В.И.Мечников. День у Толстого в Ясной Поляне:
Весной 1909 года мы с женой ранним утром приехали в Ясную Поляну. Войдя в переднюю старого и довольно обветшалого помещичьего дома, я увидел сходящего с лестницы Льва Николаевича в белой подпоясанной блузе. Он пристально посмотрел на меня своими проницательными светлыми глазами и прежде всего сказал, что находит меня мало похожим на виденные им мои изображения. После нескольких слов приветствия он оставил нас со своими детьми и, по обыкновению, ушел работать к себе наверх.
За столом Толстой намеренно не возбуждал разговора на интересные общие темы, так как хотел это сделать с глазу на глаз. Для этого он предпринял поездку в соседнее имение Чертковых и взял меня в свой маленький экипаж, запряженный одной лошадью, которой он правил сам. Только что мы выехали за ворота усадьбы, как он повел, очевидно, уже ранее продуманную речь.
«Меня напрасно обвиняют, — начал он, — в том, что я противник религии и науки. И то и другое совершенно несправедливо. Я, напротив, глубоко верующий; но я восстаю против церкви с ее искажением истинной религии. То же и относительно науки. Я высоко ценю истинную науку, ту, которая интересуется человеком, его счастием и судьбою, но я враг той ложной науки, которая воображает, что она сделала что-то необыкновенно важное и полезное, когда она определила вес спутников Сатурна или что-нибудь в этом роде».
Когда он кончил, я сказал ему, что наука далеко не отворачивается от вопросов, которые он считает наиболее существенными, а старается по возможности разрешить их. В кратких словах я изложил ему свое воззрение, основанное на том, что человек— животное, которое унаследовало некоторые черты организации, ставшие источником его несчастий. С этим связаны краткость человеческой жизни и зависящий от нее страх смерти. Когда со временем наука доведет людей до того, что они смогут рационально прожить полный цикл, то инстинктивный страх смерти сам собою уступит место тоже инстинктивной потребности небытия. Когда человечество дойдет до этого, то беспокойство о болезнях, старости и смерти и все сопряженное с этим прекратятся, и люди смогут полнее и спокойнее отдаться искусству и чистой науке.
С детьми. Источник: wikipedia.org
Внимательно выслушав меня, Толстой заметил, что в конце концов наши мировоззрения сходятся, но с тою разницей, что он стоит на спиритуалистической, а я на материалистической точке зрения.
Татьяна Львовна Сухотина-Толстая о художнике Николае Николаевиче Ге:
Кроме своих больших картин, которые почти все были написаны на евангельские сюжеты, Ге сделал много рисунков, этюдов и эскизов на те же темы.
Одно время он задался целью сделать иллюстрации к Евангелию. Он привез к нам в Ясную целую серию угольных рисунков, которые он приколол вокруг всей залы для того, чтобы мы могли удобнее видеть их в их последовательности. Некоторые из них были удивительно сильны и производили огромное впечатление. С волнением и трепетом водил Николай Николаевич моего отца от одного рисунка к другому, ожидая его мнения. И мой отец всегда восхищался и умилялся перед работами Ге, так как источник, из которого вытекали образы, написанные Николаем Николаевичем, был ему близок и понятен.
Как-то летом в Ясной Поляне Ге принялся за лепку бюста с моего отца. Он очень увлекался этой работой. Помню, как раз утром, окончивши бюст, который был снесен во флигель, где форматор должен был его отлить, Ге сидел в зале и пил кофе.
Вдруг в ту минуту, как мой отец вошел в залу, Ге, быстро скользнувши глазом по лицу отца, сорвался с места и со всех ног бросился бежать вниз по лестнице. Мы стали кричать ему, спрашивая, что с ним случилось, но он, не оглядываясь, бежал и кричал: «Бородавка! Бородавка!» Через несколько времени он пришел из флигеля спокойный и сияющий. «Бородавка есть», — сказал он с торжеством.
