Наука и религия
Как ни храбрись привилегированная наука с философией, уверяя, что она
решительная и руководительница умов, – она не руководительница, а слуга.
Миросозе рцание всегда дано ей готовое религией, и наука только работает на
пути, указанном ей религией. Религия открывает смысл жизни людей, а наука
прилагает этот смысл к различным сторонам жизни.
Л. Толстой
Разница между этими областями культуры с присущим каждой образом мышления была отмечена, как минимум, две тысячи лет назад. Ян Ассман в своей замечательной книге «Культурная память» цитирует Иосифа Флавия: У нас не всякому позволено писать историю. Поэтому в написанном нет никаких противоречий. Это было привилегией одних пророков, получивших свое знание об отдаленнейшей древности благодаря
божественному откровению и внятно рассказывавших о событиях своего собственного времени. Наших книг, которым с полным основанием верят, всего 22, и они содержат рассказ о всех временах.<…> Мы почитаем как наше Писание лишь то, что они оставили нам. И хотя прошло уже так много времени, никто не решился ни слога прибавить, убавить или изменить.<…> Вообще, известно, что у греков нет писания, которое было бы старше гомеровских поэм. Он же жил, несомненно, еще позже, чем троянские события, и говорят, что даже и он не оставил своих поэм в письменном виде; они были составлены по памяти позже из (ходивших в народе) песен. И поэтому в них находится множество противоречий.
Вообще-то, по существу, с Флавием согласиться трудно, ибо за прошедшие два тысячелетия в писаниях, на которые он ссылается, противоречий обнаружилось предостаточно, но тем более важно отметить, как чистосердечно он их не замечает. В отличие от тех же греков, которые и не думают скрывать противоречия в своих писаниях, ни от себя, ни от других, не видя в том порока. Именно эта особенность греческого мышления – не отрицать противоречия, но дискутировать, ставить вопросы и искать ответы – и породила со временем современную науку, но вот как раз о ней сегодня говорить мы почти не будем. Единственное, что нам важно про нее сейчас выяснить: какое место занимает этот самый «греческий», сиречь «научный» образ мыслей в ментальности современного западного мира.
На первый взгляд – самое, что ни на есть, ведущее. Невозможно себе представить наш современный мир без современной техники – от атомной бомбы до пересадки органов – умопомрачительные суммы тратятся на всяческие исследования, заниматься которыми не только выгодно, но и очень престижно. Ярлычок «научности» на что ни попадя лепят – от очередной диеты до массажной стельки в тапочки, и даже в советском ВУЗе обучали нас, как помните, «научному коммунизму», на примере которого, пожалуй, проще всего убедиться: не все то золото, что блестит.
Не помню, в восьмом или в девятом классе училась я, когда мне случайно попала в руки стенограмма «той самой» сессии ВАСХНИЛ, где линчевали генетиков. В научных дискуссиях я, разумеется, ничего не поняла, зато очень хорошо поняла завершавшую стенограмму серию чисто Галилеевских отречений, какие в научной сфере вообще немыслимы, но вполне органично смотрятся в мире Иосифа Флавия. Не надо думать, что это – чисто советские фокусы. Прямо сейчас на наших глазах разворачивается вакханалия «глобального потепления» – Экологическая инквизиция дошла уже до того, что немецкое федеральное ведомство защиты окружающей среды (Bundesumweltamt, фактически второе федеральное министерство защиты окружающей среды, одного мало!) недавно опубликовало черный список журналистов, критикующих теорию глобального потепления. В частности, в него попали такие известные авторы, как Михаэль Мирш и Дирк Максайнер. Их коллега по блогу "Ось добра" Генрик Бродер сравнил эти действия с действиями геббельсовской Рейхскультуркаммер при нацистах, эта организация тоже составляла аналогичные черные списки.
Не будем сейчас разбирать, хорошо это или плохо (хотя мне лично совсем не нравится, тем более что указанные журналисты относятся к числу моих любимых авторов!). Я, собственно, хотела только сказать, что триумф научного мышления в современном мире в значительной степени иллюзия, и более того – иллюзия сама возможность сделать этот тип мышления преобладающим в любом человеческом обществе.
«Научное» мышление можно обозначить известным изречением: «Платон мне друг, но истина дороже». По умолчанию предполагается, что истина – нечто существующее независимо от нас, мы с другом Платоном ее ищем, каждый своим путем, и наконец, рождаем в споре и обретаем единство, соглашаясь, что вот это она и есть.
Другой тип мышления, описанный Иосифом Флавием, исходит из того, что истина, конечно же, от нас независима и существует объективно, но… своим умом нам никак ее не добыть, ее можно только получить как Откровение свыше, причем, Откровение никогда не дается отдельному индивиду. Пророк – не более чем передаточная инстанция, избранная, чтобы донести истину до сообщества, сделать основой или частью соответствующей культуры. Выбор между другом и истиной – сапоги всмятку, потому что она же и есть основа нашего единства, того, что делает нас друзьями, искать и добывать ее не надо – она дана изначально.
