Ее воспитанием занимались мать и четыре гувернантки. Англичанка, которую она не любила за высокие требования по гимнастике.
Немка учила немецкому языку, и потом Вера любила читать по-немецки. Француженка преподавала хорошие манеры, светские привычки. И еще была гувернантка, ответственная за ее наряды.
С четырех лет Веру обучали музыке. Педагогом был великий французский пианист Альфред Корто.
В четырнадцать она играет с самым знаменитым в мире оркестром под управлением Артуро Тосканини. От ее исполнения Бетховена приходит в восторг Ромен Роллан. В те же четырнадцать начала концертировать, объездила всю Европу и Америку. В пятнадцать закончила Парижскую консерваторию и поступила в Венскую академию музыки.
В ее распоряжении лучшие концертные залы Европы. После гастролей в Америке самая крутая фирма в мире — «Стейнвей» — предложила Вере Лотар играть на своих роялях и доставляет инструмент на любой концерт, даже в малодоступные горные районы Швейцарии. А в знак благодарности за согласие и рекламу «Стейнвей» дарит ей свои рояли. Это поистине царские подарки.
Кстати, у Ярослава Кирилловича Голованова я прочла: «…качество роялей «Стейнвей» зависит от травы, где паслись овцы, из шерсти которых сделан фетр на ударяющих по струнам молоточках».
Ну значит, европейское и американское турне… успех, успех, успех… она молода, красива, богата, счастлива… влюбленные молодые люди…
Она выбрала не совсем молодого, совсем не богатого. Выбрала нерасчетливо, безрассудно, просто потому что полюбила. Как скажет потом ее друг, режиссер Владимир Мотыль: пошла за чувствами.
Отец ее имел тягу ко всему русскому. Он и детям своим дал русские имена — дочь назвал Верой, сына — Дмитрием. И ввел ее в круг своих друзей. Там она и встретила будущего мужа — Владимира Яковлевича Шевченко, инженера-акустика, создателя смычковых инструментов, «русского Страдивари».
Его отец эмигрировал из России после революции 1905 года. Володя был тогда подростком. А в 1917-м отец вернулся на родину. Сына же оставил в Париже продолжать образование.
Владимир Яковлевич мечтал вернуться в свою страну. И вот наконец добился разрешения вернуться. И приехали они с Верой в Ленинград, о господи, в 1937 году. Он, она и двое его сыновей от первого брака.
Поселили их в крохотную комнату в общежитии, работы не было, жить не на что. Он подрабатывал где мог. Она продавала свои парижские платья.
По законам того страшного времени все отнеслись к ним очень подозрительно.
Впрочем, нет, не все. Заступничество великой пианистки Марии Вениаминовны Юдиной позволило Вере Лотар-Шевченко получить «соответствующую исполнительскую категорию» и начать работать в Ленинградской государственной филармонии.
В 1941 году, перед войной, Владимира Яковлевича Шевченко арестовали.
Со всей своей французской отвагой и темпераментом, в котором бурлила мамина испанская кровь, Вера кинулась в НКВД и стала кричать, путая русские слова и французские, что муж ее — замечательный честный человек, патриот, а если они этого не понимают, то они — дураки, идиоты, фашисты и берите тогда и меня…
Они и взяли. По статье «сто шешнадцать пополам».
И будет Вера Лотар-Шевченко тринадцать лет валить лес. В Тавде Свердловской области.
Узнает о смерти мужа в лагере и детей в блокадном Ленинграде. Не сразу узнает.
Многие годы пишет мужу в никуда. Строчка из одного ее письма мужу — из лагеря в лагерь: «Мы еще будем жить настоящей жизнью».
Сволочи! Знали же — был еще тот учет и контроль! — что нет ее мужа в живых.
Первые два года в лагере умирала. А потом сказала себе: раз не умерла, значит, надо жить. Следовала завету Бетховена всем страждущим: Stirb oder Auf! Умри или Будь!
* * *
Освободилась в Нижнем Тагиле. И прямо с вокзала в драной лагерной телогрейке из последних сил бежала поздним вечером в музыкальную школу, дико стучала в двери, умоляя о «разрешении подойти к роялю»… чтобы… чтобы «играть концерт»…
Ей разрешили. И тут она первый и последний раз в жизни испытала страх. Никак не могла решиться дотронуться до клавишей.
Пальцы пианиста деревенеют, если он не играет даже один день. А она тринадцать лет не прикасалась к роялю.
