2-я часть
Ведущая: Вы репатриировались ещё до войны?
Дрори: Да. Мама сказала американцу: "…Я уверена – по тому, как я их воспитала, – они, конечно, ушли добровольцами в британскую армию, но я не могу найти их. Сделай одолжение, разыщи мне моих сыновей". И он стал наводить справки.
И тогда выяснилось, что на самом деле мы оба – в бригаде: брат в двенадцатом батальоне… в двенадцатой роте, а я – в ансамбле. И тогда она узнала, что ансамбль должен прибыть в Италию – для выступлений в Бари перед подразделениями из Эрец Исраэль, расположенными в тех местах. Я ничего не знал. Он привёз её — на машине, принадлежавшей американской армии, в сопровождении ещё двух американских офицеров — в Бари в здание оперы, в котором мы должны были выступать. Я за кулисами, вместе со всей нашей труппой, мы готовимся к выступлению.
Ведущая: Минуту. Ты приехал туда и ничего не знал?
Дрори: Ничего. Я вообще не знал о том, что она жива. И уж, конечно, не думал, что она в Италии. И тогда вошёл солдат и спросил: "Кто здесь Дойчер?" – так меня звали до того, как я принял ивритскую фамилию. Я ответил: "Я. Почему тебя это интересует?". Он сказал: "Твоя мать ждёт тебя". Меня словно ударили молотком по голове. "Что значит – ждёт?". Он сказал: "Я не знаю. С ней какие-то американские солдаты и командующий израильскими подразделениями, и они хотят, чтобы ты к ней вышел". Все участники нашей труппы остолбенели. Хана Марон (одна из ведущих актрис тель-авивского Камерного театра, начинавшая, вместе с Дрори и Йоси Ядином свой путь в составе армейского ансамбля во время Второй мировой войны – И.В.) сказала: "Ты не должен выходить, у неё может случиться сердечный приступ. Мы войдём по одному, пусть она попривыкнет. Один, и ещё один, ты войдёшь последним. "Нас было двенадцать участников ансамбля. Так мы и сделали. Но мы приняли решение: что бы ни случилось — не плакать! Не плакать… Я вошёл в комнату, все члены ансамбля стояли вокруг неё, она — в центре комнаты. И она не узнала меня. Я, разумеется, узнал её и подошёл к ней, и произнёс только одно слово. Я сказал: "Мама". И — все заплакали. Израильский командующий сказал: "Ребята, ребята, представление должно состояться! И я знаю, что нужно сделать".
Он ввёл её в зал, поднялся на сцену и сказал: "Солдаты! Сегодня у нас случилось такое, что не может произойти ни в одной армии мира. Ансамбль из Эрец-Исраэль. Название их программы — "Привет с родины". Но такого привета нет ни в одном другом месте, потому что солист ансамбля — сию минуту — встретился со своей мамой, беженкой, выжившей после Катастрофы, и он споёт песню, которую сочинил специально для неё". Это, разумеется, было ложью, потому что я не писал эту песню специально для неё, но она была так взволнована. Ей переводили, потому что она не понимала. Ей переводили, и она сидела и плакала – там, в первом ряду. И я подымаюсь на сцену, и смотрю на неё, и у меня перехватывает дыхание. Потому что я почувствовал, что уже первую встречу с моей мамой я начинаю с обмана. Она думает, что это песня, которую я сочинил для неё, а это не так. Я бросился прочь со сцены. Но все приняли это по-другому, и я удостоился аплодисментов, которых не удостаивается даже Паваротти. Я спустился со сцены, и мы обнимались и целовались. И я привёз её в нашу страну.
Ведущая: И она жила здесь?
Дрори: Она прожила здесь несколько добрых лет, в этой стране, и сумела насладиться тем, о чём я мечтал ещё в детстве, а она и не предполагала, что это может сбыться. Она здесь ещё раз вышла замуж. Ей выпало достойное завершение жизненного пути.