Такое мышление связывают обыкновенно, с религией, но это не совсем точно. Религия бывает и католической теологией, и иудейским талмудом, т.е. в ней имеются области с достаточно «научным» образом мыслей, с другой стороны, как мы вскоре убедимся, «ненаучное» мышление является господствующим и в совсем нерелигиозных областях, так что давайте назовем его иначе. Назовем это мышление «мифологическим» и отметим, что свойственно оно, на самом деле, всем двуногим прямоходящим, не исключая и тех, кто в определенных областях мыслит вполне научно. Потому что ни расщепление атома, ни полеты на Марс не могут удовлетворить психологическую потребность в стабильности, в ощущении, что вокруг свои, с которыми можно общаться, не боясь расслабиться. Чтобы нормально существовать в этом мире, человек должен чувствовать (не думать, а чувствовать – что не одно и то же!), что это – тот самый мир, в котором благополучно жили его предки и – есть основания надеяться – будут жить его потомки.
Понятно, какую страшную опасность представляет для этого ощущения то, что раньше именовалось «ересью» – угроза не только (и не столько!) теоретической истине, сколько практическому сотрудничеству, взаимоотношениям внутри сообщества, общепринятым правилам игры, без которых каждый попросту не знает, чего ожидать ему от ближнего и чего ближний ждет от него. Неудивительно, что за подобные преступления во время оно сжигали на костре!
Вспомним, какую роль в жизни каждого народа играют его святыни – от единственной уцелевшей стены Второго Храма до могилы неизвестного солдата в Александровском саду – хотя ни обосновывать, ни опровергать «по науке» их значение в голову не приходит ни одному академику. Для того чтобы правильно функционировать, миф требует веры, подходить к нему с критикой – все равно что в ванне солить огурцы – огурчики-то, возможно, выйдут с хрустом, зато уже не выйдет с комфортом помыться, что, впрочем, важно далеко не для всех. Ведь на самом-то деле мифы человечеству куда необходимее, чем современные удобства.
Не удивительно, что Иосиф Флавий гордится более качественной, как он считает, мифологией своей традиции в сравнении с греческой, т.е. лучшей пригодностью для обеспечения стабильности в жизни человека и общества. Вот каким, по его мнению, должен быть хороший миф:
1. Он не содержит противоречий
2. Он повествует о прошлом
3. Он никогда не меняется
Так вот, чтоб вы знали: в этом описании нет ни единого слова правды. Противоречия в Писаниях отыскивать сейчас мы не будем – желающих отсылаю к советским источникам по «Научному атеизму», что же до прочих утверждений…
Между прошлым и будущим
Час зачатья я помню неточно.
В. Высоцкий
Все мифы всегда имеют форму рассказа о прошлом. Иногда они действительно связаны с какими-то историческими событиями (например, еврейский миф Исхода), но и в этом случае точность описания отнюдь не гарантирована, иногда – чистой воды фантастика (вроде истории царя Мидаса, который своим прикосновением все в золото превращал и оттого с голоду помер). И причиной тому отнюдь не наивное легковерие авторов и слушателей (читателей) мифа, но как раз наоборот – их умение отличать форму от содержания.
У всех народов во всех религиях существуют т.н. "мифы творения" – откуда есть пошел этот мир и все его наполняющее, считая и человека. Естественно, ни один почитатель традиций не станет утверждать, что его сколь угодно отдаленный предок при собственном сотворении присутствовал, в крайнем случае, ссылаются на откровение с неба, т.е. речь идет не о сохранении памяти о прошлом, но о знании столь необходимом, что для его обеспечения понадобилось даже участие сверхъестественных сил. Но для чего же сегодня так важно знать, как 5 с лишним тысяч (а на самом деле как бы еще не сто тысяч) лет назад свод на небе сколачивали и Адама из глины лепили? Еврейская поговорка гласит: не на кувшин гляди, а на то, что в кувшине.
Миф творения – чертеж, по которому изготовлен мир, т.е., на чем он держится. По этому чертежу определяет сообщество, как этот мир поддерживать, а не разрушать, не делая, обычно, разницы между порядком природы и отношениями между людьми. (Помню, читала где-то, что случился раз в Киевской Руси год без зимы – в результате как необеспечившего уволили митрополита. Выходит – человеческий фактор в изменении климата идея не такая уж новая… но это так – реплика в сторону). Рассказ о прошлом (в данном случае даже доисторическом прошлом) – это кувшин. Инструкции по правильному поведению – от ритуального до хозяйственного – это то, что в нем налито. Попробуем-ка содержимое на вкус.
Во всех без исключения мифах творения звучит тема преобразования хаоса в космос. Это – самое первое, самое главное, основополагающее деяние. Потому что опасность возвращения хаоса для мифосозидающего сообщества вполне реальна, оно ее осознает (скандинавская мифология об этом говорит открытым текстом – вспомните «гибель богов»!) и принимает против нее меры: запреты действий, провоцирующих хаос, (например, инцеста, во избежание драки самцов за самку) и ритуалы, воспроизводящие переход от анархии к порядку (карнавал). Но кроме общего есть и различия.
