14.11.2024

Очерки. Новелы Светланы Крючковой



… Юра был особым человеком. Замечательный
                        оператор, еврей, не
имевший высшего образования, стал в советское
                        время заслуженным
деятелем искусств, лауреатом Государственной
                        премии. Он родился в 1940
году,
пять
раз поступал во ВГИК, но в конце пятидесятых
                        никаких евреев в
государственный институт культуры, как вы
                        понимаете, не принимали.
Самое смешное, что он делал работы за других
                        ребят-абитуриентов, они
благополучно поступили, а Юре приемная комиссия
                        объяснила, что он

недостаточно подготовлен… Слава Богу, его
                        папа, Аркадий Векслер,
работавший с прославленным Энеем, был художником
                        кино. Куда устраивают
работать детей? К себе…

    В детстве Юра был очень смешной. Его сестра
                        Лиана росла девушкой

небесной
красоты. Она играла на скрипке,
танцевала, в нее были влюблены все поголовно.
                        Глазунов сходил от нее с
ума, торчал под дверьми с букетами – сумасшедший
                        дом! Представьте себе
Настю Вертинскую в молодости – особая красота,
                        которую не портит ни

старость, ни что другое. Лиана даже снималась в
                        каких-то советских
фильмах, все говорили: "Из Лианочки выйдет
                        человек". А маленький Юра
забивался в угол и четыре часа делал так:
                        "Др-др-др-др-др-др-др…"

 

    У него спрашивали: "Юрочка, что ты делаешь?"
                        – "Я еду". – "Куда
ты едешь?" И он
подробно рассказывал маршрут, а также то, что
                        заметил
по дороге. У него было невероятно богатое
                        воображение, а у взрослых
создавалось впечатление, что он – дегенерат. От
                        него никто ничего
хорошего не ждал. Семья получала ленг-лизовские
                        посылки – Юра был

вывезен в свое время вместе с блокадными детьми
                        по "дороге жизни", его
откармливали там, как всех детей-дистрофиков,
                        вареной морковкой и
киселем, на которые он не мог смотреть всю
                        последующую жизнь… Рос он

в послевоенном Ленинграде в Поварском переулке –
                        там
клубилось ворье.
    Мальчик Юрочка, голубоглазый, рыжий, с
                        завиточками, хороший
еврейский ребенок, в беретике с помпончиком, в
                        кюлотах (штанишки,
которые под
коленками застегиваются), в белых гольфиках с
                        кисточками, – этот

мальчик был наводчиком у ворья. Он звонил в
                        двери, если открывали –
вежливо спрашивал какую-нибудь тетю. Если не
                        открывали – сообщал
ворам,
что дома никого нет. Он свободно ботал по фене,
                        знал все блатные песни

и меня научил. Все пел: "А не ходите поперед
                        тюрьмой…" Он был такой
странный еврей
– советский, послевоенный… В их жилье в
                        Поварском
переулке помещалось чуть ли не девять человек в
                        одной комнате. Кто-то
спал на раскладушке, задвинутой под стол…

    Потом, когда построили ленфильмовский дом,
                        папе дали прямо за

забором Ленфильма квартиру. И папа устроил
                        Юрочку на работу. Сначала
он был учеником фотографа, потом фотографом,
                        ассистентом оператора
комбинированных съемок, затем стал оператором
                        комбинированных съемок,
ассистентом оператора-постановщика, потом вторым
                        оператором и,

наконец,
дослужился до должности оператора-постановщика
                        высшей
категории. Заметь, без ВГИКовской
бумажки. Он всегда повторял: "Оператор –
                        профессия гу-ма-ни-тар-ная".
    Его очень любили актеры: Вася Ливанов,
                        Виталик Соломин, Юра

Богатырев, который постоянно бывал у нас в доме,
                        Олег Даль обожал
его…

    Как бывало на съемках? Режиссер говорил, что
                        делать, но каждый
актер подходил и спрашивал: "Юра, ну как?"

    Я никогда в кино так не играю, как в театре:
                        в театре я сильнее

значительно. Театр – моя профессия,
мое дело; там место для мощнейшей
энергетики, которой, слава Богу, я обладаю, но
                        кино ее не передает:
экран как бы закрывает, опускает занавес между
                        зрителем и актером. И
потом, актер не владеет смыслом того, что
                        происходит на экране… Но

все мои главные киноработы связаны с Юрой.
                        "Старший сын" был
замечательным фильмом еще и потому, что привел к
                        четырем свадьбам. Все
намертво влюбились.