Ей казалось: вот Шопена сможет играть, а Баха не сможет… смогла и Шопена, и Баха… а вот Бетховена не сможет… смогла и Бетховена…
У закрытой двери, не смея зайти, рыдали навзрыд педагоги. Было же понятно, откуда она прибежала в драной телогрейке.
Играла почти всю ночь. И заснула за инструментом. Потом, смеясь, рассказывала: «А проснулась я уже преподавателем той школы».
Директор музшколы — Мария Николаевна Машкова — была первым человеком, кто пригрел и приютил ее в Нижнем Тагиле. Взяла на работу иллюстратором, поселила прямо в школе. Вера Августовна играла детям любую классику, о которой на уроке говорил педагог. Счастливые те дети! Кого слушали…
На первую свою зарплату возьмет напрокат кабинетный рояль. На вторую: сошьет себе черное концертное платье в пол. Явно для филармонических стен, хотя до них было ох как далеко.
А потом, скопив денег, купит шубу. После лагерной или с чужого плеча одежды — это ж такое женское счастье идти по снежному Тагилу в новой теплой элегантной шубке.
И вот как-то поздним вечером догоняют ее два бандита, нож к горлу и говорят: «Раздевайся! Гони шубу!» «Чего?! — вместо того чтобы испугаться, впала во гнев Вера Августовна. — Это моя первая одежда после лагеря!» Бандиты растерялись: «А ты где сидела? Кто был начальником?» Разговорились, нашли общих знакомых. Потом они галантно проводили ее домой и сказали: «Извини, не знали. Ходи в своей шубе спокойно. Больше тебя в этом городе никто не тронет!»
А когда через несколько лет перед первым ее концертом в Уральской консерватории ведущая заглянет в гримерку, чтобы проверить, прилично ли выглядит Лотар-Шевченко, и, удивленно-одобрительно оценив то самое черное в пол платье, удалится — Вера Августовна скажет, улыбаясь: «Она думает, я из Тагила. Она забыла, что я из Парижа».
Кстати, о Париже. Ее звали туда вернуться. Там оставались родственники. Но она неизменно отказывалась. Объясняла: «Это было бы предательством по отношению к тем русским женщинам, которые поддерживали меня в самые трудные годы в сталинских лагерях».
В 1957 году ее нашел старший сын Владимира Шевченко Денис. Он выжил в блокадном Ленинграде. Потом ушел на войну. После войны продолжил дело отца — стал мастером-акустиком, создателем смычковых инструментов. И тоже был очень талантлив — получил Большую золотую медаль Международного конкурса альтов в Италии.
В 1965 году о Вере Лотар-Шевченко рассказал в «Комсомольской правде» Симон Соловейчик. А позже много писал о Вере Августовне мой друг и коллега Юрий Данилин, который в те годы был собкором «Комсомолки» по Западной Сибири.
Последние шестнадцать лет своей жизни Вера Лотар-Шевченко жила в Академгородке под Новосибирском.
* * *
Она не просто восстановится после лагеря как музыкант, но и начнет активную гастрольную деятельность. Москва, Ленинград, Одесса, Омск, Свердловск, Чита, Хабаровск, Красноярск, Львов, Киров, Киев…
Иногда к ней возвращалось французское легкомыслие.
Как-то в предновогодний вечер Вера Августовна прикатила к Данилину в корпункт «Комсомольской правды» на такси (двадцать пять километров от Академгородка) и с порога объявила: «Будем кутить!» «Давайте здесь», — предложил Данилин, понимая, что такое предпраздничная ночь в городе. Но понимание реалий ее никогда не интересовало. «Здесь надо работать, а не кутить», — сказала она о корпункте.
И вот они поймали на улице какую-то случайную, но дорогую машину и долго, долго ездили по городу в поисках романтического места. Вдруг — кафе «Волна». «Что значит — «Волна»?» — спросила Лотар-Шевченко. Странно, но при абсолютном знании почти всех европейских языков русский ей не очень давался. Данилин хотел честно признаться, что ничего хуже этого гадюшника в Новосибирске нет, но измотанный водитель закричал радостно: «Это море такое, брызги, вода, фейерверк…» — и высадил их.
Грязная забегаловка, синюшные лица, дым коромыслом. Она оглядывается и говорит удивленно: «Здесь нет рояля». «Господи, — подумал Данилин, — хорошо, если посуду моют хотя бы раз в день».