Когда Гея-Земля и Уран-Небо познали друг друга, Гея родила сперва
Сторуких – исполинов чудовищной силы, но лишенных гармонии. Как у Вихрей и водных Пучин, было у каждого из них по сто во все стороны стремительно вращающихся рук и по пятьдесят голов. Устрашенный их образом и мощью, Уран вверг их обратно в недра матери-Земли, в ее многоплодное чрево. Они осели в глубинах морей и безднах тартара.<…> Не стерпела мать-Земля мук рождения и тяжести ввергнутых Ураном обратно в ее чрево рожденных ею исполинов, создала она тогда в недрах своих адамант — металл пожелезнее железа и потверже алмаза, сделала из него серп и взмолилась к своим сыновьям — перворожденным титанам, чтобы освободили ее от свирепой власти Урана. И внял ее мольбе титан Крон. Принял он от Геи волшебный адамантовый серп и, подкравшись к Урану, лишил его ударом серпа деторождающей силы.
Так начинает Я.Э. Голосовкер свое изложение греческих мифов («Сказания о титанах»). Хаос порождается сексом, обуздывается по известному методу «мама, роди меня обратно» и предотвращается оскоплением не знающего удержу творца. Теперь заглянем в Вавилон:
…И тогда выступил младший из них — Мардук. Он сказал, что готов сразиться с врагами, но в случае победы боги должны признать его своим господином. <…> Бог, вооружённый луком, дубинкой, сетью и в сопровождении четырёх небесных ветров и семи бурь, созданных им для борьбы с одиннадцатью чудовищами Тиамат, вступил в бой. В разинутую пасть Тиамат он вогнал «злой ветер», и та не смогла закрыть её. Мардук тут же прикончил Тиамат стрелой, расправился с её свитой и отнял у убитого им чудовища Кингу (мужа Тиамат) таблицы судеб, которые дали ему мировое господство. Далее Мардук начал творить мир: он рассёк тело Тиамат на две части; из нижней сделал землю, из верхней — небо, а из глаз — реки Тигр и Евфрат. (Википедия).
Предвечный хаос одолевается силой, и сила по праву становится высшей властью. Открываем книгу «Берешит»:
1 В начале сотворил Бог небо и землю. 2 Земля же была пуста и хаотична, и тьма над бездною; и дух Божий витал над водою. 3 И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. 4 И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. 5 И назвал Бог свет днем, а тьму назвал ночью.
Вот так так… Оказывается, там, где прочим власть или хотя бы хитрость употребить надобно, Богу ТАНАХа достаточно слово сказать. Позвал свет по имени, свет тут же и откликнулся… Ну, то есть, до того, очевидно, не существовало ни имени, ни света, но Бог нарекает имя, и свет возникает в ответ на божественный призыв. Процесс творения есть процесс КОММУНИКАЦИИ (хотя тогда такого слова еще не знали). Не уничтожение, не подавление, но творчество, не на уровне инстинкта, но в процессе вполне рационального контакта.
Вот и вступили мы в область основополагающих различий между культурами, ментальностями, национальными характерами. Каждый миф творения среди многих факторов выбирает самый-самый, на котором держится ЕГО мир, среди многих опасностей предостерегает от той, что всех ДЛЯ НЕГО опаснее. Эти рассказы в равной мере ненадежный источник информации о возникновении мира, зато совершенно неисчерпаемый кладезь материала для исследования соответствующих культур. И о всех прочих мифах можно без опасений утверждать то же самое. Взять хоть тот же Исход:
Было ли это или не было, и если было, то как именно происходило – это все кувшин, о котором спорить мы тут не будем. Содержимое же явно обусловлено остротой дискуссий по поводу возвращения из вавилонского плена. Воспользоваться ли возможностью, предоставленной эдиктом Кира, или все-таки предпочесть халдейские горшки с мясом, как жить и что строить, вернувшись в Землю Израиля… Красной нитью проходят эти споры через всю нашу историю, не отгремели они и по сей день. Даже в тех семьях, где и седер не празднуют, и пасхальную агаду давным-давно позабыли, снова и снова рождается добрый сын, отправляющийся на поиски традиции отцов, и противостоит ему сын нечестивый, уходящий в ассимиляцию и презрительно фыркающий: «Эти ваши обряды!», и простодушный сын говорит примирительно: «Да будет вам! Или невкусно тебе гефилте фиш?».
Итак, миф ВСЕГДА стилизуется под рассказ о прошлом, но на самом деле НИКОГДА им не является, даже если событие, составляющее его «кувшин», на самом деле когда-то было. Миф – это рассказ о том, что либо было, есть и будет всегда, либо повторяется периодически с достаточной частотой, чтобы не забыться. И не просто было, но – составляло проблему и описывало способ ее решения. Иллюзия непротиворечивости возникает оттого, что всякий миф есть не что иное как инструкция по преодолению противоречия. И нужен он лишь до тех пор, пока существует разрешаемая им проблема. Как только она исчезает…
Подмена
И вот… Но это ерунда,
И было все не так!
