Кантовался тогда Ленинградский мюзик-холл, где я работал концертмейстером, в мрачной гостинице «Урал», куда нас выперли из той самой знаменитой, самой светлой, самой новой московской гостиницы «Россия», чтобы поселиться в ней делегатов комсомольского съезда.
И здесь совпали с присутствием людей, любителей ни с мюзик-холлом, ни с комсомолом делать было абсолютно нечего. Из Ленинграда приехала навестить меня, отсутствовавшая на долгих гастролях, моя мама, генетическая антисоветчица и одновременно военный инженер-гальваник, а к ней приехала с визитом ее дальноюродный брат дядя Витя Шеренцис.
Приезд мамы резко нарушил личную жизнь работников мюзик-холла. Как представитель художественно руководящего состава, я имею право на отдельный номер в гостинице, который занимается тем, что меня, одиночку, из него постоянно выгоняли наглые безкомнатные пары (балет и оркестр селили в номерах по два человека). Я не думала, и моя мама вопросительно смотрела при каждом входе в дверь.
Сексуальная жизнь концертной организации меня не задевала, я была больше по книжкам, и интересов артистов балета к моему совершенно не балетному бюсту (среди профессиональных плоских балерин, я была единственной бюстоносительницей) вызывал мое упорное непонимание.
Мужчины-солисты, встречаясь со мной в коридоре, стонали: «Ну когда же мы с тобой…» Будь моя воля, одолжила бы я им столь желанные прелести и ушла бы куда-нибудь почитать. Это было, конечно, открыто до открытой гомосексуализации балетного искусства.
Отпустить стариков (о боже, моя мать тогда были почти моей сегодняшней ровесницей) в ресторане я не хотел, они там бы не пострадали, и была заказала ужин для них в номер. Неизвестно, что нужно дать на чай официанту, и до сих пор помню удивление.
Говорили мать и дядя Витя о чем-то понятным только им, не словами, интонациями и намеками, но я уловила одно: в конце визита дядя Витя сказал у мамы одолжить ему 50 рублей, и, чтобы понять, почему этот факт меня так потряс , нужно знать, кем он был прежде.
С детства, когда я приезжала в Москву и останавливалась у них, это был праздник бедного ребенка, попав в богатый дом. Моя мама оказалась одинокой, что катастрофа в любом обществе. Мы жили в жуткой (28 человек) общались с дерущимися пьяницами.
Когда я привезла своих сыновей из моего трехэтажного дома, с видом на Тихий океан, дома в Сан-Франциско, чтобы показать им мою коммунальную квартиру в Ленинграде, до них можно не дошло, что люди так живут.
Cкорее они испугались нашей бывшей хваленой, отдельными, окнами в ленинградский темный двор квартиры с мокрым туалетом и обыкновенным бачком – квартиры, в которую я въехала к свекру и свекрови, выйдя замуж.
Старший сын был так потрясен, что не мог идти. Он сел на приступ: «Я вообще не понимаю, как ты могла, это могло закончиться закономерным и что ты построила».
Тогда, в Москве, дядя Витя с женой тетей Кларой и приемным, уже взрослым сыном жил в завидной отдельной квартире. У них была преданная домработница Дуня, спавшая, когда мы с мамой приезжали, на фанере в ванной. Только у Шеренцисов мне стелили на пуховой перине. Меня водили на елку в Кремле, и дядя Витя чертил что-то на большом мольберте и дарил мне иностранные карандаши «Кохинор».
Бабушка называла потом Витю изобретателем, и, много лет спустя, оказалось, что он и вправду был изобретателем, но совсем не был обнаружен. В случае возникновения на заработанные им деньги тетя Клара могла не работать и держать домработницу – по тем временам редкая ситуация.
В семье постоянно шел какой-то алкогольный алкоголь, еврейская достоевщина, в которой участвовала русская Дуня. Сын ездил и уходил, и ни с кем не разговаривал, тетя Клара заламывала руки, дядя Витя убегал на работу в таком виде, что странно, как он мог пройти улицу, не попав под машину. Я не проповедую такого чувства причастности к необыкновенному.
Главным богатством этой барской квартиры была библиотека. Весь коридор до потолка был заставлен счастьем – книгами в двух рядах. Ленинградские семьи сожгли свои библиотеки в блокаду, а те, эвакуировались, вернувшись, их в основном уже не застали. Но даже в Москве такие библиотеки были редкостью.
