то входит в отдел – все животом ящики задвигают.
В ящиках — рюмашка, огурчик, детектив.
Мозги свободны.
И советские труженики не боялись тонкого юмора и сложных стихов литературы, произнесенных со сцены вслух.
В политике ясно.
Великое противостояние двух систем: всеобщего равенства и низкой производительности труда, с одной стороны,
и вопиющего неравенства и большой производительности труда, с другой.
И в пику обществу потребления нами было построено общество борцов за справедливость.
Общество борцов пело, читало и защищало диссертации, время от времени испытывая нужду в продуктах питания. Но это считалось для борцов естественным состоянием.
Как волны, накатывались поэты и барды на скалистый берег коммунизма и откатывались, крупновспененные и шумные.
Снова собирались, сочиняли и снова с грохотом и гулом под овации налетали на скалы грудью, ногами, лицом.
С коммунизмом боролся каждый. От первого секретаря ЦК до дворника, только что защитившего диссертацию.
С песнями и стихами было хорошо.
Еды не было по-прежнему.
Не давалась борцам еда.
Не давалась одежда.
Все гордились низким заработком и тайгой.
Коммунизм надо было строить, а капитализм строить не надо было.
Он там сам (или сам там) возник на основе дикой конкуренции и неимоверного труда.
Там платили за все, что продавали.
Отчего было много продуктов и товаров.
"Гнусные торговцы!" – кричали им борцы и пели хором.
Там не пели просто так и в лицо друг другу.
Там продавали хоры и покупали голоса.
Петь просто так было убыточно.
Физики у них не шутили, а клепали бомбу, секреты которой продавали нам их шпионы.
Их шпионы хотя и были поклонниками нашего строя, но жить у нас не хотели.
Наши тайны там шли плохо.
Один автомат. Один самолет.
Стихов не брал никто.
Юмор не переводился.
Наши, побывавшие там, возвращались, обвешанные транзисторами и сандалиями, долго и туманно говорили об отсутствии свободы, не уточняя где, а ночью слушали транзистор.
Постепенно привлекательность вещей стала расти, особенно среди наших женщин, этой черной силы, всегда предающей интересы мужчин и выбивающей из них волю и непреклонность.
Мужчины в ногах валялись у властей, чтоб поехать и привезти какую-нибудь вещь и косметику.
Противостояние стихов и косметики продолжалось долгих семьдесят лет.
И женщины победили.
Они перестали петь, начали красить щеки и ресницы.
Мужчины отбросили гитары и сели за руль.
Дети выбросили книги и ударили по кнопкам.
Ученые стали продавать, не изобретая, свое тело и мозги.
Спортсмены поменяли массовость на отъезд с продажей мастерства и мышц на Запад.
Газеты перестали думать над фактами и стали торговать фамилиями.
Секс стал покупным, прозрачным и отделился от любви.
Словами: "Хотите заняться сексом или поедим?" – встречают гостей в приличных домах.
Книги стали читаемо-выбрасываемые.
Их жизнь, как у всего продажного,- одна ночь.
Задачей искусства стало освобождение мозгов.
Уже видно, как в зрительном зале освобождается организм от наболевшего и пережитого.
Это хохот. И кто осудит…
Шахматы сверху опустились вниз и расчертили жизнь на риск и расчет.
Богатые перестали спиваться – риск велик.
Итог жизни в сорок лет. Расцвет итога в семьдесят.
В сорок лет денег нет и не будет. В тридцать лет таланта нет и не будет.
Пошла торговля.
Мы им продаем то, что горит, то есть водку и нефть.
Они нам — то, что едят и смотрят, то есть продукты и кино.
С едой по-прежнему не идет, не мычит и не телится.
Почему у нас с едой не сложилось?
Господи! Меняются уклады, а голод стоит неподвижно, как Кремль посреди страны.
Уже и душевные враги-евреи в пустыне выращивают и выкармливают, а мы все объясняем и выясняем, почему жрать нечего.
И кто был виноват в XIX, XVIII, XVII, XVI веках и ниже, вплоть до мамонта Феди.
Сейчас все уселись вдоль трубы и запели.
"Качает!" – поют аборигены.
"Течет-течет!" – танцуют аборигены.
И так, с танцами и песнями, провожают каждый баррель.
И слово какое пенистое!
Теки-теки, дерьмо зеленое…
Продаем из-под себя!
Под названием "энергетическая сверхдержава".
Оттуда деньги в мешках передают нам, но не дают потратить, чтобы мы не распухли и не упились.
Сидим мы, смотрим, как деньги в мешках свою ценность
сохраняют, а мы свою теряем в плохо пригнанной одежде.
Старики и старухи, как и их песни, со следами былой красоты, мало едят и уже не рассчитывают ни на государство, ни на своих детей, безумно занятых мозгами.
Родители уже не помогают в юности и не мешают в старости.
Они нужны только для зачатия.
С помощью детского питания и компьютера с родителями покончено в малолетстве.
В странах потребления их грузят в автобусы, и они ездят отдельно от людей.
В странах ископаемых старики ходят по базару и все прицениваются, прицениваются, прицениваются, прицениваются и не могут прицениться.
А мозги в правительстве работают очень напряженно – как обойти трубой настырного соседа. Как газом усмирить зарвавшийся электорат. Как сделать всю еду нахала холодной и сырой.
Интеллектуальный низ страны по партиям и капиллярам лезет вверх, в парламент, за мигалкой.
Мигалку дайте поносить!
Снял с крыши – замигала в глазах.
Потушил в глазах – замигало в руках.
Потушил в руках – замигало в штанах.
Без подмигивания – не жизнь.
Жизнь взялись делать заново.
Делаем, как умеем.
Сделаем, снимем брезент, боюсь, опять получится советская власть, в душу ее!
Или то, что мелькнуло на Кутузовском проспекте – грязный "роллс-ройс".
Интересная смесь.