А. Галич
Если она исчезнет, мифологический сюжет либо забудется, либо переосмыслится – старый кувшин наполнится новым содержимым. Очень яркий пример такого процесса дают мифы христианства – они сравнительно молоды и оттого хорошо документированы. Несложная историческая реконструкция позволяет установить, что Иисус из Назарета был казнен как политический преступник (не будем спорить, насколько заслуженно) – один из многих, кто в те беспокойные времена объявлял себя освободителем, царем-мессией, что, разумеется, не нравилось ни римским оккупантами, ни сотрудничавшему с ними местному еврейскому начальству.
Через несколько поколений в общинах, где создавались евангелия, нелояльность к римской власти стала делом нежелательным и опасным. Естественно, эту власть представляют уже не враждебной, а скорее благожелательно-нейтральной, Иисуса-де перед ней оклеветали евреи из-за якобы возникших теологических разногласий, в то время как на самом-то деле настоящими бунтовщиками были они сами.
Византия, а за ней и средневековая Европа видит в Иисусе, прежде всего, аскета, осуждающего и отвергающего грязный и грешный мир ради посмертного блаженства. Властям он не противится, не потому что согласен с их действиями, а потому что совершенная покорность обеспечивает пропуск в рай. Евреи, соответственно, представляются бунтовщиками и низменными материалистами.
В эпоху Возрождения покорность уже не котируется, зато всплывает идея «теологических разногласий», которые, впрочем, быстро сводятся к мнимому «обрядоверию» противников Иисуса, поскольку именно против обрядоверия господствующей католической церкви ведут борьбу сперва гуманисты, потом протестанты, а потом и идеологи просвещения. Евреи в этой схеме оказываются жуликами, утверждающими эффективность ритуалов для достижения загробного блаженства (ну, совсем как католики, что индульгенции продают!), т.е. в сравнении со средневековьем разворот на 180о.
И наконец, в двадцатом веке всяческие «теологии освобождения» поднимают на щит образ Иисуса-борца против чужеземного ига, в противоположность гадкому коллаборационисту Кайяфе.
Всякий раз поворот происходит посредством нового, как бы «правильного прочтения» преданий, еврейская традиция эксплицитно утверждает, что все будущие толкования изначально сокрыты в тексте и потомкам остается лишь обнаружить их. Очень интересно, например, сопоставить «Кольцо Нибелунгов» с «Властелином колец». Дословного повторения сюжета там, правда, нет, но тут и там используются те же мотивы из германской/скандинавской мифологии: кольцо, созданное злой силой, обещающее всевластье, но приносящее только гибель, «полурослик», владеющий этим кольцом, любовь доблестного героя к женщине более высокой расы, возрожденный «сломанный меч»… Но тем более заметны различия.
Не сомневаюсь – Вагнер искренне верил, что «возвращается к древнегерманским истокам», но получился-то у него в результате типичный постмодернизм, т.е. принципиальная аморальность, неразличение добра и зла. Вотан не верховное божество, а какой-то закомплексованный неврастеник, Зигмунд с Зиглиндой не за кровосмешение наказаны, а расплачиваются за чужую (вотанову) жадность, Зигфрид память теряет и не ведает, что творит… в общем, хотят все как лучше, выходит как всегда и кончается «гибелью богов». Не будучи специалистом по германской мифологии, я, тем не менее, заявляю: «Не верю!», – ибо мифы всех народов есть инструкции по выживанию, и никогда – вариации на тему: «Все равно плохо».
Сравните с версией глубоко верующего христианина Толкиена: Добро и Зло все те же. И эльфы, и гномы судят о них одинаково. В Золотом Лесу человек различает их так же, как в отчем доме. Да, Толкиен тоже сохраняет присущий германской мифологии трагизм, но… «Я хотел спасти Шир, и теперь он спасен, но не для меня. Так часто бывает, когда нужно что-то спасти: кто-то должен отказаться от него, потерять для себя, чтобы сохранить для других», – объясняет Сэму Фродо. «Я ухожу. Я не утешаю тебя, потому что неизбывно горе в этом круге мира.<…>Мы, отвергшие Тьму, отказавшиеся от Кольца, устоим и перед последним испытанием: уйдём в печали, но не в отчаянии», – говорит супруге Арагорн. Утраты не бессмысленны и трагедия не безысходна.
Вышеупомянутые "Сказания о титанах" – замечательный пример точного пересказа мифологических сюжетов при выворачивании содержания с точностью до наоборот. Греки повествуют о наведении в мире порядка и обуздании темных сил хаоса, а наш советский философ создает антитоталитарную эпопею, пламенный протест против власти ради власти, стрижки всех под одну гребенку и выстраивания в колонну по четыре для маршировки в светлое будущее. Хотя, такие резкие повороты, конечно, исключение. Как правило, переосмысление мифа происходит постепенно, незаметно для самих его носителей. Проще всего рассмотреть это на примере сюжета, всем нам знакомого – сказки о спящей красавице.