Ведущая: Да, это действительно удивительная история… Я хотела бы, чтобы ты сейчас спел нам ту песню. Я пригласила Амитая Неемана, чтобы он тебе аккомпанировал на аккордеоне. Я понимаю, что у вас было немало совместных выступлений. Амитай, бери аккордеон, а ты, Шломо, вставай. Мы послушаем песню "Жди меня". Мы ещё не сказали, что слова – русские, принадлежат…
Дрори: Симонову. Перевод Шлёнского. Между прочим, мне стало известно от одного инженера из русских репатриантов, что перевод Шлёнского точен до такой степени, что в подлиннике нет слова, которому не было бы соответствия в переводе.
Дрори в сопровождении аккордеониста Амитая Неемана исполняет песню "Жди меня" — в прямом эфире.
Нееман: Да, песня действительно возвращает ко дням очень давним. Я хочу спросить о том, что меня интересует как музыканта. Ты упомянул, что твоя мама была родом из Польши. А отец? Он был из Австрии? Так?
Дрори: Нет, отец был… Отец тоже был из Польши. Только…
Нееман: Тоже из Польши?
Дрори: …они переехали, мы жили в Австрии.
Нееман: Вот что меня интересует. Эта мелодия… её характер настолько-настолько русский. Ты никогда не пробовал задуматься над тем, что причина может заключаться в стихах Симонова, написанных по-русски, что это русские стихи?
Дрори: Нет.
Нееман: Ты не думал об этом?
Дрори: Нет. Я объясню тебе. Когда я репатриировался в эту страну, я попал в Кфар-Виткин. Жители этого поселения были из России, из Румынии. Я влюбился в иврит. Но я старался разговаривать на иврите так, как разговаривали репатрианты из России. Я слышал там также русскую музыку. До сего времени — и я, и моя жена — мы можем сидеть против телевизионного экрана и вслушиваться в русскую передачу, не понимая при этом ни единого слова. Но мы любим этот язык и, вне всякого сомнения, русскую музыку. Я думаю, что вся музыка, сочинённая в Эрец Исраэль, питалась от корней, которые были в России.
Нееман: Да, это мы знаем. И ещё — о песне. Это интересно. Ты, конечно, знаешь, потому что сам был в ансамбле, что было немало песен, написанных во время Второй мировой войны, много песен. Мне кажется, что из всех песен Второй мировой войны выжили, в общем-то, две, которые сохранились у всех в памяти. Первая — это "Синенький скромный платочек", а вторая — "Жди меня". Может быть, потому что "ТЫ жди меня"; не МЫ, а ТЫ и Я. Может быть — благодаря этому песня выжила.
Дрори: Я думаю, что ты прав. Эта песня обращалась к каждому солдату. Она превратилась в шлягер тех дней. О сказанном тобой я не думал, но это верно.
Ведущая: Песня сохранилась, я думаю, до наших дней. Я надеюсь, что она останется в памяти.
Дрори: Я получаю от четырёх до шести шекелей гонорара, когда её исполняют!
Ведущая (смеётся): Видишь — стоило!.. Большое спасибо.
Ведущая: Шалом тебе, Илана из Кфар-Сабы..
Илана: Шалом.
Ведущая: Ты занимаешься изготовлением кукол для программы "Куклы". Однако твой рассказ относится совсем к другому месту и к другой обстановке.
Илана: Верно. Я предпочла бы рассказать о более драматическом периоде моей жизни. Хотя и изготовление кукол меня очень вдохновляет, потому что это модная передача, и она постоянно упоминается в газетных заголовках. Но то, о чём я хочу рассказать, случилось… двадцать лет назад, даже больше… Меня попросили выбрать песню, которая стала песней моей жизни. Песня, которую я выбрала, сопровождала меня в течение пяти месяцев… может быть, даже восьми месяцев — после Войны Судного дня, когда мой муж попал в сирийский плен. Его самолёт был сбит на второй день войны. И произошло — как в страшном сне. Постучали в дверь. Пришли двое военных и — как в тумане — сообщили мне, что мой муж погиб, но до тех пор, пока не найдут труп, он официально будет считаться без вести пропавшим. Религиозные люди сказали, что нужно отсидеть шиву.