Оказалось, что, взглянув на отца, он заметил у него на щеке бородавку, и, не помня того, сделал ли он ее на бюсте или нет, он бросился во флигель, чтобы ее сделать, если форматор еще не начал отливать бюста. Но бородавка оказалась, и Ге был успокоен.
За столом. Источник: wikipedia.org
И.А.Бодянский. Воспоминания о Ясной Поляне:
Лев Николаевич показался мне ниже ростом, чем я ожидал; спина его сильно сгорблена, но как будто не от старости, а от лежавшей на ней большой невидимой тяжести.
Поздоровавшись с доктором и г. Щербаком, Л. Н. подал мне руку. Я назвал свою фамилию.
- Не может быть? — воскликнул Л. Н., как-то отскакивая, но потом извинился и сказал: — Это просто на меня нашло затмение. Когда вы назвали свою фамилию, я принял вас за вашего отца и, увидав молодое лицо, удивился.
В этот же день за обедом я снова встретился с Л. Н. Он сидел в кресле, был очень весел и сыпал каламбурами и анекдотами. После обеда Л. Н. куда-то исчез, и мы его опять увидели только за чаем на балконе. После чая все расположились у круглого стола в углу залы.
Я не помню хорошо разговора, который велся, но помню, что в конце заговорили об искусстве, и я сказал такую фразу:
- Не находите ли вы, Л. Н., что искусство является у нас предметом роскоши?
Л. Н. согласился с этим и почему-то быстро ушел к себе в комнату. Через некоторое время я услыхал голос Л. Н., спрашивающего меня. Я поднялся с дивана, но он, увидав меня, подошел и сел рядом в кресло.
- Я согласен, — сказал он, — что искусство в настоящее время является предметом роскоши, но вы, художники, можете все ж таки принести громадную пользу именно иллюстрациями. Иллюстрации доступны всем, и в этом их громадное достоинство.
К ужину приехала Мария Львовна с мужем, и разговор стал общим. В это же время была получена масса телеграмм, и, прежде чем сесть за ужин, графиня стала читать их вслух. Многие телеграммы были написаны напыщенным слогом и почти целиком из всевозможных прилагательных, выслушав которые Л. Н. сказал только одну фразу: «Кадилом да по носу» — и попросил дать знать на почту, чтоб телеграммы не пересылались, а задерживались.
Обстановка яснополянского дома не богата, и такую обстановку всегда можно увидеть в любом помещичьем доме средней руки, но обстановка комнаты Л. Н. совсем скромна: небольшой письменный стол, полки с книгами, на стене Сикстинская Мадонна и фотографии с картин; посреди комнаты кровать, и больше ничего бросающегося в глаза.
Ивакин И. М. «Воспоминания о Ясной Поляне.1880−1885»
За вечерним чаем шла речь о литературе и писателях.
— На вазе разные арабески вперемежку, амуры, цветы и т. д., все красиво, но для чего? какая в этом цель? — говорил Лев Николаевич. — Так же и писатели (английские). Горе и радость, веселье и страдание в романах все вперемежку, — к чему все это, какая цель? Русские считают нужным читать Пушкина, Тургенева, Толстого, и этой-то дребеденью заслоняют книги, которые для людей действительно нужны. Мысль есть самое важное в человеке; сообразно мысли живут и поступают люди. Стало быть, хороша та книга, которая говорит мне, что мне делать. А люди стараются из книги сделать какую-то забаву, игрушку. Это все равно что хлеб: хлеб существует затем, чтобы его есть, а кто скажет, что он существует для того, чтобы помягче на нем сидеть это бессмыслица, чепуха. Английские романисты именно и сделали из книги такую игрушку; их произведения — в сущности, бесцельная игра света и теней, например, у Брэддон, у которой к тому же романы, как и у многих английских писателей, носят печать фабричности, несмотря на мастерство языка.
