. 
… Юра был особым человеком. Замечательный
оператор, еврей, не
имевший высшего образования, стал в советское
время заслуженным
деятелем искусств, лауреатом Государственной
премии. Он родился в 1940
году,
пять
раз поступал во ВГИК, но в конце пятидесятых
никаких евреев в
государственный институт культуры, как вы
понимаете, не принимали.
Самое смешное, что он делал работы за других
ребят-абитуриентов, они
благополучно поступили, а Юре приемная комиссия
объяснила, что он
недостаточно подготовлен… Слава Богу, его
папа, Аркадий Векслер,
работавший с прославленным Энеем, был художником
кино. Куда устраивают
работать детей? К себе…
В детстве Юра был очень смешной. Его сестра
Лиана росла девушкой
небесной
красоты. Она играла на скрипке,
танцевала, в нее были влюблены все поголовно.
Глазунов сходил от нее с
ума, торчал под дверьми с букетами – сумасшедший
дом! Представьте себе
Настю Вертинскую в молодости – особая красота,
которую не портит ни
старость, ни что другое. Лиана даже снималась в
каких-то советских
фильмах, все говорили: "Из Лианочки выйдет
человек". А маленький Юра
забивался в угол и четыре часа делал так:
"Др-др-др-др-др-др-др…"
У него спрашивали: "Юрочка, что ты делаешь?"
– "Я еду". – "Куда
ты едешь?" И он
подробно рассказывал маршрут, а также то, что
заметил
по дороге. У него было невероятно богатое
воображение, а у взрослых
создавалось впечатление, что он – дегенерат. От
него никто ничего
хорошего не ждал. Семья получала ленг-лизовские
посылки – Юра был
вывезен в свое время вместе с блокадными детьми
по "дороге жизни", его
откармливали там, как всех детей-дистрофиков,
вареной морковкой и
киселем, на которые он не мог смотреть всю
последующую жизнь… Рос он
в послевоенном Ленинграде в Поварском переулке –
там
клубилось ворье.
Мальчик Юрочка, голубоглазый, рыжий, с
завиточками, хороший
еврейский ребенок, в беретике с помпончиком, в
кюлотах (штанишки,
которые под
коленками застегиваются), в белых гольфиках с
кисточками, – этот
мальчик был наводчиком у ворья. Он звонил в
двери, если открывали –
вежливо спрашивал какую-нибудь тетю. Если не
открывали – сообщал
ворам,
что дома никого нет. Он свободно ботал по фене,
знал все блатные песни
и меня научил. Все пел: "А не ходите поперед
тюрьмой…" Он был такой
странный еврей
– советский, послевоенный… В их жилье в
Поварском
переулке помещалось чуть ли не девять человек в
одной комнате. Кто-то
спал на раскладушке, задвинутой под стол…
Потом, когда построили ленфильмовский дом,
папе дали прямо за
забором Ленфильма квартиру. И папа устроил
Юрочку на работу. Сначала
он был учеником фотографа, потом фотографом,
ассистентом оператора
комбинированных съемок, затем стал оператором
комбинированных съемок,
ассистентом оператора-постановщика, потом вторым
оператором и,
наконец,
дослужился до должности оператора-постановщика
высшей
категории. Заметь, без ВГИКовской
бумажки. Он всегда повторял: "Оператор –
профессия гу-ма-ни-тар-ная".
Его очень любили актеры: Вася Ливанов,
Виталик Соломин, Юра
Богатырев, который постоянно бывал у нас в доме,
Олег Даль обожал
его…
Как бывало на съемках? Режиссер говорил, что
делать, но каждый
актер подходил и спрашивал: "Юра, ну как?"
Я никогда в кино так не играю, как в театре:
в театре я сильнее
значительно. Театр – моя профессия,
мое дело; там место для мощнейшей
энергетики, которой, слава Богу, я обладаю, но
кино ее не передает:
экран как бы закрывает, опускает занавес между
зрителем и актером. И
потом, актер не владеет смыслом того, что
происходит на экране… Но
все мои главные киноработы связаны с Юрой.
"Старший сын" был
замечательным фильмом еще и потому, что привел к
четырем свадьбам. Все
намертво влюбились.