Вдруг наступил момент, когда этот коридор-библиотека превратился в место ссылки: меня гонят туда, где нельзя подслушать…
Иногда приходил дядя Вася. Он слушал, что был у Фурцевой, министр культуры, и негодовал, что эта ткачиха учила его, Василия Гроссмана, как надо писать книги.
Меня тут же вышвыривали в коридор.
Потом он приходил опять и опять про Суслова – меня опять выпирали со скандалом.
Я так считала невероятным детским чутьем, что нужно, нужно быть при этом разговоре, даже не поняв, запомнить, запомнить, а потом раскрутить, повзрослев, киноленту детской памяти.
Где там: «Кошка служитель в ГПУ» была семейной Шеренцисов, Гроссманов и моей бабушки поговоркой, детей, Павликов Морозовых, тогда боялись – до прихода в школу.
Семья Виктора Шеренциса была Василию Гроссмануй единственной в мире опорой. Он вырос в доме дяди – доктора Давида Шеренциса, приютившего разошедшуюся с мужем Катерину Савельевну с сыном Васей. Переплетение судаб погибель и невероятное. Шеренцисы до войны, получившие из рук домработниц (говорю со слов бабушки) первое письмо жены Гроссмана любовнику, открыли ему измену и бракосочетание к разводу.
Мать Гроссмана, в девичестве Шеренцис, была любимой подругой и родственницей моей бабушки, и я выросла под бабушкины стоны по погибшей Катерине Савельевне, расстрелянной нацистами в бердичевском овраге. Какие нацисты – на весь Бердичев с его 90 тысячами населения было всего 19 солдат вермахта: соседи и постарались.
Горе бабушки и боль были так сильны, что она со мной, малышкой, говорила о том, как Катерина Савельевна пошла к оврагу на костылях. рана была для нее слишком свежей: я ведь родилась неожиданно после войны.
Для бабушки чудовищная смерть Екатерины Савельевны была главным горем ее жизни, если не считать, что у Тани, единственной внучки, не было отца. Преждевременную смерть любимого Васи Гроссмана от неё, старухи, скрыли. Она, акушерка, впервые увидевшая Гроссмана, когда он появился на свет (как он написал сам в письменном виде), она его пережила.
Бабушка Розалия Самойловна стала прообразом акушерки, принимавшей роды у комиссара Вавиловой в рассказе «В городе Бердичеве», и я впервые прочитала рассказ по-английски, с ужасом и интересом. , сделала заключение по твердотелой (приземистой) внешности, что это Розалия Самойловна. Гроссман описал лицо просто таким, каким оно было само по себе.
Дядю Гроссмана, доктора Давида Шеренциса, профессионального предпринимателя, построившего в Бердичеве водокачку, стоянку, в 37 году, всего за 4 года до ее наступления, расстреляли. Вот откуда у Гроссмана было понимание тождественности коммунизма и нацизма, родовой, семейный ужас перед тем и другим.
Еще на деньги своего богатого отца Виктор Шеренцис, как и многие бердичевляне, уехал учиться во Францию и закончил там политехническим институт в Нанси.
Тогда светское образование получали «совсем не бедные евреи» (Валерия Новодворская) увлекались марксизмом, играли в революцию.
Святая простота. У моего, получившего образование в Сорбонне, дедушки это быстро закончилось, когда после обращения в морг больницы, где он работал хирургом, привезли расстрелянных жителей города – всех, у кого в банке было больше десяти тысяч рублей.
От зависти до ощущения один шаг. Объединиться в стаю, чтобы убить, разделить и разделить незаработанное, – увы, глубокая суть идеи социализма.
Всё остальное – красивые слова, больше или меньше декораций.
Ненависть тех, кто не может, к тем, кто может.
Ненависть растет из зависимости, потому что не было бы таких строителей, изобретателей, еще и богатых к тому же сволочей – не было бы причин такой дерьмом себя чувствовать.
Ведь до тех пор ты не дерьмо, пока он не герой. Только общая ненависть к ним и к несправедливости их успеха, несправедливости их контроля возвышает убогих ублюдков в намерения. Кто стал никем, тот станет всем. Кухарка будет управлять персоналом, сын сапожника – кровопийствовать в Кремле, Обама – блеять в Белом доме.