По всем признакам, не оставалось никаких шансов. В то время — а я, разумеется, была в полном отчаянии, об этом нет смысла распространяться, но случилось так, что — за пределами траура и отчаяния — я как одержимая стала звонить в отдел ВВС, который занимается пострадавшими; я просила… всё это, действительно, за пределами рационального, всё то, что я тебе рассказываю… я спрашивала, нашли ли труп или, может быть, шапку, или каску, или… что-нибудь, часы какие-нибудь — хоть бы что-нибудь. У меня была необъяснимая потребность, чтобы у меня осталось какое-то напоминание. В то время, по истечении считанных недель после того извещения пришли сведения, что какие-то люди в Австралии видели какой-то фильм, снятый австралийскими корреспондентами на месте… в самом пекле боя. В фильме разглядели двух лётчиков, падающих с "Фантомом", то есть выходящих из пламени, и один из них — это лётчик, который летал с моим мужем. Его тётя, жительница Австралии, опознала его. Она связалась с семьёй и сообщила, что она слышала… что она потрясена… но — что всё закончится благополучно. Ей сказали: "Что — благополучно? Ведь он убит." Она ответила: "Нет, я видела его по телевизору." Благодаря невероятным усилиям удалось достать этот фильм. В общем-то, этот фильм представлял собой нечто болезненное: чёрные пятна, абсолютно неразборчивые, и мы начали бегать в полицию к специалистам по созданию словесных портретов, чтобы попытаться опознать в этих пятнах моего мужа. Вот тогда начали появляться надежды. Также, пока мне сообщали, что труп ещё не найден, теплилась надежда, что, может быть, он всё ещё жив. И тогда я впервые услышала эту песню — "Жди меня". Эту песню пел тогда Арик Лави. И тогда эта песня захватила меня с какой-то болезненной силой. Я ежедневно слушала её и перечитывала текст, и выучила его наизусть. "Жди, когда из дальних мест писем не придёт, жди, когда уж надоест тем, кто вместе ждёт… Жди меня, и я вернусь, не желай добра всем, кто знает наизусть, что забыть пора".
Ведущая: Тебя захватили эти слова…
Илана: Меня захватили эти слова. Это невероятно. Там написано: "Жди меня, и я вернусь всем смертям назло. Кто не ждал меня, тот пусть скажет: — Повезло…" Когда я показала тот фильм, на который я возлагала все мои надежды, его сослуживцам, из его эскадрильи, они просто сказали: "Этого не может быть. Его нет в живых. Это не он! Это не он". Между прочим, сегодня, когда он просматривает этот фильм, он тоже не уверен, что это был он. Но мы поверили. Нам говорили: "Не может быть. Самолёт взорвался очень низко, у самой земли. Не было видно куполов, не было парашютов, нет шансов. Оставь всё это, оставь". Мелькали дни, мне было очень тяжело. Я была тогда беременна моим первенцем, которого назвала Дрор (Свобода)… Это история… Пока прибыли представители Красного Креста и с достоверностью сообщили нам, что они живы — с именами пленных, прошло пять месяцев. Весь плен продолжался, в общем, восемь месяцев, но пять месяцев отсутствия всяких сведений, и за эти месяцы я родила Дрора. Я назвала его Дрором, потому что верила, это было символично.
Ведущая: Тебя в течение этих пяти месяцев одолевали сомнения или ты надеялась?
Илана: Я хваталась за надежду… Я… Я была уверена, что он жив. Вокруг меня люди опускали головы — сочувствуя, выражая соболезнование, но я была уверена, что он жив. Я знала… Всё… Тут, например, написано — в стихах: "Пусть друзья устанут ждать", но я не уставала, я ждала его. Просто-напросто я знала: он вернётся. И правда: однажды я вышла, чтобы купить газету, и в утренней газете на первой странице увидела его стоящим, он сфотографирован корреспондентом "Пари матч". Они пять месяцев находились в полной изоляции, к ним допустили французских корреспондентов, передали имена нескольких человек, которые вроде бы выглядели достаточно приемлемо, и среди них оказался мой муж, и он удостоился снимка для первой газетной полосы.
Ведущая: Ты нашла это в газете?