Я была насмерть влюблена в Векслера – так,
что во время съемок
"Старшего сына" бросила Москву, МХАТ и поехала к
нему. Я не
имела
никакого приглашения в театр, мы даже не были
расписаны… Коля
Караченцов на этой же картине женился на Люде
Поргиной, Миша Боярский
– на Лариске Лупиян, Коля Никольский тоже
женился – не знаю, на ком.
Мы все были молодые, здоровые,
влюбленные; и, мне кажется, эта картина несет
эту ауру, эти наши чувства.
Потом был фильм "Женитьба", который Юра снял
просто грандиозно. На
"Оскара", я считаю, снят этот фильм. Любой кадр
можно вырезать,
переносить на полотно и вешать в любую картинную
галерею:
Третьяковку,
Эрмитаж, Лувр… Успех моей роли, конечно,
определил Юра.
И еще одна замечательная работа – "Царская
охота", где я играла
Екатерину Вторую, за которую получила массу
призов. Кстати, именно
Векслер подсказал, что
Екатерина всю жизнь говорила с акцентом, и я
полгода утром и вечером,
как молитву, слушала текст, который немка
записала на русском языке (я
вообще – ученица в этой жизни. Постоянно
чему-нибудь учусь. Вот и
сегодня выучила несколько слов на иврите: "ма
питом?", "бокер тов",
лайла тов",
"тода раба", "ахава", "бесэдер гамур", "нахон
меод", "кама
зе оле?" *). Очень многие, посмотрев фильм,
считали, что меня озвучил
кто-то другой. Получился именно немецкий акцент
– не польский, не
английский, не другой. Я не люблю пародийности,
а люблю, опять-таки,
профессионализм: полгода занималась изо дня в
день. Закон перехода
количества в качество – мой любимый закон. Я –
Рак, люблю глубину. И
верхом ездила для роли Екатерины, занималась с
тренером нашей
олимпийской сборной – то есть, шла серьезная
работа…
Юра был
человеком потрясающим. Несмотря на отсутствие
высшего
образования, он очень много знал. Закончил
среднюю художественную
школу, известную в
Петербурге, замечательно рисовал, прекрасно
разбирался в живописи.
Сказать, что он был для меня мужем, мало: он был
для меня отцом. У
каждой женщины должен был духовный отец –
человек, формирующий душу.
Мне повезло. Переехав в Ленинград, я была такая
легкомысленная, у меня
свистел такой ветер в голове – по-моему, всем
слышен был этот свист.
Помню, спросила я как-то Влада
Заманского: "Почему ты не
приходишь ко мне в гости?" Он ответил: "Боюсь".
|Я поразилась: "Чего?"
– "Боюсь прийти и увидеть тебя с книжкой", –
сказал он. А теперь я
дожила до того момент, как Рязанов сказал: "Я
понял, что, по сравнению
с тобой,
ничего в поэзии не знаю", – Эльдар
Александрович, конечно,
преувеличил… Именно Юра определил мое
отношение к миру: я его
глазами стала смотреть на то, что происходит в
кино, в театре, в
жизни. Он был для меня всем. Вновь запинаюсь на
слове муж: он сегодня
может быть, завтра может не быть.
Но существует нечто большее –
человек родной по крови. Это родство, которое
никогда не прекращается.
Живут ли люди вместе, не живут ли, – они родные.
Юра для меня был
именно таким
человеком… К сожалению, за полтора года до его
ухода из жизни мы
разошлись. Часто думаю: если бы я была рядом, он
бы остался жить…
Почему разошлись? Я не люблю об это
говорить, но раз уже зашла
речь… Все женщины делятся на жен и матерей.
Одни мужа любят больше,
чем ребенка, другие становятся сумасшедшими
матерям. Я
была
сумасшедшей
женой до тех пор, пока ни появился Митя. Но
когда он появился, сразу
стало ясно, что на первом месте – сын. Юра очень
тяжело перенес мой
выбор. Постепенно в доме возникла такая
ситуация, что стало ясно: эти
двое не могут сосуществовать в одной квартире.