    Я была насмерть влюблена в Векслера – так,
                        что во время съемок

"Старшего сына" бросила Москву, МХАТ и поехала к
                        нему. Я не
имела
никакого приглашения в театр, мы даже не были
                        расписаны… Коля
Караченцов на этой же картине женился на Люде
                        Поргиной, Миша Боярский
– на Лариске Лупиян, Коля Никольский тоже
                        женился – не знаю, на ком.

Мы все были молодые, здоровые,

влюбленные; и, мне кажется, эта картина несет
                        эту ауру, эти наши чувства.

    Потом был фильм "Женитьба", который Юра снял
                        просто грандиозно. На
"Оскара", я считаю, снят этот фильм. Любой кадр
                        можно вырезать,

переносить на полотно и вешать в любую картинную
                        галерею:
Третьяковку,
Эрмитаж, Лувр… Успех моей роли, конечно,
                        определил Юра.

    И еще одна замечательная работа – "Царская
                        охота", где я играла
Екатерину Вторую, за которую получила массу
                        призов. Кстати, именно

Векслер подсказал, что

Екатерина всю жизнь говорила с акцентом, и я
                        полгода утром и вечером,
как молитву, слушала текст, который немка
                        записала на русском языке (я
вообще – ученица в этой жизни. Постоянно
                        чему-нибудь учусь. Вот и

сегодня выучила несколько слов на иврите: "ма
                        питом?", "бокер тов",
лайла тов",
"тода раба", "ахава", "бесэдер гамур", "нахон
                        меод", "кама
зе оле?" *). Очень многие, посмотрев фильм,
                        считали, что меня озвучил
кто-то другой. Получился именно немецкий акцент
                        – не польский, не

английский, не другой. Я не люблю пародийности,
                        а люблю, опять-таки,
профессионализм: полгода занималась изо дня в
                        день. Закон перехода
количества в качество – мой любимый закон. Я –
                        Рак, люблю глубину. И
верхом ездила для роли Екатерины, занималась с
                        тренером нашей

олимпийской сборной – то есть, шла серьезная
                        работа…

    Юра был
человеком потрясающим. Несмотря на отсутствие
                        высшего
образования, он очень много знал. Закончил
                        среднюю художественную
школу, известную в
Петербурге, замечательно рисовал, прекрасно
                        разбирался в живописи.
Сказать, что он был для меня мужем, мало: он был
                        для меня отцом. У

каждой женщины должен был духовный отец –
                        человек, формирующий душу.
Мне повезло. Переехав в Ленинград, я была такая
                        легкомысленная, у меня
свистел такой ветер в голове – по-моему, всем
                        слышен был этот свист.
    Помню, спросила я как-то Влада
Заманского: "Почему ты не
приходишь ко мне в гости?" Он ответил: "Боюсь".
                        |Я поразилась: "Чего?"
– "Боюсь прийти и увидеть тебя с книжкой", –
                        сказал он. А теперь я
дожила до того момент, как Рязанов сказал: "Я
                        понял, что, по сравнению

с тобой,
ничего в поэзии не знаю", – Эльдар
                        Александрович, конечно,
преувеличил… Именно Юра определил мое
                        отношение к миру: я его
глазами стала смотреть на то, что происходит в
                        кино, в театре, в
жизни. Он был для меня всем. Вновь запинаюсь на
                        слове муж: он сегодня

может быть, завтра может не быть.
Но существует нечто большее –
человек родной по крови. Это родство, которое
                        никогда не прекращается.
Живут ли люди вместе, не живут ли, – они родные.
                        Юра для меня был
именно таким
человеком… К сожалению, за полтора года до его
                        ухода из жизни мы

разошлись. Часто думаю: если бы я была рядом, он
                        бы остался жить…

    Почему разошлись? Я не люблю об это
                        говорить, но раз уже зашла
речь… Все женщины делятся на жен и матерей.
                        Одни мужа любят больше,
чем ребенка, другие становятся сумасшедшими
                        матерям. Я
была
сумасшедшей
женой до тех пор, пока ни появился Митя. Но
                        когда он появился, сразу
стало ясно, что на первом месте – сын. Юра очень
                        тяжело перенес мой
выбор. Постепенно в доме возникла такая
                        ситуация, что стало ясно: эти