Илана: Я нашла это в газете прежде, чем мне сообщили, потому что было трудно… его не могли опознать. Он там стал очень худым, просто ребёнок. Сегодня я думаю… Он был тогда в возрасте моего сына. Их одели, дали по чашке кофе, которого они были лишены — в том страшном холоде, который был в Дамаске. Их сфотографировали, и с того времени я точно знала, что он вернётся. Но прошли месяцы, только через два месяца прибыли представители Красного Креста, и тогда его имя было названо с полной достоверностью. Здесь есть две строфы — очень возвышенные, но они очень красивы: "Не понять не ждавшим им, как среди огня ожиданием своим ты спасла меня. Как я выжил, будем знать только мы с тобой, — просто ты умела ждать, как никто другой". Я ждала — с любовью.
Третье письмо
21 февраля 1999 года. Беэр-Шева.
Здравствуйте, дорогой Алексей Кириллович!
Пишу Вам сразу после телефонного разговора (вернее, трёх сразу — один за другим).
Сразу по получении письма я, естественно, позвонил Дрори и прочитал ему, переводя с листа на иврит. Он расчувствовался и не мог говорить. Потом сказал: "Самая большая моя мечта — спеть "Жди меня" в России. Но так как это невозможно, я хотел бы, чтобы эту песню спел по-русски Иосиф Кобзон." (Дрори, ничего не понимая, любит сидеть перед экраном телевизора и смотреть трансляции концертов из России. Юбилейный, почти девятичасовый, концерт И.Д.Кобзона он высмотрел от начала до конца — всю ночь!).
Вы правы, Алексей Кириллович, что стихи на иврите звучат молитвенно. Я много мог бы рассказать Вам об этом языке; он, естественно, совершенно не похож ни на один известный Вам; библейские тексты, включая "Песнь песней", в переводах (даже самых лучших) настолько далеки от оригинала, что их нельзя назвать переводами; это скорее вариации на тему. А вот обратное явление — переложения на иврит — зачастую получаются удачными. Песни Б.Окуджавы, Вл.Высоцкого, Ал.Галича здорово переведены Коби Шаретом (сыном бывшего премьер-министра Израиля Моше Шарета); их у нас любят и поют. Кстати, кассету с такими песнями я переписал Гр.Як.Бакланову, когда он гостил в Израиле.
А вот стихам Константина Михайловича особенно повезло. Секрет их завораживающего звучания на иврите заключается ещё и в том, что глаголы в повелительном наклонении единственного числа на иврите имеют род, т.е. по-русски заклинание "жди меня" может быть обращено и к мужчине, и к женщине, а на иврите "ат хаки ли" можно сказать только женщине; обращение к мужчине "жди меня" прозвучит "атá хакé ли". Следовательно, переведённые стихи лингвистически приобретают адресата, и это — женщина.
Ещё добавлю, что, к примеру, фраза "вэишту кос яин мар / зэхер нишмати" не только абсолютно означает "выпьют горькое вино / на помин души", но, восходя своими оборотами к библейским текстам, придаёт стихам ту самую молитвенность, которую Вы так точно подметили, не понимая языка, лишь по звучанию. И так на протяжении всего стихотворения.
Обнимаю Вас.
Илья.
Эпилог: снимается кино!
Переписка с Алексеем Симоновым продолжалась.
"У меня на выходе новая книга", – сообщил Алексей Кириллович. Вскоре пришла бандероль: издательство "ХХ век", много фотографий – с отцом, с мамой, с друзьями, геологические экспедиции, съёмки фильмов.
Совпали два события: выход книги и шестидесятилетие автора. Отмечали в ЦДЛ. Перед началом официальной части виновник торжества включил присланную мною запись: израильский певец Арик Лави исполняет песню "Ат хаки ли" ("Жди меня") – на иврите.
Юбиляр поднялся на сцену. (Вспоминаю – из школьного курса: "Я вышел на трибуну в зал… Мне зал напоминал войну…". Нет-нет, на этот раз тишина не напоминала "ту тишину, что предвещает первый залп", зал не "напоминал войну", его заполнили не "друзья и враги", на Алексея смотрели глаза друзей).