Мне нужно было
оставаться с кем-то одним – и я осталась с более
слабым: с ребенком.
Могу честно сказать одно (я никогда не
говорю неправды, поэтому у
меня очень много врагов). Никогда мы не знаем,
чья смерть на нас как
подействует. Иногда
кажется, что человека очень любишь, а он уходит
–
и
ты его забываешь. А порой недооцениваешь
человека, есть он – ну и
есть, а уйдет – и тебе его не достает постоянно.
Так получилось у
меня. Каждое утро и каждый вечер, как
нормальный, никому ничего не
демонстрирующий человек (у нас-то с тобой
разговор задушевный,
обнаженная ведь натура), я читаю молитву. И дети
мои это делают. Дня
нет, чтобы утром и вечером я не вспомнила Юру,
нет такой церкви, в
которую зашла бы – и не поставила свечку за
упокой. И здесь, в
Израиле,
поставила. До сих пор смотрю на мир его глазами
– очень его
мне не хватает. Все мне напоминает о Юре: круг,
в который он меня
ввел, интересы, домашний интерьер, библиотека,
которую он начал
собирать для Мити, город, который меня
удерживает странным образом.
Меня зовут в Москву – не могу уехать из
Петербурга, где все
связано с Юрой. И родственников его воспринимаю
как своих
собственных…
НОВЕЛЛА ВТОРАЯ. РОДСТВЕННИКИ.
…Двоюродные сестры Юры, племянницы, их мужья –
Нина, Бася, Изя,
Сеня, Мишка, Сашка – все
тут. Вот ты предъявляешь претензии: звонила
до поздней ночи в гостиницу, а меня не застала.
А почему не застала?
По
одной простой причине. Я ехала сюда и знала, что
в Израиле у меня –
только Юрины родственники. Но, честное слово, я
не успела дойти до
гостиничного номера. Как только вошла в
гостиницу, портье окликнул:
"Крючкова? Вас к телефону!" Я взяла трубку и
услышала: "Светка?" –
позвонили девочки, которые выросли со мной в
одном дворе. В нашем
кишеневском дворе было восемь еврейских семей,
две русские,
одна
украинская. Слева от нас жили тетя Бетя и дядя
Изя, справа – тетя
Полька Бликштейн, которую мы звали "селедкой". В
ее племянника,
Владика, который к нам в Кишинев, приезжал из
Москвы, из столицы, мы
все были безумно влюблены: такой красавец! Я его
вчера увидела и
обалдела: такой же красивый, только седой стал.
Говорю: "Владик, помню, как я на тебя
смотрела завороженными
глазами, а ты толкнул скамейку, я
села мимо, – и эта обида осталась у меня на всю
жизнь. Я была в тебя
влюблена, а ты выбил из-под меня
скамейку…" Он ведь, оказывается, и
не знал о моей любви… А вчера я была у
девочек, ночевала у них,
Лили-Сюзанны-Дорины; они накрыли замечательный
стол: готовились. И
мужья у них чудесные, дети дивные, все друга
друга любят. Когда мы
сели за этот стол, бывший москвич Владик поднял
бокал и сказал первый
тост:
"За наше кишеневское детство, за улицу
Усющева, 37". Такого
второго двора, как у нас в Кишиневе, не было. Мы
организовали
собственный театр, устраивали представления,
собирали взрослых и детей
со всех
дворов. Зрители рассаживались, мы открывали
занавес… У нас
была своя футбольная команда, мы играли в
пионерский лагерь, моя
старшая сестра считалась вожатой – мы полностью
были на
"самоокупаемости".
Наш двор считался самым интересным, около
него клубились
остальные, вся жизнь концентрировалась вокруг.
Тетя Поля, "селедка",
которая умерла здесь, в
Израиле, не имела собственных детей… Я вчера
ночевала у Доринки,
утром проснулась – пахнет тетей Полей: она
всегда пекла, и Дорина с
утра затеяла пирожок. Я
спрашиваю: "Дука, ты помнишь, как тетя Поля
пекла пирожок?" А для кого? Она раздавала его
соседским детям. А у
дяди Буки на окне стоял телевизор, повернутый
экраном в сторону двора.
