Россия неоднократно проигрывала войны — и иногда разгромно.

Часто приводят в пример Крымскую войну середины XIX века. Россия жила памятью о победе над Наполеоном — а тут мало того что проиграла, так еще и на собственной территории относительно небольшому экспедиционному корпусу. Британия и Франция воевали с Россией, как прежде с Китаем, — за счет подавляющего технического и организационного превосходства. К концу Крымской войны даже самые консервативные части элиты полагали, что проигрыш пойдет стране на пользу, так как откроет дорогу давно назревшим реформам.

Считается, что именно проигрыш в Крымской войне вынудил едва взошедшего на престол Александра II начать масштабную модернизацию России: отмену крепостного права, создание местного самоуправления, ослабление цензуры, реформу судебной системы, армии, образования и так далее. Это, конечно, упрощение: причины Великих реформ далеко не сводятся к «национальному унижению» в Крымской войне — но свою роль катализатора оно, конечно, сыграло.

В начале XX века Россия проиграла войну Японии. Революционные волнения начались в 1905 году вне прямой связи с нею. Но поражения российской армии под Мукденом и флота в Цусимском проливе, а затем территориальные и дипломатические уступки по Портсмутскому договору (не очень значительные, но обидные) вновь стали катализатором — и спустя меньше двух месяцев после заключения мира Николай II вынужден был согласиться на учреждение парламента.

В ходе Первой мировой войны важной политической силой, фактически оппозиционной царскому режиму, стали военно-промышленные комитеты. Это были организации предпринимателей, которые убедились, что государство Николая II неспособно должным образом мобилизовать экономику для победы, и взяли эту функцию на себя — прямо скажем, с переменным успехом. Глава Центрального военно-промышленного комитета Александр Гучков был одним из тех, кто принимал отречение императора, а потом он и некоторые его соратники вошли во Временное правительство.

Война — это, помимо всего прочего, проверка на прочность государства, экономики и солидарности общества. Поэтому трансформация политического режима — типичное последствие проигранных войн. Причем по самым разным сценариям: от «закручивания гаек» до революции.

Такая вероятность даже повышается с ростом числа убитых на поле боя. Политическая либерализация — один из вероятных, но вовсе не обязательный сценарий, когда поражение в войне терпит сторона-агрессор. Автократы часто теряют власть, когда проигрывают войны.

Соответственно, фраза «Россия не может проиграть» — это в первую очередь выражение стремления избежать каких бы то ни было изменений, сохранить статус-кво.

ПОЧЕМУ РОССИЯНЕ ВОСПРИНИМАЮТ ПРОИГРЫШ В ВОЙНЕ КАК ЛИЧНОЕ ПОРАЖЕНИЕ?

Потому что они не представляют себя в отрыве от государства.
В этом смысле россияне мало чем отличаются от жителей большинства современных (и в особенности западных) национальных государств. Социолог Пьер Бурдьё еще во второй половине ХХ века обратил внимание, что жители послевоенной Западной Европы приравнивают «национальные интересы» к своим собственным. Граждане некоторых стран делают шаг дальше — и связывают собственное материальное состояние со статусом «великой державы».

Такой образ мышления Бурдьё называл государствоцентричным. Представления о том, что позволительно и что преступно, кто во внешнем мире дружественный, а кто нет, — все это определяется государством, обосновывается «интересами безопасности» и становится личными убеждениями граждан.

Бурдьё соглашался с классическим определением Макса Вебера, что поддержание монополии на насилие — это первичная функция государства. Но насилие, считал французский социолог, бывает не только физическим, а еще и символическим. Государство не только учреждает праздники, переписывает историю, изобретает новые традиции и символы, но еще и придумывает язык, на котором его можно хвалить и критиковать. Нарушителей таких правил потом обвиняют в «экстремизме» или, скажем, «оправдании терроризма». По мнению Бурдьё, не что иное как язык для положительных отзывов о работе бюрократии или правительства помещает государство в центр нашего восприятия мира.

Пожалуй, нагляднее всего государствоцентричное мышление проявляется во внешней политике. После Второй мировой войны в прикладном анализе международных отношений ведущее место занимает теория реализма . В ее центре — представление о мире, состоящем из государств, которые находятся друг с другом в постоянной борьбе за политическое, экономическое, военное и культурное доминирование.