двое не могут сосуществовать в одной квартире.
                        Мне нужно было
оставаться с кем-то одним – и я осталась с более
                        слабым: с ребенком.
    Могу честно сказать одно (я никогда не
                        говорю неправды, поэтому у
меня очень много врагов). Никогда мы не знаем,
                        чья смерть на нас как

подействует. Иногда
кажется, что человека очень любишь, а он уходит
                        –
и
ты его забываешь. А порой недооцениваешь
                        человека, есть он – ну и
есть, а уйдет – и тебе его не достает постоянно.
                        Так получилось у
меня. Каждое утро и каждый вечер, как
                        нормальный, никому ничего не

демонстрирующий человек (у нас-то с тобой
                        разговор задушевный,
обнаженная ведь натура), я читаю молитву. И дети
                        мои это делают. Дня
нет, чтобы утром и вечером я не вспомнила Юру,
                        нет такой церкви, в
которую зашла бы – и не поставила свечку за
                        упокой. И здесь, в

Израиле,
поставила. До сих пор смотрю на мир его глазами
                        – очень его
мне не хватает. Все мне напоминает о Юре: круг,
                        в который он меня
ввел, интересы, домашний интерьер, библиотека,
                        которую он начал
собирать для Мити, город, который меня
                        удерживает странным образом.

 

    Меня зовут в Москву – не могу уехать из
                        Петербурга, где все
связано с Юрой. И родственников его воспринимаю
                        как своих
собственных…

НОВЕЛЛА ВТОРАЯ. РОДСТВЕННИКИ.
…Двоюродные сестры Юры, племянницы, их мужья –
                        Нина, Бася, Изя,

Сеня, Мишка, Сашка – все
тут. Вот ты предъявляешь претензии: звонила
до поздней ночи в гостиницу, а меня не застала.
                        А почему не застала?
По
одной простой причине. Я ехала сюда и знала, что
                        в Израиле у меня –
только Юрины родственники. Но, честное слово, я
                        не успела дойти до

гостиничного номера. Как только вошла в
                        гостиницу, портье окликнул:
"Крючкова? Вас к телефону!" Я взяла трубку и
                        услышала: "Светка?" –
позвонили девочки, которые выросли со мной в
                        одном дворе. В нашем

кишеневском дворе было восемь еврейских семей,
                        две русские,
одна
украинская. Слева от нас жили тетя Бетя и дядя
                        Изя, справа – тетя
Полька Бликштейн, которую мы звали "селедкой". В
                        ее племянника,
Владика, который к нам в Кишинев, приезжал из
                        Москвы, из столицы, мы

все были безумно влюблены: такой красавец! Я его
                        вчера увидела и
обалдела: такой же красивый, только седой стал.

    Говорю: "Владик, помню, как я на тебя
                        смотрела завороженными
глазами, а ты толкнул скамейку, я

села мимо, – и эта обида осталась у меня на всю
                        жизнь. Я была в тебя
влюблена, а ты выбил из-под меня
скамейку…" Он ведь, оказывается, и
не знал о моей любви… А вчера я была у
                        девочек, ночевала у них,
Лили-Сюзанны-Дорины; они накрыли замечательный
                        стол: готовились. И
мужья у них чудесные, дети дивные, все друга
                        друга любят. Когда мы

сели за этот стол, бывший москвич Владик поднял
                        бокал и сказал первый
тост:

    "За наше кишеневское детство, за улицу
                        Усющева, 37". Такого
второго двора, как у нас в Кишиневе, не было. Мы
                        организовали

собственный театр, устраивали представления,
                        собирали взрослых и детей
со всех
дворов. Зрители рассаживались, мы открывали
                        занавес… У нас
была своя футбольная команда, мы играли в
                        пионерский лагерь, моя
старшая сестра считалась вожатой – мы полностью
                        были на
"самоокупаемости".

 

    Наш двор считался самым интересным, около
                        него клубились
остальные, вся жизнь концентрировалась вокруг.
                        Тетя Поля, "селедка",
которая умерла здесь, в
Израиле, не имела собственных детей… Я вчера
                        ночевала у Доринки,

утром проснулась – пахнет тетей Полей: она
                        всегда пекла, и Дорина с
утра затеяла пирожок. Я
спрашиваю: "Дука, ты помнишь, как тетя Поля
пекла пирожок?" А для кого? Она раздавала его
                        соседским детям. А у
дяди Буки на окне стоял телевизор, повернутый
                        экраном в сторону двора.
Мы, дети, рассаживались снаружи на стульях и
                        смотрели этот телевизор.