– Я счастлив… – начал Алексей Кириллович выступление, – я счастлив: сегодня стихи моего отца, написанные им по-русски, звучат на древнем языке моей мамы…
(В скобках – несколько слов о маме. Евгения Самойловна Ласкина, представительница большой еврейской семьи, значительная часть которой переселилась в Израиль, была замужем за К.М.Симоновым. "Моя мама была завотделом поэзии журнала "Москва", и довольно большое количество и ныне знаменитых, и просто хороших поэтов считали ее крестной матерью, – рассказал А.К. в интервью журналисту Владимиру Нузову, – а на днях на 70-летии Владимира Войновича я ему попенял, что в своей бессмертной повести "Иванькиада" он не назвал одного человека, организовывавшего общественное мнение в защиту интересов Войновича. А этим человеком была именно моя мама". Следует добавить, что "Мастера и Маргариту" М.А.Булгакова К.М.Симонов принёс в редакцию журнала "Москва" – к Евгении Самойловне. "Опубликуй с любыми купюрами, – попросил К.М. – После этого удастся напечатать полностью". Именно благодаря усилиям родителей Алексея Симонова великий роман увидел свет).
Итак –
– …я счастлив: сегодня стихи моего отца, написанные им по-русски, звучат на древнем языке моей мамы…
Первый залп! – тишину взорвали аплодисменты…
В конце 2004 года мне в Беэр-Шеву позвонил Алексей Симонов:
– Еду!
Сколько раз я слышал от него: "Приеду…" А теперь – в определённой форме и в настоящем времени: – Еду!
И вот – дорога по холмистой пустыне, мы едем из столицы Негева в Арад, к Шломо Дрори. Алексей Кириллович и Шломо провели вместе несколько часов, почитали "Жди меня" – вперемежку, по-русски и на иврите, строфа за строфой. "Молодой" Симонов даже подкартавил по-отцовски, голос очень похож, прикрой глаза и – авторское исполнение! "Жди меня, и я ве'нусь, только очень жди…" Следом – Шломо: "Ат хаки ли, вэ-ахзор, рак хаки эйтэв…" Я, конечно, включил камеру, теперь у меня хранится уникальная видеозапись!
Встреча в Араде. Шула и Шломо Дрори, Алексей Симонов
и Игорь Мардмилович (с камерой), 28 марта 2005 года
Попрощались, Шломо остался со своими воспоминаниями и переживаниями в Араде, Алексей Кириллович вернулся в Москву с CD, заполненным фотоснимками, с видеокассетой – записью интервью на израильском телевидении – и с двумя газетными публикациями.
Прошло совсем немного времени, и опять телефонный звонок из Москвы:
– Еду!
Приехал не один, на этот раз с кинооператором Игорем Мардмиловичем.
– Московское правительство выделило средства на съёмки фильма об отце. А как можно рассказывать о жизни и творчестве поэта Симонова без израильской истории его самого известного стихотворения? Будем снимать Дрори.
Мы приехали в Арад за час до условленного времени.
– Съездим к гостиничному комплексу.
Проехали высотные здания гостиниц, припарковались, вышли из машины. В этом месте сходятся Иудейская и Негевская пустыни, вдали видна трапеция Массады, внизу (1000 метров под нами) Мёртвое море, за ним Иордания. Завораживающая панорама! Оператор расчехляет камеру, начинаются первые съёмки нового фильма.
Дрори рассказывает – теперь в объектив кинокамеры: о стихах поэта Константина Симонова, переведённых на иврит Авраамом Шлёнским (сам переводчик любил подписываться "Авраам Шлионский"), однако теперь Дрори вспоминает новые подробности тех давних военных дней: увольнительная, прогулка по Хайфе, клуб… встреча с милой девочкой… влюблённость… любовь…
Первые кадры будущего фильма были сняты в Араде, на Земле Израиля. А из Москвы опять позвонил Алексей Кириллович:
– Фильм закончен. Две серии по пятьдесят две минуты каждая. Называется "К.М." Сегодня принимала комиссия.
– Какая комиссия? – спрашиваю. – Худсовет? Госкино?
– Представители московского правительства. Они финансировали съёмки.
– В фильм вошли кадры, снятые в Израиле, – говорит Симонов. – Разумеется, и песня – на иврите. Кроме того, мы пригласили аккордеониста, он подобрал мелодию, и мы поставили её фоном. Вышлю тебе DVD.