Вера Августовна в старенькой каракулевой (той самой!) шубке, которая, впрочем, смотрится на ней, как горностаи. Она всегда умела быть заметной. Вот и пьянчужки в «Волне» вдруг притихли и с какой-то почтительной тревогой на нее посматривают. Женщин в зале вообще мало. А такой они не видели никогда.
Лотар-Шевченко царственно подходит к барной (якобы) стойке, ведет там короткие переговоры и говорит, обращаясь непосредственно к посетителям: «Месье! Есть водка (показывает, высоко поднимая вверх, две бутылки). Нужен рояль!»
От столиков поднимаются два «месье», ни слова не говоря берут бутылки «Посольской» и уходят в ночь. «Навсегда», — думает Данилин, зная местные нравы. И ошибается.
Уже минут через двадцать все прильнули к окнам и видят, как через трамвайные пути те два «месье» катят приличного вида кабинетный рояль. Выменяли на водку у сторожа соседнего Дворца культуры. Не «Стейнвей», конечно, но вполне пригодная «Эстония».
И вот в новогоднюю ночь в промышленном районе Новосибирска в кафе «Волна» играют Брамса! И — как!!!
Явилась вся кухня, вышли швейцары, гардеробщики. И все стоя благоговейно слушают музыку. Полтора часа никто не шевельнулся. С ума сойти! Не «Волна», а зал Дворянского собрания.
И провожая их, ручку все Вере Августовне целуют, и машину находят, и трогательно прощаются. «Нет, не знаю я своего города!» — думает Данилин.
Не знаем мы своей страны, своего народа — добавлю я от себя.
* * *
Разговариваю с Натальей Алексеевной Ляпуновой, биологом, генетиком, доктором наук. Ее отец — Алексей Андреевич Ляпунов — знаменитый математик, из тех, кто вопреки мракобесию отстаивал у нас кибернетику как науку. С Верой Лотар-Шевченко они познакомились в Академгородке.
«Вера Августовна не любила рассказывать о лагере. Но если все-таки вспоминала — только хорошее. Пять лагерей сменила. А все рассказы ее — какие там замечательные люди! Вот в одном лагере начальник был приличный человек. И там сидело много музыкантов, кстати, очень знаменитых. И начальник придумал создать в лагере оркестр. Какие-то струнные они нашли, духовые, даже на гребенке играли. Классику, между прочим. И Вера Августовна для каждого написала партитуру и сама дирижировала. Рояля, конечно, не было. Но на ней весь оркестр держался. Освоила баян, аккордеон. И ее там очень любили. К ней невозможно было плохо относиться — она была беззащитна и вся в музыке.
Потом кто-то донес на того начальника лагеря, его убрали. Но Веру Августовну и после него спасали как могли — перевели на какое-то время с лесоповала на кухню. На мытье посуды. «Это было счастьем, — вспоминала она, — руки в теплой воде!»
* * *
На ее концерты в Москве и Петербурге билеты в первый ряд не продавали. Места здесь — всегда! — предназначались для тех, с кем она сидела в сталинских лагерях. Пришел — значит, жив.
Пальцы у Веры Августовны до конца жизни были красные, корявые, узловатые, гнутые, изуродованные артритом.
И еще — неправильно сросшиеся после того, как их на допросах переломал («не спеша, смакуя каждый удар, рукоятью пистолета») старший следователь, капитан Алтухов.
Фамилию эту она помнила потом всю жизнь и никогда его не простила. Это при ее-то привычке держаться только за хорошее и доброе!
Нет, все правильно: надо уметь прощать и уметь не прощать.
* * *
Так вот: продолжим о людях. Живя в Академгородке, Вера Августовна все выходные проводила в семье Ляпуновых.
«Мама смазывала ей руки облепиховым маслом, — рассказывает Наталья Алексеевна, — папа говорил с ней, к ее счастью, по-французски, а я всегда сопровождала ее на концерты. У папы не было музыкального слуха, но он специально для Веры Августовны купил в наш дом рояль, не «Стейнвей», конечно, но приличный Bekker. И часто она на нем играла. Вообще в быту была человек неприспособленный. Рассказывала мне: «Натусь, я ставлю курицу сварить на кухне и ухожу играть к себе в комнату, играю, играю, пока дым вовсю из кухни не пойдет, ну тогда иду и выбрасываю почерневшую кастрюлю с курицей». Зато она научила меня делать сыр камамбер, без которого как француженка жить не могла: «Заворачиваете в полиэтилен плавленый сырок «Дружба», кладете на теплую батарею и забываете. Через три месяца от батареи начинает идти очень французский запах, сыр покрывается плесенью — вот вам и камамбер…» И смеялась при этом так счастливо, как будто не было пяти лагерей, тринадцати лет на лесоповале… Такая детскость души…»
А потом ей купили новенький «Стейнвей». Говорят, сын Владимира Шевченко — Денис — прислал из Москвы. Но ее не-музыкальные пальцы не успели к нему прикоснуться. 10 декабря 1982 года Вера Августовна Лотар-Шевченко умерла.