Мы, дети, рассаживались снаружи на стульях и
смотрели этот телевизор.
Дядя
Бука купил стол для пинг-понга. Для нас – мы все
играли. Сколько было
приколов!.. Дука выходила с утра, картавя,
кричала "Кар-р"р!" – весь
двор просыпался.
Именно с тех пор я запомнила, что любой
ребенок – "любочка",
"рыбочка", "мамочка, съешь уже хлебочка с
маслицем!". А в России –
что? "Куда пошел, зараза? Заткнись" Надоел –
отойди". Мой муж всегда
спрашивает: "Что ты со всеми так долго
разговариваешь?" Отвечаю:
"Саша, я же – с юга". Он говорит, что у меня
вкус – как у мексиканской
проститутки. Он прав: мне нравится все яркое,
блестящее; я люблю
разговаривать с людьми, люблю огоньки горящие,
музыку зажигательную…
Почему мне в Израиле хорошо? Конечно, страна
неисчерпаема, каждый
раз открываешь что-то для себя новое, но сейчас
говорю не об этом. На
каждом спектакле меня
ждет сюрприз. К тому, что у меня были сюрпризы в
прошлый раз, я уже привыкла. Думала, они уже
кончились. Но не тут-то было.
Вдруг ко мне в Хайфе подходит женщина:
"Света, ты меня не
узнаешь?" Я смотрю – до боли знакомое лицо:
"Ради Бога, извините, не
узнаю". Тут она достает фотографию, где мы
втроем. Три подружки, стоим
в лесу в городе Кишиневе. Я, Фанька Бейнер,
которая здесь живет уже
тридцать шесть лет, и Галя, которая живет в
Ленинграде. Смешно, но я
не узнала Фаню Бейнер, с которой мы учились, с
которой мы жили
рядом –
сумасшедший дом какой-то! И вот я увидела себя
на снимке – уже забыла,
какой я была…
Учительница здесь живет моя – преподаватель
русской
литературы и языка Раиса Моисеевна. Тоже пришла
на спектакль. Я,
кстати, была у нее хорошей ученицей.
Раиса Моисеевна предрекала: "Светка, ты
будешь артисткой". Я
этого не помню, Фанька мне напомнила.
Жаль, но я забыла, какой была в детстве. Как
отрезало: не могу
приехать в Кишинев, потому что там все чужое,
как у
Ахматовой: "люди, вещи, стены".Нас никто не
знает, мы не туда попали,
Боже мой! Приезжаю в Израиль – и попадаю в
Кишинев моего детства,
понимаешь? Здесь – все, что считала забытым,
куда-то ушедшим. Но
встречаются друзья, а ведь общая биография – и
есть наша жизнь.
Близкие люди вдруг стали мне рассказывать
про меня, Я узнала, что
к Сюзанке, замечательному доктору по прозвищу
"Стена плача", весь
квартал бесцеремонно ходит лечиться. Она ведь
работает, приезжайте к
ней в больницу, в поликлинику, – нет: они
предпочитают идти домой. А
самое главное, что еще жива
тетя Ниночка – Сюзанина мама. Она говорит:
"Светка, я помню, как заплетала тебе косички. Ты
была такая
маленькая…" А сейчас я обнимаю тетю Нину – ее
голова мне только до
груди доходит…
У меня умерла мама, бабушка – я
родоначальник своей
семьи, за моей спиной никто не стоит. У меня
никого нет: я держу на
руках всю свою семью. А здесь, у вас, я вновь
чувствую себя маленькой
девочкой, меня называют "Светкой", а не
"Светланой Николаевной".
Конечно, мне в Израиле хорошо. И всякий раз,
когда уезжаю, со
мной
случается истерика. В прошлый раз уехала, рыдая,
и чувствую, что
сейчас будет то же самое…
Сюзанка у нас была золотая медалистка,
поступила
без всякого блата в медицинский институт. На
вступительном экзамене
написала обо мне сочинение под названием
"Солнышко" – я тогда,
пятнадцатилетняя, впервые постриглась – и была
рыжая-рыжая… Такой у
нас был уникальный двор. Вчера, когда я пришла
на этот званный обед,
собрались с соседних улиц… Кишинева.