Сказка о свободе выбора
Она должна узнать свое несчастье
Г. Герц
Начинается все с капли крови… той самой капли, что превращает девочку в девушку, и с этого момента она пребывает как бы в анабиозе, законсервированная в ожидании своей судьбы. В традиционных обществах женщины в брак вступают рано, и в этом есть глубокий смысл: именно в этом возрасте психика достаточно гибкая, чтобы приспособиться к условиям новой семьи, в которую предстоит войти, и достаточно сильная, чтобы отвоевать себе там "место под солнцем", заставить с собой считаться. Именно в этом возрасте выдали замуж няню Татьяны, а мама четырнадцатилетней Джульетты замечает ей: "В Вероне многие из знатных дам тебя моложе, а детей имеют".
Но пока суженный на горизонте не появился, приложить энергию не к чему, к участию в выборе ее не допускают – ей остается только пассивно ждать. Ему, впрочем, тоже. За обоих все решает судьба, проще сказать – семья. Помните, как у Пушкина в пересказе традиционного сюжета:
И жених сыскался ей,
Королевич Елисей.
Сват приехал, царь дал слово,
А приданое готово:
Семь торговых городов
Да сто сорок теремов.
А теперь посмотрим, как преобразует эту сказку XIX век.
…Дочь короля Рене, слепая Иоланта, живет за широкой спиной батюшки, в уединенном замке, окруженная любящими и преданными людьми, не подозревая о своей неполноценности. Но ощущает внезапно беспокойство, тревогу без видимой причины… да, вероятно, в организме идет та самая перестройка, время пришло. Любящий отец, по традиции, за нее все уже решил, остается только провести курс лечения, и предназначенный жених, герцог Роберт, разбудит ее своим поцелуем. Как вдруг…
…Нет, так не будет, – заявляет авторитетный медик. Не будет исцеления во сне. Мадемуазель должна САМА решить, желает ли она исцеления, не поможет даже согласие из доверия к любящему отцу. Разумеется, это трудно, опасно, рискованно, но другого пути нет. Отец не в силах подвергнуть дочь такому испытанию, она, как положено, по сюжету, засыпает. В нужный момент, как положено, чисто случайно, в заколдованный замок забредает принц, но… у него оказывается раздвоение личности. Предназначенный семьей герцог Роберт вовсе не хочет вслепую жениться на Иоланте, он себе сам, по собственному выбору, другую нашел. А предназначенный судьбой Водемон с ходу было влюбляется, но…
Какая мысль – она слепая! То есть, я-то, как бы, ее избрал, но она-то избрать меня не может, она же не видит меня, а котом в мешке я быть не согласен. Вот тут у Чайковского звучит чудесный речитатив о свете:
Кто не знает блага света,
Тот не может жизнь любить:
Мир земной, во мрак одетый,
Должен сердцу чуждым быть.
Но Иоланта возражает: Ты ошибся, нет, рыцарь, нет, я воспринимаю мир, пусть и не совсем как ты, но я не сплю в ожидании поцелуя, я способна избрать и избираю тебя. Я готова на страдания ради своего решения и своей любви!
Вот теперь все в порядке: Роберт получает свободу, Водемон – руку Иоланты, Иоланта обретает зрение – хэппи-энд!
XIX век в Европе – век резких изменений массового сознания, и прежде всего – представлений о правах и обязанностях личности, о требованиях, какие вправе или не вправе предъявлять ей сообщество, и соответствующее переосмысление мифов идет полным ходом. Вспомнить хоть того же Прометея: еще вчера он был примером по заслугам наказанного мятежника, а нынче… послушайте Гете:
Ты можешь, Зевс, громадой тяжких туч
Накрыть весь мир,
Ты можешь, как мальчишка,
Сбивающий репьи,
Крушить дубы и скалы,
Но ни земли моей
Ты не разрушишь,
Ни хижины, которую не ты построил,
Ни очага,
Чей животворный пламень
Тебе внушает зависть.
Нет никого под солнцем
Ничтожней вас, богов!
Дыханием молитв
И дымом жертвоприношений
Вы кормите свое
Убогое величье,
И вы погибли б все, не будь на свете
Глупцов, питающих надежды,—
Доверчивых детей
И нищих. <…>
Вот я — гляди! Я создаю людей,
Леплю их
По своему подобью,
Чтобы они, как я, умели
Страдать, и плакать,
И радоваться, наслаждаясь жизнью,
И презирать ничтожество твое,
Подобно мне!
Итак, содержимое нашего "кувшина" принципиально изменчиво, зато форма – практически постоянна. Собственно, она и есть в значительной степени то, что именуется «традицией». Она обеспечивает связь поколений, общий язык, на котором ведут они свою дискуссию – нет, не «передача в неизменности», как полагает Флавий, но и при самых острых разногласиях сохранение общих средств выражения и системы понятий. Сколь бы ни был спор непримиримым, он никогда не окажется диалогом глухих, ибо даже решительно не принимая позиции собеседника, мы, тем не менее, понимаем, что он имеет в виду.
