«Я родился по недосмотру 20 июня 1934 года, в Москве, в родильном доме им. семнадцатом году из благообразной Литвы в России Юзефом Визборасом – Шевченок, Проценко, Яценко от всяких охов и ахов по поводу столь раннего материнства.
Моя двадцатилетняя к тому времени матушка Мария Шевченко, привезенная в Москву из Краснодара молодым, вспыльчивым и ревнивым командиром, бывшим моряком, устремившимся в семнадцатом году из благообразной Литвы в Россию Юзефом Визборасом (в России непонятное для пролетариата "ас" было отброшено и отец мой стал просто Визбором) – так вот, отяжелев мною, направилась матушка как-то со мною внутри сделать аборт, чтобы избавить свою многочисленную родню – Шевченок, Проценко
Однако дело у нее это не прошло. В те времена – да простят мне читатели эти правдивые подробности, но для меня, как вы можете предположить, они были жизненно важны – в те времена необходимо было приносить с собой свой таз и простыню, чего матушка по молодости лет не знала.
Так она и ушла ни с чем (то есть со мной). Вооружившись всем необходимым, она снова явилась, но в учреждении был не то выходной день не то переучет младенцев. Таким образом, различные бюрократические моменты, неукоснительное выполнение отдельными работниками приказов и наставлений сыграли решающую роль в моем появлении на свет.
Впрочем, были и иные обстоятельства – отец получил назначение в Сталинобад, с ним отправилась туда и матушка. За два месяца до моего рождения отец получил пулю из "Маузера" в спину, в миллиметре от позвоночника. Мы вернулись в Москву, и вот тут-то я как раз и родился.
Как ни странно, но я помню отца. Он был неплохим художником и писал маслом картины в консервативном реалистическом стиле. Он учил рисовать и меня. До сих пор в нашем старом и разваливающемся доме в Краснодаре висит на стене "ковер", картина, написанная отцом, в которой и я подмалевывал хвост собаки и травку.
Впрочем, это я знаю только по рассказам. Первое воспоминание – солнце в комнате, портупея отца с наганом, лежащая на столе, крашеные доски чисто вымытого пола, с солнечным пятном на них, отец в белой майке стоит спиной ко мне и, оборотясь к матушке, располагавшейся в дверях, что-то говорит ей. Кажется, это был выходной день.
(Понятия "воскресенье" в эти годы не существовало). Я помню, как арестовывали отца, помню и мамин крик. В 1958 году мой отец Визбор Иосиф Иванович был посмертно реабилитирован.
После многих мытарств мама (образование – фельдшерица) взяла меня и мы отправились в Хабаровск на заработки. Я видел дальневосточные поезда, Байкал, лед и торосы на Амуре, розовые дымы над вокзалом, кинофильм "Лунный камень", барак, в котором мы жили с дверью, обитой войлоком, с длинным полутемным коридором и общей кухней с бесконечными керосинками.
Потом мы, кажется так и не разбогатев, вернулись в Москву. Мы жили в небольшом двухэтажном доме в парке у академии им. Жуковского. В башнях этого петровского замка были установлены скорострельные зенитные пушки, охранявшие Центральный аэродром, и при каждом немецком налете на нас сыпался град осколков. Потом мы переехали на Сретенку в Панкратьевский переулок. Мама уже училась в медицинском институте, болела сыпным тифом и возвратным тифом, но осталась жива.
Я ходил в школу то на улицу Мархлевского, то в Уланский переулок. Учились мы в третью смену, занятия начинались в семь вечера. На Сретенке кто-то по ночам наклеивал немецкие листовки. В кинотеатре "Уран" шел "Багдадский вор" и "Джорж из Динки-джаза" и два известнейших налетчика по кличке "Портной" и "Зять" фланировали со своими бандами по улице, лениво посматривая на единственного на Сретенку постового старшину по кличке "Трубка".
Все были вооружены – кто гирькой на веревке, кто бритвой, кто ножом. Ухажер моей тетки, чудом вырвавшейся из блокадного Ленинграда, Юрик, штурман дальней авиации, привозил мне с фронта то германский парабеллум (обменян на билет в кинотеатр "Форум" на фильм "Серенада солнечной долины"), то эсэсовский тесак (отнят у меня в угольном подвале местным сретенским огольцом по кличке "Кыля").
В школе тоже были свои события – то подкладывались пистоны под четыре ножки учительского стола, то школьник Лева Уран из персов бросил из окна четвертого этажа парту на директора школы Малахова, но не попал.
Отчим – рабфаковец, министерский служащий – бил меня то своей плотницкой рукой, то ломал об меня лыжи. Летом мы с матушкой ездили на станцию "Северянин", примерно в то место, где сейчас расположена станция техобслуживания ВАЗа, и собирали крапиву на суп и ромашку и полынь против клопов.