Дядя
Бука купил стол для пинг-понга. Для нас – мы все
                        играли. Сколько было
приколов!.. Дука выходила с утра, картавя,
                        кричала "Кар-р"р!" – весь
двор просыпался.

      Именно с тех пор я запомнила, что любой
                        ребенок – "любочка",

"рыбочка", "мамочка, съешь уже хлебочка с
маслицем!". А в России –
что? "Куда пошел, зараза? Заткнись" Надоел –
                        отойди". Мой муж всегда
спрашивает: "Что ты со всеми так долго
                        разговариваешь?" Отвечаю:
"Саша, я же – с юга". Он говорит, что у меня
                        вкус – как у мексиканской

проститутки. Он прав: мне нравится все яркое,
                        блестящее; я люблю
разговаривать с людьми, люблю огоньки горящие,
                        музыку зажигательную…
    Почему мне в Израиле хорошо? Конечно, страна
                        неисчерпаема, каждый
раз открываешь что-то для себя новое, но сейчас
                        говорю не об этом. На

каждом спектакле меня
ждет сюрприз. К тому, что у меня были сюрпризы в
прошлый раз, я уже привыкла. Думала, они уже
                        кончились. Но не тут-то было.

    Вдруг ко мне в Хайфе подходит женщина:
                        "Света, ты меня не
узнаешь?" Я смотрю – до боли знакомое лицо:
                        "Ради Бога, извините, не

узнаю". Тут она достает фотографию, где мы
                        втроем. Три подружки, стоим
в лесу в городе Кишиневе. Я, Фанька Бейнер,
                        которая здесь живет уже
тридцать шесть лет, и Галя, которая живет в
                        Ленинграде. Смешно, но я

не узнала Фаню Бейнер, с которой мы учились, с
                        которой мы жили
рядом –
сумасшедший дом какой-то! И вот я увидела себя
                        на снимке – уже забыла,
какой я была…

    Учительница здесь живет моя – преподаватель
                        русской
литературы и языка Раиса Моисеевна. Тоже пришла
                        на спектакль. Я,

кстати, была у нее хорошей ученицей.

    Раиса Моисеевна предрекала: "Светка, ты
                        будешь артисткой". Я
этого не помню, Фанька мне напомнила.
Жаль, но я забыла, какой была в детстве. Как
                        отрезало: не могу

приехать в Кишинев, потому что там все чужое,
                        как у
Ахматовой: "люди, вещи, стены".Нас никто не
знает, мы не туда попали,
Боже мой! Приезжаю в Израиль – и попадаю в
                        Кишинев моего детства,
понимаешь? Здесь – все, что считала забытым,
                        куда-то ушедшим. Но
встречаются друзья, а ведь общая биография – и
                        есть наша жизнь.

 

    Близкие люди вдруг стали мне рассказывать
                        про меня, Я узнала, что
к Сюзанке, замечательному доктору по прозвищу
                        "Стена плача", весь
квартал бесцеремонно ходит лечиться. Она ведь
                        работает, приезжайте к

ней в больницу, в поликлинику, – нет: они
                        предпочитают идти домой. А
самое главное, что еще жива
тетя Ниночка – Сюзанина мама. Она говорит:
"Светка, я помню, как заплетала тебе косички. Ты
                        была такая
маленькая…" А сейчас я обнимаю тетю Нину – ее
                        голова мне только до
груди доходит…

    У меня умерла мама, бабушка – я
                        родоначальник своей

семьи, за моей спиной никто не стоит. У меня
                        никого нет: я держу на
руках всю свою семью. А здесь, у вас, я вновь
                        чувствую себя маленькой
девочкой, меня называют "Светкой", а не
                        "Светланой Николаевной".

    Конечно, мне в Израиле хорошо. И всякий раз,
                        когда уезжаю, со
мной
случается истерика. В прошлый раз уехала, рыдая,
                        и чувствую, что
сейчас будет то же самое…

    Сюзанка у нас была золотая медалистка,
                        поступила
без всякого блата в медицинский институт. На
                        вступительном экзамене

написала обо мне сочинение под названием
                        "Солнышко" – я тогда,
пятнадцатилетняя, впервые постриглась – и была
                        рыжая-рыжая… Такой у
нас был уникальный двор. Вчера, когда я пришла
                        на этот званный обед,

собрались с соседних улиц… Кишинева.