Для передачи содержания, увеличения наших шансов на выживание в этом мире, важно в первую очередь то, ЧТО мы хотим сказать. Для сохранения преемственности и существования сообщества как такового важнее всего, КАК мы это говорим. Никто ведь не обязывал Герца сочинять свою пьесу, ставшую либретто «Иоланты», по канонам "спящей красавицы", как-то так само собой получается, и никого это не удивляет. Никого не удивляет и, скажем, использование Константином Симоновым («Сын артиллериста») сюжета, который христиане называют «жертвоприношением Авраама», а евреи «акедат Ицхак», не шокирует экзистенциалистский вариант «Антигоны» Ануя. И уж, конечно, даже слепой не проглядит идентичность конструкции страшилки «глобального потепления» и любого из христианских апокалипсисов.
Так можно ли согласиться с утверждением евангелиста: «Никто не вливает вина молодого в мехи ветхие: иначе молодое вино прорвет мехи, и вино вытечет, и мехи пропадут; но вино молодое надобно вливать в мехи новые». (Мк. 2,22)? Похоже, что дело обстоит как раз наоборот.
Новое вино и старые мехи
И снова скальд чужую песню сложит,
И как свою ее произнесет.
О.Мандельштам
Нет, слова евангелиста – отнюдь не ошибка, но верный индикатор, указывающий на вполне определенный процесс: превращение христианства из иудейской секты в эллинистическую религию. Смена содержимого мифологического «кувшина» – идет постоянно, хотя и с разной интенсивностью, а вот сам «кувшин» меняется только при переходе от одной этнической культуры к другой. Безупречен русский Чингиза Айтматова, но сравните, как удается ему работа с родными мифами («Белый пароход») в отличие от неуклюжей попытки порассуждать на темы христианства («Плаха»), за которую и отчитал его по горячим следам С. Аверинцев. Евангельская традиция Айтматову – не родная, не привык он своим мыслям и чувствам придавать форму этого кувшина, не хранит в подсознании все, чем наполняли его предыдущие поколения.
Для Айтматова это, впрочем, не более чем частная неудача, какая с каждым художником может случиться. У него-то и в мыслях не было какой-нибудь киргизский вариант христианства создавать, но если бы, например, кто-нибудь такое задумал, то текст Айтматова подошел бы ему куда лучше аверинцевского варианта. Никогда бы не завоевало христианство места под солнцем эллинизма, если бы не отказалось своевременно «обрезываться и соблюдать закон», т.е. не перелило своего содержания из «старых мехов» еврейской традиции» в… на самом деле не менее старые, но другие мехи эллинистической культуры. Потом полученное зелье разлили по кувшинам варваров, в результате чего западный и восточный варианты друг друга вскорости перестали держать за родню и срочно накрутили догматические разногласия, смысл которых и сами толком объяснить не могут.
Нормальное сообщество без религии не живет (и даже становясь ненормальным ищет в идеологии ей замену), но нормальная религия должна вписаться в соответствующую культуру, стать частью коллективного опыта, т.е. принять форму мифологии этих людей. Где слишком различны мифы – там религии единой не быть. Здесь причина раскола в христианстве между православными и католиками, и распадения на шиитов и суннитов в исламе, и… самой серьезной проблемы современных евреев – как в диаспоре, так и в Израиле.
Во времена не так давно прошедшие социальная принадлежность человека определялась в первую голову его религиозной принадлежностью. Достаточно было назвать ее, и сразу становилось ясно, что он ест, как одевается, какие праздники отмечает, по какому закону женится, разводится, получает наследство… Все это всегда естественно было связано с памятью предков, логикой мышления и соответствующей мифологией, но как-то разумелось само собой и вопросов не вызывало. Но не учел этого Моисей Мендельсон – идеолог и вдохновитель Хаскалы и прочей ассимиляции, ему казалось, что сохранив религию, включая все внешние признаки, которые он обозвал «церемониалом», мышление без особого вреда можно переключить на модели «почвенной нации» – ну, примерно, по советской модели «национальное по форме – социалистическое по содержанию».
В результате случилось то, что и должно было случиться: лишенный внутреннего содержания образ жизни на самом деле превратился в бессмысленный «церемониал», который собственные дети и внуки Мендельсона без зазрения совести отбросили при первом удобном случае, религиозная ассимиляция последовала за культурной и завершилась бы через пару поколений полным растворением в окружающей среде, если бы…
Если бы речь шла не о евреях, которые, волею судеб, оказались… героями христианской мифологии (см. выше). Вследствие чего так просто перенять ее как свою еврей не может, даже если знает и помнит лучше иного христианина. Тонны бумаги и литры чернил потрачены были на доказательство лживости «кровавого навета», притом что никому и в голову не приходит проверять аутентичность, например, рассказа об отправке Сергием Радонежским своих представителей на Куликово поле или выяснять, какие-такие голоса слышала Жанна д'Арк – все правильно понимают эти истории как свидетельство веры соответствующего народа в богоугодность и святость защиты родины.
Вот и с «кровавым наветом» не худо бы тем же манером разобраться: пусть самого-то факта и не было, но вера-то была – вера в спасительную силу еврейского погрома. Спасались им добрые христиане и от проблемы перенаселения (в эпоху крестовых походов), и от эпидемии чумы в XIV, и от экономического кризиса в XX веке, а в XXI – от страха перед распадом своей и наступлением чуждой цивилизации.
Нормальное, естественное усвоение такой мифологии еврею, стало быть, невозможно.