Они как-то умудрились сохранить дружбу.
Какие дивные
у них дети!
Сколько добра в их домах, тепла!..
Даже собаки добрые – члены семьи. Дука постоянно
своей собаке Пицце
говорит: "Ма питом? Бои-бои!" Есть же люди
светлые, добрые, которым
все удается. Дука мне вчера сказала: "Я
встретила Алика в восемнадцать
лет
– и больше уже никогда никого не видела вокруг".
Тридцать лет вместе прожили, дети выросли…
А какие у них в саду
растут лимоны с грейпфрутами! Хорошо: это –
настоящая жизнь, которой
должен радоваться
человек. Я выхожу утром из спальни, где спала в
Яночкиной
комнате, а
Дука идет навстречу, обнимает меня, целует:
"Доброе утро, мамочка!"
"Ласточка", "солнышко" – только на юге так
говорят, понимаешь? Мне
очень важно, чтобы меня приласкали, обняли,
улыбнулись мне.
В Израиле всюду продаются магнитики: две точки
и улыбка от уха до
уха – вот вам мое лицо. Я привезла сыну такой
магнитик, там улыбка,
кипа и надпись:
"Don-t worry, be Jewish" (-Не печалься, будь
евреем-). И Митька у себя
в комнате повесил эту прелесть, эту суть
израильского народа…
НОВЕЛЛА ТРЕТЬЯ. САША.
…Хемингуэй
говорил, что у мужчины должны быть четыре жены:
в
процессе взросления человек меняется, и на
каждом новом этапе ему
нужны разные спутницы. О том, сколько мужей
должно быть у женщины,
Хемингуэй
умолчал. Но у меня пока все идет закономерно:
Юра был старше меня,
Саша – младше на двенадцать лет. Мы с Сашей
родились в один день, 22
июня, и оба – в год Тигра. Надо сказать, что всю
жизнь я мечтала об
одном: увидеть любящий взгляд моего мужчины,
обращенный на детей, – и
никогда этого не случалось ни с Юрой, ни с
Сашей.
Юра говорил: "Я люблю тебя больше, чем Митю".
Саша говорит: "Я
буду любить тебя, а ты люби своих
детей". Но мне важно, что делает мужчина, а не
то, что он говорит. Уж
чего только я в жизни не слышала…
Один режиссер восклицал: "Хотите, я стану на
колени?" – "Станьте,
вы будете сотый. Можете руки целовать,
ноги – у меня это все было, мне всё целовали,
включая песок, по
которому я ходила". Слова меня не впечатляют,
меня впечатляет только
дело. Так вот, Саша занимается делом. Порой,
даже слишком активно, в
такие минуты
говорю: "Вынь из одного места зонт и закрой
его". А с
другой стороны, муж – оптимист. Сейчас,
например, он бесстрашно взялся
за реконструкцию грязного страшного чердака, по
которому ползали
бомжи.
В пятиэтажном доме, который входит в
архитектурный ансамбль
города, поднял на полтора метра конек, сделал
крышу в двести метров,
сто из них взял для нас двоих. И увлеченно
занимается стройкой нашего
собственного
жилья. В России очень трудно обеспечить по
квартире каждому ребенку и
себе элементарное пространство
оставить. Пока что мы с Сашей живем в
одной комнате: тут и книги, и компьютер, и
постель. А наш младший сын
гордо заявляет: "Я живу в гардеробной". Но
сейчас все налаживается:
Саша буквально с нуля отстроил ему квартиру в
центре города, я, как
последняя мещанка, своими ручками шила
занавесочки, ламбрекены делала,
косой беечкой подшивала. По этому поводу Саша
даже купил мне к Новому
году швейную машину (по-французски – "машина
кудр". А "машина лаве" –
стиральная).