    Они как-то умудрились сохранить дружбу.
                        Какие дивные
у них дети!
Сколько добра в их домах, тепла!..
Даже собаки добрые – члены семьи. Дука постоянно
                        своей собаке Пицце
говорит: "Ма питом? Бои-бои!" Есть же люди
                        светлые, добрые, которым
все удается. Дука мне вчера сказала: "Я
                        встретила Алика в восемнадцать

лет
– и больше уже никогда никого не видела вокруг".

    Тридцать лет вместе прожили, дети выросли…
                        А какие у них в саду
растут лимоны с грейпфрутами! Хорошо: это –
                        настоящая жизнь, которой
должен радоваться

человек. Я выхожу утром из спальни, где спала в
                        Яночкиной
комнате, а
Дука идет навстречу, обнимает меня, целует:
                        "Доброе утро, мамочка!"
"Ласточка", "солнышко" – только на юге так
                        говорят, понимаешь? Мне
очень важно, чтобы меня приласкали, обняли,
                        улыбнулись мне.

 

  В Израиле всюду продаются магнитики: две точки
                        и улыбка от уха до
уха – вот вам мое лицо. Я привезла сыну такой
                        магнитик, там улыбка,
кипа и надпись:
"Don-t worry, be Jewish" (-Не печалься, будь
                        евреем-). И Митька у себя

в комнате повесил эту прелесть, эту суть
                        израильского народа…

НОВЕЛЛА ТРЕТЬЯ. САША.
…Хемингуэй
говорил, что у мужчины должны быть четыре жены:
                        в
процессе взросления человек меняется, и на
                        каждом новом этапе ему
нужны разные спутницы. О том, сколько мужей
                        должно быть у женщины,
Хемингуэй
умолчал. Но у меня пока все идет закономерно:
                        Юра был старше меня,

Саша – младше на двенадцать лет. Мы с Сашей
                        родились в один день, 22
июня, и оба – в год Тигра. Надо сказать, что всю
                        жизнь я мечтала об
одном: увидеть любящий взгляд моего мужчины,
                        обращенный на детей, – и
никогда этого не случалось ни с Юрой, ни с
                        Сашей.

 

Юра говорил: "Я люблю тебя больше, чем Митю".
                        Саша говорит: "Я
буду любить тебя, а ты люби своих
детей". Но мне важно, что делает мужчина, а не
                        то, что он говорит. Уж
чего только я в жизни не слышала…

 

    Один режиссер восклицал: "Хотите, я стану на
                        колени?" – "Станьте,
вы будете сотый. Можете руки целовать,
ноги – у меня это все было, мне всё целовали,
                        включая песок, по
которому я ходила". Слова меня не впечатляют,
                        меня впечатляет только

дело. Так вот, Саша занимается делом. Порой,
                        даже слишком активно, в
такие минуты
говорю: "Вынь из одного места зонт и закрой
                        его". А с
другой стороны, муж – оптимист. Сейчас,
                        например, он бесстрашно взялся
за реконструкцию грязного страшного чердака, по
                        которому ползали
бомжи.

    В пятиэтажном доме, который входит в
                        архитектурный ансамбль
города, поднял на полтора метра конек, сделал
                        крышу в двести метров,
сто из них взял для нас двоих. И увлеченно
                        занимается стройкой нашего
собственного

жилья. В России очень трудно обеспечить по
                        квартире каждому ребенку и
себе элементарное пространство
оставить. Пока что мы с Сашей живем в
одной комнате: тут и книги, и компьютер, и
                        постель. А наш младший сын
гордо заявляет: "Я живу в гардеробной". Но
                        сейчас все налаживается:
Саша буквально с нуля отстроил ему квартиру в
                        центре города, я, как

последняя мещанка, своими ручками шила
                        занавесочки, ламбрекены делала,
косой беечкой подшивала. По этому поводу Саша
                        даже купил мне к Новому
году швейную машину (по-французски – "машина
                        кудр". А "машина лаве" –

стиральная).