Либо он урежет ее (причем, жертвой такой цензуры падут весьма важные, как бы еще не центральные элементы), либо примется с жаром перетолковывать (в своем собственном ключе, отнюдь не совпадающем с современными толкованиями «почвенной нации»), либо люто возненавидит христиан и всю их культуру, либо, наконец, возненавидит самого себя и кончит как Отто Вейнингер.
В любом случае такая ассимиляция никогда не позволит еврею чувствовать себя свободным и вести себя естественно, а значит – в конечном итоге она обречена на провал. Результатом может быть только утрата собственной культуры без всякой надежды на обретение чужой – сколь бы основательно мы ее ни усваивали, никогда она не усвоит нас. Так мы лишаемся исторической памяти и уподобляемся тому склеротику, что по двадцатому разу над тем же анекдотом хохочет, хотя нам, в отличие от него, понятное дело, не до смеха.
Откройте «Хасидские рассказы» Мартина Бубера – всякому сколько-нибудь знакомому с немецкой романтикой узнать брата Колю будет нетрудно. Воспитанный в ассимилированной семье, что не без оснований утверждала: «Мы – немцы Моисеева закона», – он с полной искренностью признается в любви заново открытому иудаизму, но… мир образов и понятий, в котором он живет, остается немецким. Откройте «Еврейское государство» Герцля… какое же оно, на самом деле, выходит у него среднеевропейское! Откройте статьи Жаботинского – насколько же по-русски звучит у него тема размежевания с Россией. А уж иврит Абы Ахимеира – ну чистый перевод с нашего советского языка.
Умные евреи почувствовали проблему уже в конце XIX века и принялись искать пути возвращения к собственной мифологии, или, точнее, ее воссоздания, ибо наше межеумочное состояние сродни «зоне» Сталкера, из которой никогда не возвращаются тем же путем, каким пришли. Первые попытки наполнения библейских мехов вином современности предпринимались с начала ХХ века, некоторые из них оказались удачными – взять хоть миф Массады или «Самсон Назорей» Жаботинского – но в какой-то момент (подозреваю – в конце 60-х) процесс прервался.
Демифологизация
Опять над Москвою пожары,
И грязная наледь в крови.
И это уже не татары,
Похуже Мамая — свои!
А. Галич
Сионисты первых поколений понимали, что ни в одной из культур Европы нам места нет, но, будучи ассимилированными, по умолчанию принимали, что наша собственная должна стать одной из европейских культур. Немногие из них задумывались над звучавшими уже тогда пророчествами о скорой гибели западной цивилизации – других забот хватало.
И доныне Израиль в значительной степени продолжает ощущать себя частью Западного мира – прежде всего Европы – а между тем, в мифологии этого самого мира прослеживаются со второй половины прошлого века тенденции весьма примечательные. Традиционные мифы не просто переосмысливаются, они пародируются, не принимаются всерьез. Сравните хотя бы образ Прометея у Гете и у Лайоша Мештерхази… С одной стороны: Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой, с другой: Все наладится, образуется, так что незачем зря тревожиться, все безумные образумятся, все итоги непременно подытожатся. Борьба и страдания бесцельны и бесполезны.
Единственно правильным в таком мире будет поведение дюрренматовского Ромула Великого – лови момент, не думай о будущем, всякому захватчику покоряйся. Ничем не обоснован, изначально обречен отчаянный бунт ануевской Антигоны. «Плохая жизнь у современной Золушки», – вздыхает Галич. Всерьез воспринимаются и обновляются только мифы апокалиптические типа глобального потепления или столкновения с кометой.
Процесс этот, увы, естественный, и все попытки борьбы с «упадническим искусством», предпринимаемые на любом уровне, включая Никиту Сергеевича и Адольфа Алоизиевича, приводят исключительно к замене талантливых художников продажными халтурщиками. Художник пишет – как он слышит, и не в его власти триумф изобразить, когда со всех сторон видит один упадок.
В такое развитие попросту не впишется лозунг: «Массада больше не падет!». И как же в самом деле мы, провинция какая-то зачуханная, смеем положительную мифологию создавать, когда в столицах она давно уже не в моде?
Верно – не смеем. Причем, на самом деле, вовсе не из опасения немилости «большого брата». Различия в ментальности и культуре нисколько не мешают гордому Западу развивать экономические отношения с Ираном, научно-техническое сотрудничество с Китаем и поддерживать самые немыслимые завиральные идеи палестинцев. Не смеем, потому что не умеем, нет у нас в голове мифологии, охватывающей и перерабатывающей наш собственный опыт, а есть мифология чужая, заимствованная в ходе ассимиляции, заточенная, естественно, под опыт истории чужой.
Нет-нет, я вовсе не призываю по своей инициативе политические или, сохрани Бог, экономические отношения с Европой порвать, а просто не худо бы осознать, что у нее своя судьба, а у нас – своя, и не вмещается она в европейские мифы не оттого, что плохи они, а просто оттого, что НЕ НАШИ. Есть, конечно, во всякой мифологии часть общечеловеческая, т.е. опыт решения проблем, какие у всех бывают, но есть и специфическая, связанная с историей данного конкретного народа.