А к нашему будущему жилью муж подходит
основательно: хочет, чтобы
сауна у меня была, кабинет. К сожалению, окна у
нас будут выходить в
небо, иначе бы они портили фасад… У Саши масса
специальностей. По
образованию – музыкант, работал в оркестре
барабанщиком. Если кто-то
считает, что барабанщик – не музыкант, этот
кто-то не прав. Еще Саша
немножко играет на гитаре. Он ездит за мной на
выступления – звук
делает, свет выставляет, декорации. Кем он еще
работал? Посадчиком
металла в горячем цеху, матросом рыболовецкого
флота, реставратором
музыкальных духовных
инструментов. Да, чуть не забыла: Саша работал
барменом в ресторане – там, собственно, мы с ним
и
познакомились.
Мы с Ларисой Гузеевой снялись в картине
Хотиненко "Спальный вагон"
и заработали по тем временам чуть ли не на
машину. Возвращаюсь как-то
домой – опять ребенок, опять плита… Звоню
Лариске: "Гузеева, что
будем делать? Деньги есть, а счастья нет". Как
говорит мой сын,
счастье
есть, оно не может не есть… Гузеева отвечает:
"Пойдем в ресторан.
Как артистки оденемся, почувствуем себя людьми!"
Я позвонила
в
замечательный закрытый ресторан – охотничий
клуб, им владел один
чудный
еврей, который потом уехал в Америку. В зале
было очень красиво, свечи
зажигали, кого попало, не пускали. В общем,
заявились мы туда с
Гузеевой и Митей. Чтобы ребенок нас не отвлекал,
я по дикому блату
купила ему какую-то английскую мозаику. И вот мы
сидим с Ларисой и
говорим про наше, про девичье. Ребенку надоело
все это слушать, он
отправился гулять по ресторану. Я слежу за ним,
как подсолнух за
солнышком: куда Митя – туда и моя голова.
Смотрю,
разговаривает с
каким-то мужчиной, тот с ним возится, чучела со
стен снимает. Потом
вдруг Митя подводит его к нам: "Мама,
познакомься, это – дядя Саша". Я
вообще всего боюсь, к незнакомым людям отношусь
подозрительно, а тут
как-то так получилось: крышу враз снесло. Пришел
Саша, не ушел, и
сразу
резко стали мы с ним жить. Для меня, как ты
понимаешь, самым главным
было то, как он отнесся к Мите. Чучела снимал –
ладно. Но у Мити были
проблемы со здоровьем, и Саша к ребенку
относился идеально, без тени
раздражения. А потом я
обнаружила, что беременна, а Саша был женат. Я
решила так: "Почему бы мне такому любимому Мите
не родить брата? Я же
уйду рано или поздно. Не должен быть человек
один на земле, это
неправильно". И я из-за Мити оставила ребенка. А
потом все сложилось
замечательно. Сашу от жены я не уводила: они уже
были практически
разведены, только штамп оставалось поставить.
Всю беременность я
провалялась, прокололась гормонами, на сорок
килограммов поправилась.
Саша занимался Митей, они оба меня очень
опекали. Помню,
стояла
зима, мои мужчины нарядили елку, на ней день и
ночь горели гирлянды, а
Саша кому-то чинил виброфон – музыкальный
инструмент, издающий нежный
сказочный звон.
По утрам они в куртках (мне не хватало
воздуха, окно было открыто
настежь) входили ко мне в комнату, целовали пузо
и говорили: "Веди
себя хорошо, не мешай мамочке отдыхать", – и
уходили по своим мужским
делам. Когда родился мальчик, я предоставила
мужу право
назвать малыша. Саша сказал: "Саша!" Мне всегда
нравилось это имя,
даже Митьку хотела Сашей
назвать… Чтобы не возникала путаница, Сашу
маленького зовем Алексом, и это имя мне тоже
очень нравится…
НОВЕЛЛА ЧЕТВЕРТАЯ. АЛЕКС.
…Мои сыновья – от разных мужей, но оба они
рыжие. На Ленфильме ходит
замечательная шутка: "Если Крючкова родит от
негра, у нее будет рыжий,
голубоглазый мальчик".
Дети удивительно похожи друг на друга.
Когда-то давно в городе
Ленинграде Сергей Юрьевич Юрский познакомил меня
с замечательным
детским психиатром Сашей Гольбиным, который
сейчас живет в Чикаго.