    А к нашему будущему жилью муж подходит
основательно: хочет, чтобы
сауна у меня была, кабинет. К сожалению, окна у
                        нас будут выходить в
небо, иначе бы они портили фасад… У Саши масса
                        специальностей. По
образованию – музыкант, работал в оркестре
                        барабанщиком. Если кто-то

считает, что барабанщик – не музыкант, этот
                        кто-то не прав. Еще Саша
немножко играет на гитаре. Он ездит за мной на
                        выступления – звук
делает, свет выставляет, декорации. Кем он еще
                        работал? Посадчиком
металла в горячем цеху, матросом рыболовецкого
                        флота, реставратором

музыкальных духовных
инструментов. Да, чуть не забыла: Саша работал
барменом в ресторане – там, собственно, мы с ним
                        и
познакомились.
    Мы с Ларисой Гузеевой снялись в картине
                        Хотиненко "Спальный вагон"
и заработали по тем временам чуть ли не на
                        машину. Возвращаюсь как-то

домой – опять ребенок, опять плита… Звоню
                        Лариске: "Гузеева, что
будем делать? Деньги есть, а счастья нет". Как
                        говорит мой сын,
счастье
есть, оно не может не есть… Гузеева отвечает:
                        "Пойдем в ресторан.

Как артистки оденемся, почувствуем себя людьми!"
                        Я позвонила
в
замечательный закрытый ресторан – охотничий
                        клуб, им владел один
чудный
еврей, который потом уехал в Америку. В зале
                        было очень красиво, свечи
зажигали, кого попало, не пускали. В общем,
                        заявились мы туда с

Гузеевой и Митей. Чтобы ребенок нас не отвлекал,
                        я по дикому блату
купила ему какую-то английскую мозаику. И вот мы
                        сидим с Ларисой и
говорим про наше, про девичье. Ребенку надоело
                        все это слушать, он
отправился гулять по ресторану. Я слежу за ним,
                        как подсолнух за

солнышком: куда Митя – туда и моя голова.
                        Смотрю,
разговаривает с
каким-то мужчиной, тот с ним возится, чучела со
                        стен снимает. Потом
вдруг Митя подводит его к нам: "Мама,
                        познакомься, это – дядя Саша". Я
вообще всего боюсь, к незнакомым людям отношусь
                        подозрительно, а тут

как-то так получилось: крышу враз снесло. Пришел
                        Саша, не ушел, и
сразу
резко стали мы с ним жить. Для меня, как ты
                        понимаешь, самым главным
было то, как он отнесся к Мите. Чучела снимал –
                        ладно. Но у Мити были

проблемы со здоровьем, и Саша к ребенку
                        относился идеально, без тени
раздражения. А потом я
обнаружила, что беременна, а Саша был женат. Я
решила так: "Почему бы мне такому любимому Мите
                        не родить брата? Я же
уйду рано или поздно. Не должен быть человек
                        один на земле, это
неправильно". И я из-за Мити оставила ребенка. А
                        потом все сложилось

замечательно. Сашу от жены я не уводила: они уже
                        были практически
разведены, только штамп оставалось поставить.
                        Всю беременность я
провалялась, прокололась гормонами, на сорок
                        килограммов поправилась.
    Саша занимался Митей, они оба меня очень
                        опекали. Помню,
стояла
зима, мои мужчины нарядили елку, на ней день и
                        ночь горели гирлянды, а
Саша кому-то чинил виброфон – музыкальный
                        инструмент, издающий нежный
сказочный звон.

    По утрам они в куртках (мне не хватало
                        воздуха, окно было открыто

настежь) входили ко мне в комнату, целовали пузо
                        и говорили: "Веди
себя хорошо, не мешай мамочке отдыхать", – и
                        уходили по своим мужским
делам. Когда родился мальчик, я предоставила
                        мужу право
назвать малыша. Саша сказал: "Саша!" Мне всегда
                        нравилось это имя,

даже Митьку хотела Сашей
назвать… Чтобы не возникала путаница, Сашу
маленького зовем Алексом, и это имя мне тоже
                        очень нравится…

НОВЕЛЛА ЧЕТВЕРТАЯ. АЛЕКС.
…Мои сыновья – от разных мужей, но оба они
                        рыжие. На Ленфильме ходит

замечательная шутка: "Если Крючкова родит от
                        негра, у нее будет рыжий,
голубоглазый мальчик".