Я стоял на Садовом кольце у больницы имени Склифосовского, когда через Москву гнали немцев в сорок третьем году. Я видел первые салюты – за Белгород и Орел. Ночью 8 мая все сретенские дворы высыпали на улицу. 9 мая на Красной площади меня едва не задавила толпа и спас меня сосед Витя, бросивший меня на крышу неизвестно чьей "Эмки".
Вскоре мы переехали на Новопесчаную улицу, где стояли всего четыре дома, только что построенные пленными немцами. Иногда они звонили в квартиру и просили хлеб. По вечерам студент Донат выносил на улицу трофейную радиолу "Телефункен" и под эти чарующие звуки на асфальте производились танцы.
Коля Малин, ученик нашего класса, впоследствии известный ватерполист и тренер, получил в подарок от отца-штурмана магнитофон американского производства и весь класс ходил смотреть на это чудо. В ресторане "Спорт" на Ленинградском шоссе "стучал" непревзойденный ударник всех времен Лаци Олах, подвергавшийся жестоким ударам со стороны молодежных газет.
В доме мне жизни не было и я фактически только ночевал в своей квартире. Отчим, приобретший телевизор КВН, по вечерам садился так, что полностью закрывал своим затылком крошечный экран. Впрочем, матушка, уже к тому времени врач, нашла противоядие, как-то сказав ему, что телевизионные лучи с близкого расстояния пагубно действуют на мужские достоинства. Отчим стал отодвигаться от экрана, но это обстоятельство никак счастья в семье не прибавило.
В те годы мне в руки впервые попалась гитара и нашлись дворовые учителя. Гитара общепринято считалась тогда символом мещанства. Один великий написал "гитара – инструмент парикмахеров", оскорбив сразу и замечательный инструмент и ни в чем не повинных тружеников расчески.
В четырнадцать лет под влиянием "большой принципиальной любви" в пионерском лагере, где я работал помощником вожатого, я написал первое стихотворение, которое начиналось следующим четверостишием:
Сегодня я тоскую по любимой,
Я вспоминаю счастье прежних дней.
Они как тучки пронеслися мимо,
Но снова страсть горит в груди моей.
Тетрадка с тайными виршами была обнаружена матушкой при генеральной уборке. Состоялось расследование насчет "прежних дней". На следующий день на своем столе я обнаружил "случайно" забытую матушкой брошюру "Что нужно знать о сифилисе". Все-таки матушка была прежде всего врачом.
О себе я полагал, что стану либо футболистом, либо летчиком. Под футбол подводилась ежедневная тренировочная база в Таракановском парке. Под небо существовал 4-ый московский аэроклуб, куда я с девятого класса и повадился ходить. Дома мне никакой жизни не было и я мечтал только о том, что я окончу школу и уеду из Москвы в училище. Я даже знал в какое – в г. Борисоглебске.
Два года я занимался в аэроклубе, летал на По-2 и чудесном по тем временам Як-18. Когда окончил учебу (в десятый, класс был переведен "условно" из-за диких прогулов и склонности к вольной жизни) и получил аттестат зрелости, вообще переехал жить на аэродром в Тайнинку. Но однажды туда приехала мама и сказала, что она развелась с отчимом.
С невероятной печалью я расстался с перкалевыми крыльями своих самолетов и отправился в душную Москву поступать в институт, куда я совершенно не готовился. Три ВУЗа – МИМО, МГУ и МИГАИК – не сочли возможным видеть меня в своих рядах. В дни этих разочарований мне позвонил приятель из класса Володя Красновский и стал уговаривать поступать вместе с ним в пединститут.
Мысль эта мне показалась смешной, но Володя по классной кличке Мэп (однажды на уроке он спутал английское слово "мэм" с "мэп") уговорил меня просто приехать и посмотреть это "офигительное" здание. Мы приехали на Пироговку и я действительно был очарован домом, колоннами, светом с высоченного стеклянного потолка. Мы заглянули в одну пустую и огромную аудиторию – там сидела за роялем худенькая черноволосая девушка и тихо играла джазовые вариации на тему "Лу-лу-бай".
Это была Света Богдасарова, с которой я впоследствии написал много песен. Мы с Мэпом попериминались с ноги на ногу и я ему сказал: "Поступаем".
Был 1951 год. Я неожиданно удачно поступил в институт и только много позже, лет через десять, я узнал, что мне тогда удалось это сделать только благодаря естественной отеческой доброте совершенно незнакомых мне людей. Потом были – институт-песни, походы-песни, армия на Севере, возвращение, дети, работа, поездки, горы, море и вообще – жизнь.
Но обо всем этом – уже в песнях…
Юрий Визбор
59 элементов 0,814 сек.