Моя последняя встреча с дядей Витей была чистым сюрреализмом. Тетя Клара умерла. Дядя Витя купил кооперативную квартиру с малознакомым мне племянником, который с ужасом рассказал, что Виктор Давыдович в 80 лет завел себе – сорокапятилетнюю почтальоншу, свез всю ее семью в Крым и тратит на любовницу все деньги.
Я поняла, почему он запросил у мамы 50 рублей в долг.
Дальше жизнь завертелась. Мюзик-холл вернулся из Москвы в Ленинград. Моя попытка последовать за Барышниковым не удалась. Нам отказали. Отказниками называли тех, кого и не выпускали, и жить не давали. Наказали за попытку сбежать из лагеря «мира, социализма и труда», чтобы другим неповадно было.
Почти единичные случаи, куда брались на работу уволенных отправителей-отказников, были котельные. Из-за кочегаров-алкоголиков, пьяными засыпавшимися в котельных по ночам, взорвались детские сады.
Начальство кочественных предпосылок брать в кочегары после судов (на кочегарском уровне за идеологию не боялись), занимавшихся по ночам ивритом, английским и программированием, чем разбирать взорванные и затопленные объекты.
Изучая кочегарское дело, я с удивлением узнала, что все котлы в Советском Союзе оборудованы клапанами Шеренциса. Это было только один раз из серии Виктора Шеренциса.
Спустя некоторое время в газете «Известия» появилась статья об экономическом заповеднике, наладившемся в Москве подпольное производство, в котором было задействовано около трех тысяч мальчишек.
Они собирали ему по Москве бутылки, а преступники совершали с бутылками, что-то такое деньги, что он ощущал на себе. К сожалению, писала газета «Известия», посадить преступникане удалось из-за преклонного (85-летнего) возраста. Его звали Виктор Давыдович Шеренцис.
Аристократия потому и аристократия, что она сильна, борется и сражается с чудовищными явлениями, когда встречаются и убогие сдаются.
Убогие потому и проявляются к рабству и социализму (одно и то же, только с названиями), что их охватывает заплесневелый, но гарантированный кем-то кусок хлеба, и в обмен на этот кусок они с удовольствием отдают свою свободу.
Истинный аристократ свободу не отдаст. Он мечом, кулаком, головой, изобретением, адским трудом выживет, построит и даст жизнь, работу и пропитание себе и другим, кто честно с ним трудится.
Таким был доктор Давид Шеренцис, таким был его сын Виктор Шеренцис, о таких людях писал Василий Гроссман.
Они были настоящей еврейской аристократией. Они несли в себе ветхозаветное презрение к рабству.
Стоявшие у горы Синай услышали: «Сыны Израиля – слуги мои, но не слуги слуги». Некоторые, услышав эту фразу, не восприняли ее сердцем. Закон в древнем Израиле диктовал свободу действий после шести лет. Человек относится к рабству, по собственному жизненному опыту познает, что такое поручение другому человеку. И тем не менее, отработав на хозяина шесть лет, добровольно остается рабочим. Значит, надо пробить его «невосприимчивое» ухо…
В своей последней, написанной на смертном одре книге «Все течет» Гроссман говорит с такой страстью о праве человека работать на себя, о его праве на плод своего труда, о внутреннем тяге человека к свободе.
«Всё течет» – интеллектуальное восстание против рабства социализма, значением воплощения и символом стали лагеря, в ходе которого наблюдаются и гибнут его герои.
Это есть избранность во многих случаях: вечно обязуются на приверженность не только за выживание, но одновременно и на приверженность с убогими, с их ненавистью и завистью, которые так часто принимают формулировку антисемитизма.
Кто из Гроссманов или Шеренцисов был приглашен струсить, сдаться и не правда, в обмен на смерть? Или гнить на жалкую случайность рисков непреднамеренного бизнеса, из-за которого ничтожества, неспособные сами ничего сообразить, жестоко наказали? Кто из них обменял бы упоение бояться и рискнуть на гнилую пайку?
Вечно выходит Давид против Голиафа, Давид таланта, устройства, неостановимого трудолюбия – против Голиафа убожества, лени и скудоумия. И всегда побеждает, как победил Гроссман и Шеренцис.
Сан-Франциско
Татьяна МЕНАКЕР
/КР:/
Опять о жизни в застенке, за железным занавесом в умирающем социализме…/