    Дети удивительно похожи друг на друга.
                        Когда-то давно в городе
Ленинграде Сергей Юрьевич Юрский познакомил меня
                        с замечательным

детским психиатром Сашей Гольбиным, который
                        сейчас живет в Чикаго.
Тогда у меня
не было детей, я очень хотела родить, но врачи
не разрешали. Наконец, решилась, забеременела
                        Митей, и Гольбин,
уезжая, сказал: "Света, ты родишь ребенка того
                        пола и того типа,
какого хочешь, потому что у женщин с сильной
                        волей получается именно

так". Он уезжал
19 мая 1981 года, Юра в этот день попал с
                        редынфарктным состоянием в
больницу. А в августе я родила Митю. Мне
                        предрекали девочку, а я
знала, что будет рыжий мальчик.

    Я родила, врачи его поднесли и спросили:
                        "Это

кто?" Я ответила: "Это Митя!" И в эту секунду
раздался телефонный
звонок. Слышу, говорят: "У вас сын родился, но
                        мы его еще не измеряли
и не взвешивали", – Юра звонил. Я повернула
                        голову – на часах было
18.30… А маленький тоже рождался сложно, и
                        жизнь у нас была сложная.

    Когда малышу исполнилось три месяца, я с
                        поездом "Комсомольской
правды" уехала зарабатывать деньги на Дальний
                        Восток. Саша остался с
грудным ребенком. Они с Митей его кормили,
                        поили, пеленали. А дальше

события
развивались драматично: 22 января 1991 года Митя
                        попал на операцию в
больницу – наши
великие врачи девять лет не могли поставить
                        диагноз,
после его операции я поседела… За Митей нужно
                        было ухаживать, я
решила маленького на неделю отдать свекрови,
                        Сашиной маме. Мы
возвращались от свекрови в гололед, Саша сидел
                        за рулем, на скорости в

90 километров мы влетели в столб и машина
                        разбилась вдребезги.
    Пострадала одна я… Надолго попала в
                        больницу, таким образом,
ребенок на три с половиной года оказался в чужих
                        руках. Назад я
получила такое, что поняла: это я не люблю.
                        Представляешь, не люблю

своего
сына! Смотрю
на него – стоит чужой мне человек. Чужой, не
                        мой! Дурак с каким-то
тупым взглядом. У свекрови ребенок получал по
                        затылку, его били
тапком, ремнем, веником…

    Я с тех пор их с мужем к себе на порог не
                        пускаю, а Саша вообще

говорит, что его мама умерла. Она плохой человек
                        – несет зло детям…
Итак, получив то, что получила, я закатала
                        рукава – и началась работа.
Во- первых, ребенок не выговаривал ни одной
                        буквы – я
стала заниматься с ним как логопед.

 

    Когда мы с Митей учили с ним предлоги, это
                        был
настоящий цирк! Мы
ему объясняли, что такое "около",
"под". Учу ребенка трех с половиной лет:
                        "Сашенька, есть "под" и
"над". Посмотри: над столом – абажур. Он – над
                        столом". Становлюсь на

четвереньки, лезу под стол: "А мамочка где?" Он
                        отвечает: "Внизу", – и
так полчаса.

    Говорил: "ковната", "транвай", ругался
                        матом, стучал
кулаком по столу: "А подать мне стопку водки!".
                        Это было нечто…

Сейчас он, конечно, совсем другой ребенок.
                        Правда, тогда он был
здоровее. Телом, но не душой… Алекс – безумно
                        интересный
мальчик.
Обладает абсолютным слухом, учится играть на
                        пианино, но – не гаммы
пиликает, а регтаймы подбирает. Прекрасно
                        соображает в компьютере, у
каждого из моих детей есть свой электронный
                        адрес. Пишет не очень

грамотно, зато – философские тетради. Читать
                        дает только мне: "Я все
думаю, зачем человек живет? Наверное, все-таки,
                        – для любви. Ведь,
если бы не было любви, вся наша земля была бы
                        одна большая, черная и
грустная планета", – это в девять лет. Еще он
                        пишет о том, что у него

есть друзья, но они только так называются.
На самом деле, он одинок. И
дальше: "Когда сидишь один в комнате, твое
                        сердце разрывается от
холода и боли". Конечно, он мальчик тонкий. От
                        осинки апельсинки не
родятся: как бы его ни коверкала среда, он,
                        все-таки, мой сын. Услышав

однажды
любую песню, тут же воспроизводит ее – нота в
                        ноту.

    Великолепно успевает по английскому языку, у
                        Митьки схватывает на
лету. Прошлым летом у меня полетели гастроли и
                        сорвался круиз. Вместо
того чтобы огорчиться, я так обрадовалась! Целый
                        месяц провела с

ребенком.

 


67 элементов 1,217 сек.