Мы попрощались. Я положил трубку и тут же поднял её. И набрал арадский номер телефона Шломо Дрори.
Poct Scriptum
14 февраля 2006 года Лёша Симонов вернулся из Китая, ездил проведать сына, который учился в Харбинском университете. 15-го позвонил мне:
– Продиктуй твой адрес. – И добавил: – В четверг, второго марта, премьера фильма – в Доме кино.
В четверг второго марта в шесть часов вечера я возвращался с моей Рахелькой с занятий по художественной гимнастике. Зазвонил мобильный телефон.
– Только что почтальон принёс бандероль, – сказала Вика. – DVD от Симонова.
Жму на педаль, мчусь, паркую машину, вбегаю в дом.
И вот мы сидим перед телевизионным экраном, идут вступительные кадры, басит Лёшин голос. Мне интересно всё, но, тем не менее, не терпится увидеть ТО САМОЕ.
Наконец… пустыня Негев (почему-то в России, и Лёша тоже, произносится Негéв – с ударением на втором "е")… Арад… знакомый дом Шломо и Шулы Дрори, фотографии молодых героев кинорассказа, вот Шломо – солист армейского ансамбля… вот Шула 60 лет назад… а вот и песня, звучит голос Шломо Дрори – "Ат хаки ли вэ-ахзор" (послушайте запись 2004 года, певцу – 83!).
Хорошо, что в фильме звучит именно это исполнение, хотя существуют и Арика Лави, и Шимшона Бар-Ноя, и Товы Пирон, и Лиора Ейни, и Арика Синая, и Йорама Гаона. В ленте Симонова поёт автор и первый исполнитель Шломо Дрори.
Мы досмотрели диск. Я, конечно, позвонил в Арад и рассказал об увиденном Дрори, пообещал в ближайшие дни приехать, показать фильм ему и Шуле. Потом начал набирать московский номер Симоновых. Телефон не отвечает. Конечно, ведь нынешним вечером в Доме кино премьера. После неё, естественно, состоится гранд-пьянка, как же иначе…
Лёша, поздравляю. Хоть мысленно, но я с вами.
А осенью в Беэр-Шеве состоится международный фестиваль документального кино. Загадывать не будем, но – я надеюсь…
Happy End
Состоялось!
Супруги Симоновы прилетели в Израиль 15 ноября одним самолётом с московской делегацией – в основном, с "Мосфильма". В Беэр-шевском международном кинофестивале участвовали 80 фильмов, из них двадцать российских плюс "К. М." Алексея Симонова – 21-й.
Показ "К. М." состоялся в зале Дома учителя (16 ноября, начало в 17:30). После просмотра первой части (52 минуты) состоялось обсуждение, затем демонстрировали вторую часть (тоже 52 минуты). Были статьи в "Вестях", "Спутнике", в сетевой газете "IsraMir", интервью А.Симонова в субботней полуденной программе Игоря Мушкатина по радио "РЭКА" (русская служба "Голоса Израиля"), выступление Алексея Кирилловича в беэр-шевском клубе кинолюбителей.
Шломо Дрори на просмотр фильма не приехал, такой подвиг уже, к сожалению, ему не по силам: 85 лет, инвалидная коляска…
17 ноября мы, Галя и Лёша Симоновы и я, поехали в Арад к Шломо.
Не стану рассказывать о поездке, о встрече с Шулой и Шломо, об атмосфере в их чудесном доме…
* * *
4 августа 2010 года я позвонил в Арад на домашний телефон Дрори. Ответила Шула. Я поздравил её с днём рождения мужа, ему в этот день исполнилось 89 лет.
– Шломо очень слаб, – сказала Шула. – Он не сможет с тобой поговорить.
– Передай ему мои поздравления и пожелание…
– Да-да, конечно…
А в субботу, 28 августа 2010 года, приблизительно в 16:30, раздался телефонный звонок. Друзья знают, что мы стараемся не нарушать святости субботы. Если звонят, то по самому экстренному поводу.
Я поднял трубку.
Это был внук Шломо Дрори.
– Сегодня умер дедушка. Похороны завтра, ещё неизвестно, в какое время. Когда буду знать, сообщу.
ВОТ И ВСЁ.