Например, Шоа.
Какой-нибудь герр Коэн из Берлина, вполне искренне полагавший, что его родное предание – "Песнь о Нибелунгах", а иудаизм, по Моисею Мендельсону, не более чем "церемониал", даже ежели слышал из пасхальной Агады: «Не один только (фараон) хотел погубить нас, но в каждом поколении встают желающие нас погубить», и в детстве в синагоге трещоткой на пурим махал, представить себе не мог и до сих пор не может, что это все ПРО НЕГО. И потому способен этот бравый герр, сидя нынче в одном из бесчисленных центров изучения Катастрофы, только скрупулезно документировать факты, не лезущие ни в какие ворота. Ни воспользоваться опытом предков, ни свой, радикально отличный от «нибелунговского», опыт потомкам передать он не в состоянии – европейские мехи его не вмещают, а других у него и нет.
Не будем сейчас разбирать, почему сами европейцы некоторое время были заинтересованы в стилизации Холокоста под уникальную катастрофу вселенского масштаба – это их право, их дело, их проблемы, для которых найденное ими решение вполне может оказаться правильным. Для нас же утверждение «уникальности» Шоа означает, как ни парадоксально, попытку уверить себя (а заодно и других), что гром был с ясного неба, что это, пусть чудовищное, но исключение из правил, а не часть нашей истории, имевшая причины и имеющая последствия не для какой-то там «мировой общественности», но лично для тебя и для меня.
Все тащим иностранных дипломатов за шиворот в "Яд ва-Шем", не иначе как в отчаянной попытке эвианскую конференцию задним числом замазать, истолковываем "аллею праведников" не просто как (видит Бог – более чем заслуженную!) благодарность отважным людям, что собой рисковали, выручая нас в смертельной опасности, но как доказательство, что все прогрессивное человечество всегда было с нами, а гадкие нацисты – это какой-то марсианский десант. Все бегаем, потрясая списками нобелевских лауреатов и Героев Советского Союза… А ведь вспышка юдофобии как реакция на внутренний кризис – давняя традиция христианского мира, и нет никаких оснований ожидать отказа от нее.
Не надо мне рассказывать, какими экономическими, политическими и военными проблемами грозит нам разрыв с Западом, не надо, потому что решение об этом разрыве принимать будем не я и не вы. Принимать его, весьма вероятно, будет Запад в одностороннем порядке, не спрашивая нашего мнения, не интересуясь нашими действиями, но уверенно приписывая нам вину за свои провалы, нашей кровью заклеивая свой разбитый кувшин, как и прежде бывало не раз и не два. Лет десять назад французские евреи могли еще верить, что расплачиваются за какие-то неправильные действия родственников в Израиле, сегодня они уже понимают: никакие действия их или родственников, будь то в Париже, в Израиле или на луне, правильными признаны по определению быть не могут. Не случайно все чаще слышу я французскую речь в Нетании, Ашдоде, Тель-Авиве…
Впрочем, есть у этого тяжелого и опасного процесса и своя положительная сторона: Не было бы счастья, да несчастье помогло – Запад идет ко дну, так что именно его намерение сбросить нас с корабля современности, может (хотя и не обязано!) оказаться для нас спасительным.
Разумеется, не нужно, да и невозможно забыть и отбросить все, что с Западом вместе прожито, понято и открыто. Я первая встану насмерть у книжного шкафа, если кто-нибудь попытается изгнать из него Брехта или Толкиена, Чапека или Сент-Экзюпери. Да, они рассказали мне много важного и необходимого «о времени и о себе», но беда-то вся в том, что отсутствие родной мифологии искажает восприятие даже самой мудрой и правильной мифологии чужой, побуждая искать в ней не инструмент постижения реальности, а пути бегства от нее. Помню, в юности я «живьем глотала» Гюго, но никак не могла одолеть Фейхтвангера, писавшего как раз о том, что я слишком хорошо знала, но привыкла отталкивать, скрывать от себя самой.
Отделение от Запада маячит на горизонте. Да, его нелегко будет пережить, но не стоит изводиться комплексами по поводу непригодности их морали для определения нашей политики. Лучше вспомнить, что и в Египте была замечательная цивилизация, прославленная достижениями многими, и в Греции, и в Риме… И у них мы учились, и этими заимствованиями пользуемся до наших дней, но тогда мы их аккуратно включали в нашу культуру, обкладывали нашими мифами, потому и удалось нам пережить фараона.
Причем, это даже не какой-нибудь эксклюзивный еврейский патент, именно так и происходит обычно с провинциями разваливающихся империй: либо, если хватит ресурсов, обретают самостоятельность, либо провинциями же переходят в другую империю. Один из этих двух вариантов, ежели хотим выжить, предстоит выбрать нам. Какой именно – судить не берусь, время покажет, тем более что такое в истории нашей уже бывало. Не зря же зафиксирован в Талмуде миф о переходе из под персидской власти под греческую – ну вы же помните – как первосвященник Александра Македонского встречал…
Автор: Элла Грайфер