Даже такой тупой и ограниченный человек, как Э. Золя, и то лучше: у него есть цель, а не пустая игра цветов. Цель эта, например, в «Семействе Ругонов» состоит в том, чтобы проследить дегенерацию фамильных черт — что-то напоминающее Дарвинову теорию. Это дает ему опору, несмотря на всю ложность исходной точки зрения, и вот отчасти почему он читается во всей Европе; мы, сидя в Ясной Поляне, горим нетерпением прочесть его новый роман. Тургенев до самой смерти так и занимался, в сущности, пустяками. Я чувствовал это еще тогда, и это впоследствии возбудило даже его неудовольствие на меня. Настоящее лучшее его произведение — «Записки охотника». Тут есть прямая цель. А после ему, очевидно, стало нечего писать, и пошла ужасная чепуха. Я помню, как Анненков, главный критик, я и другие собрались у Панаева читать «Рудина». Я чувствовал, что это чушь и больше ничего… Лаврецкий, Базаров — и это все мне тоже не нравится. Лучше всего «Новь»: тут выведено что-то реальное, соответствующее жизни. А в Рудине, Лаврецком, Базарове, — ничего нет: что говорит Базаров, то только разве и хорошо. Да и быть ничего не могло: ведь те движения, представителями которых являются Рудин, Лаврецкий, совершились только в умственной сфере, в поступки не переходили, оттого-то и не могли дать содержание художественному произведению, тогда как «Новь» могла. Повесть Тургенева «Живые мощи» — прелестный рассказ, который был написан, очевидно, давно; он отдал его в печать по просьбе и то со стыдом, потому что там есть что-то похожее на религиозную идею, со стыдом потому, что за повесть такого характера Белинский бранил, а в Тургеневе воспоминание о сороковых годах было свежо. Художественная форма хороша только там, где она необходима. В моем маленьком деле я чувствую, что могу лучше всего выразить свои мысли именно этим путем — я ее и употребляю, и для интеллигентной публики у меня есть прямое средство.
Д.П.Маковицкий. «Яснополянские записки» (1909):
Л. Н. спал хорошо, состояние бодрое. Спрашивал про Шкарвана, его семейное и другое положение. Я сообщил Л. Н. про тяжелый крест супружеский Шкарвана.
Л. Н.: Женитьба, что она прибавит? что будет помощница в жизни? Это одно из самых распространенных общих заблуждений. Это такая редкость, как выиграть 200000, т. е. не проиграть их, всю жизнь. Чертков уже, кажется, как счастливо женился, а что же? Разве она ему помощница в том, что главное в жизни? Помощников можно найти так, не женившись.
Пополудни Л. Н. рассказал, что утром был у него крестьянин, писатель-калмык, автор пьесы о том, как крестьянин вышел в господа (интеллигенты), стал социал-демократом, как не нашел удовлетворения в барстве и вернулся в деревню, женился на крестьянке и стал работать. Эта пьеса шла в Омске девять раз. Ему говорили, что это толстовство, он отвечал, что нет, что «со мной это было». Ему в Омск — тысяча верст на лошадях.
Утром же была у Л. Н. революционерка: тип, каких казнят. Внешности революционной: быстро ходит, нервна. Она девица 30—35 лет, сидела в Киеве; там в тюрьме стреляют в заключенных, которые смотрят в окна. Стреляют, предупреждая или и не предупреждая, и убили человек шесть. Одного ее друга смертельно ранили, и он посоветовал ей съездить к Л. Н., чтобы просить его дать средства на побег ее брата, мальчика лет пятнадцати, приговоренного к двенадцатилетней каторге за покушение на жандармского чина. Л. Н. старался ей доказать тщетность их стремлений — безуспешно.
— Как же не поговорить с ней по существу? — сказал Л. Н., говоря о ней. — Если бы я был писатель, ее бы описал как тип революционерки. Она ничего не слышит, ничего не понимает, только чтобы оправдать себя. Когда я ей сказал: «Ведь из этого (террора) ничего не выйдет, только ухудшение». — «Как не выйдет? Я знаю, что выйдет. Что же, жить для себя?».
Источники