Тогда у меня
не было детей, я очень хотела родить, но врачи
не разрешали. Наконец, решилась, забеременела
Митей, и Гольбин,
уезжая, сказал: "Света, ты родишь ребенка того
пола и того типа,
какого хочешь, потому что у женщин с сильной
волей получается именно
так". Он уезжал
19 мая 1981 года, Юра в этот день попал с
редынфарктным состоянием в
больницу. А в августе я родила Митю. Мне
предрекали девочку, а я
знала, что будет рыжий мальчик.
Я родила, врачи его поднесли и спросили:
"Это
кто?" Я ответила: "Это Митя!" И в эту секунду
раздался телефонный
звонок. Слышу, говорят: "У вас сын родился, но
мы его еще не измеряли
и не взвешивали", – Юра звонил. Я повернула
голову – на часах было
18.30… А маленький тоже рождался сложно, и
жизнь у нас была сложная.
Когда малышу исполнилось три месяца, я с
поездом "Комсомольской
правды" уехала зарабатывать деньги на Дальний
Восток. Саша остался с
грудным ребенком. Они с Митей его кормили,
поили, пеленали. А дальше
события
развивались драматично: 22 января 1991 года Митя
попал на операцию в
больницу – наши
великие врачи девять лет не могли поставить
диагноз,
после его операции я поседела… За Митей нужно
было ухаживать, я
решила маленького на неделю отдать свекрови,
Сашиной маме. Мы
возвращались от свекрови в гололед, Саша сидел
за рулем, на скорости в
90 километров мы влетели в столб и машина
разбилась вдребезги.
Пострадала одна я… Надолго попала в
больницу, таким образом,
ребенок на три с половиной года оказался в чужих
руках. Назад я
получила такое, что поняла: это я не люблю.
Представляешь, не люблю
своего
сына! Смотрю
на него – стоит чужой мне человек. Чужой, не
мой! Дурак с каким-то
тупым взглядом. У свекрови ребенок получал по
затылку, его били
тапком, ремнем, веником…
Я с тех пор их с мужем к себе на порог не
пускаю, а Саша вообще
говорит, что его мама умерла. Она плохой человек
– несет зло детям…
Итак, получив то, что получила, я закатала
рукава – и началась работа.
Во- первых, ребенок не выговаривал ни одной
буквы – я
стала заниматься с ним как логопед.
Когда мы с Митей учили с ним предлоги, это
был
настоящий цирк! Мы
ему объясняли, что такое "около",
"под". Учу ребенка трех с половиной лет:
"Сашенька, есть "под" и
"над". Посмотри: над столом – абажур. Он – над
столом". Становлюсь на
четвереньки, лезу под стол: "А мамочка где?" Он
отвечает: "Внизу", – и
так полчаса.
Говорил: "ковната", "транвай", ругался
матом, стучал
кулаком по столу: "А подать мне стопку водки!".
Это было нечто…
Сейчас он, конечно, совсем другой ребенок.
Правда, тогда он был
здоровее. Телом, но не душой… Алекс – безумно
интересный
мальчик.
Обладает абсолютным слухом, учится играть на
пианино, но – не гаммы
пиликает, а регтаймы подбирает. Прекрасно
соображает в компьютере, у
каждого из моих детей есть свой электронный
адрес. Пишет не очень
грамотно, зато – философские тетради. Читать
дает только мне: "Я все
думаю, зачем человек живет? Наверное, все-таки,
– для любви. Ведь,
если бы не было любви, вся наша земля была бы
одна большая, черная и
грустная планета", – это в девять лет. Еще он
пишет о том, что у него
есть друзья, но они только так называются.
На самом деле, он одинок. И
дальше: "Когда сидишь один в комнате, твое
сердце разрывается от
холода и боли". Конечно, он мальчик тонкий. От
осинки апельсинки не
родятся: как бы его ни коверкала среда, он,
все-таки, мой сын. Услышав
однажды
любую песню, тут же воспроизводит ее – нота в
ноту.
Великолепно успевает по английскому языку, у
Митьки схватывает на
лету. Прошлым летом у меня полетели гастроли и
сорвался круиз. Вместо
того чтобы огорчиться, я так обрадовалась! Целый
месяц провела с
ребенком.
0