Реалисты полагают, что противостояние за статус гегемона для «великих держав» — это игра с нулевой суммой. И в любой конфликтной ситуации государства обязательно делятся на победителей и проигравших. Неудивительно, что из-за сильной идентификации со страной ее граждане в случае военного поражения начинают чувствовать лично себя «проигравшими», «обманутыми» или даже «униженными». Так рождается ресентимент. На этой эмоции часто зарабатывают политический капитал популисты и автократы

В государствоцентричном мышлении проигрыш в войне, как бы к ней ни относились в обществе, — худшее, что может случиться. Такое поражение разрушает фундамент гражданской идентичности. Тем более если, как в случае России, в государствоцентричное мышление органично вписана «пацанская логика».

Отсюда и эмоция «Россия не может проиграть» — личная и совершенно не обязательно показная. Поражение в российско-украинской войне воспринимается как экзистенциальная угроза государству, его военно-силовой основе (которой россияне доверяют и с которой, по всей видимости, идентифицируют себя сильнее всего) и, как следствие, своему личному достоинству и материальному положению.

ЕСЛИ РОССИЯ ПРОИГРАЕТ ВОЙНУ, РОССИЯНАМ ПРАВДА СТАНЕТ ХУЖЕ?

Мы не знаем наверняка.
Мы не можем сказать, как конкретно затяжная война, переход страны на военные рельсы и международные санкции скажутся на материальном положении россиян в долгосрочной перспективе  . Все это пока остается предметом спекуляций.
Для современных россиян последний обидный проигрыш страны в международном конфликте — это поражение в холодной войне, прочно связанное в сознании с последующими «лихими девяностыми». К началу 2020-х наиболее распространенные негативные эмоции в отношении девяностых были связаны с «беспределом» (то есть потерей государством монополии на насилие) и общим экономическим неблагополучием. Главные эмоции по поводу распада СССР — тоска по утраченной «принадлежности к великой державе» и фрустрация из-за ухудшения материального положения.

Если негативная эмоция, связанная с бедностью, сохранялась неизменной на протяжении последних десятилетий, то ресентимент, вызванный «развалом СССР», заметно нарастал с годами.

Еще в девяностые такая агрессивная ностальгия по былому величию не выражалась особенно ярко — россиян скорее волновало возросшее недоверие в обществе и утрата родственных связей. Перелом случился во второй половине нулевых — и эта обращенная в прошлое негативная эмоция стала доминировать в социологических опросах. Своего пика она достигла в 2014 году, когда Кремль стал активнее использовать в пропаганде образы «крупнейшей геополитической катастрофы» и восстановления «исторической справедливости» на фоне аннексии Крыма и начала боевых действий в Донецкой и Луганской областях Украины.

Исследователи уверены, что в последние два десятилетия Кремль приложил немало усилий для формирования в государствоцентричном мышлении россиян связи между статусом «великой державы» и личным экономическим благополучием. Российские власти умело играли на ностальгии по СССР и былому «геополитическому» влиянию, чтобы придать авторитарным тенденциям в стране легитимность.

По версии Кремля, из-за проигрыша в холодной войне Россия утратила статус великой державы. И поэтому «коллективный Запад» якобы считает себя вправе навязывать россиянам «псевдоценности», окружать границы РФ «солдатами НАТО», сбивать страну с «особого пути», чтобы в конечном счете добиться ее развала. И перспектива поражения в новом противостоянии с Западом пробуждает воспоминания о бедности и беспределе девяностых. Поражение государства приравнивается к личному поражению.

ПОСТСКРИПТУМ

Москва обзавелась собственной валютой (монетой собственной чеканки) в 1381 году. Соответствующее разрешение дал ордынский хан Тохтамыш в знак милости за содействие в борьбе с его противником Мамаем: войско московского князя Дмитрия Донского разбило того на Куликовом поле.

На самых первых монетах помещалось изображение воина с мечом и секирой. Но вскоре вместо него появилось другое — петух и волк. Как предполагает авторитетный археолог и нумизмат Петр Гайдуков, это произошло вследствие военного поражения: тот же Тохтамыш в 1382 году сжег Москву из-за отказа князя Дмитрия платить дань.

Петух — христианский символ пробуждения совести, восходящий к евангельскому сюжету отречения апостола Петра. Волк — символ соблазна. То есть князь буквально монетами выражал смирение и раскаяние за то, что слишком возгордился от побед.