В декабре 2006 года в Новосибирске состоялся первый Международный конкурс пианистов памяти Веры Лотар-Шевченко. Так основатель конкурса Юрий Данилин перевел Веру Августовну с нелегального положения на легальное.И огромное спасибо Фонду Ельцина, который стал учредителем конкурса и очень помогал и помогает.
Многие годы на могиле Лотар-Шевченко стоял обелиск со звездой. Как будто она — родственница Марксу, Энгельсу и Ленину. Ну не было в местной погребальной конторе других надгробий.
Артем Соловейчик, сын Симона Соловейчика и главный редактор газеты «Первое сентября», установил на могиле новое надгробие. На белом мраморе выбиты слова Веры Августовны: «Жизнь, в которой есть Бах, благословенна…»
В сентябре 2007 года лауреаты Международного конкурса пианистов памяти Веры Лотар-Шевченко играли в Париже. В стенах ее родной школы — зале Корто. А Вера Августовна смотрела с афиш на родные улицы.
В этом году впервые французская Высшая школа музыки им. Альфреда Корто с радостью объявила о начале официального сотрудничества с Международным конкурсом пианистов памяти Веры Лотар-Шевченко.
Директор школы Франсуаза Ноэль-Марки сказала, что ценности, которые несет в себе конкурс и ее учебное заведение, совпадают. И главная средь этих ценностей — креативность. Качество — в высшей мере присущее Вере Лотар-Шевченко.
А всего несколько лет назад, когда первые победители конкурса играли в Рахманиновском зале нашей консерватории в память о Вере Лотар-Шевченко, французский посол, помню, плакал. И говорил сквозь слезы, что во Франции ее никто уже не помнит.
* * *
В лагере зэки кухонным ножом вырезали для нее на нарах фортепианную клавиатуру. И она по ночам играла на этом безмолвном инструменте Баха, Бетховена, Шопена. Женщины из барака уверяли потом, что слышали эту беззвучную музыку, просто следя за ее искореженными работой на лесоповале пальцами и лицом.
Я думаю, та клавиатура на лагерных нарах, тот самый необычный музыкальный инструмент ХХ века — это и был настоящий «Стейнвей».
Зоя Ерошок.
*******************************************************************
She was raised by her mother and four governesses. An Englishwoman whom she did not like for her high demands on gymnastics. A German woman taught German, and then Vera loved to read in German. The Frenchwoman taught good manners and social habits. And there was also a governess responsible for her outfits.
From the age of four, Vera was taught music. The teacher was the great French pianist Alfred Cortot.
At fourteen she plays with the most famous orchestra in the world, conducted by Arturo Toscanini. Romain Rolland is delighted with her performance. At the same age of fourteen she began giving concerts and traveled all over Europe and America. At fifteen she graduated from the Paris Conservatory and entered the Vienna Academy of Music.
It has the best concert halls in Europe at its disposal. After a tour in America, the coolest company in the world, Steinway, invited Vera Lothar to play their pianos and delivers the instrument to any concert, even to inaccessible mountainous areas of Switzerland. And as a token of gratitude for her consent and advertising, Steinway gives her its pianos. These are truly royal gifts.
By the way, I read from Yaroslav Kirillovich Golovanov: “…the quality of Steinway pianos depends on the grass where the sheep grazed, from whose wool the felt is made on the hammers that strike the strings.”
Well, that means a European and American tour… success, success, success… she is young, beautiful, rich, happy… young people in love…
She chose not very young, not at all rich. She chose unwisely, recklessly, simply because she fell in love. As her friend, director Vladimir Motyl, would later say: she went for the feelings.
Her father had a craving for everything Russian. He also gave his children Russian names – he named his daughter Vera, his son Dmitry. And he introduced her to his circle of friends. There she met her future husband – Vladimir Yakovlevich Shevchenko, an acoustic engineer, creator of bowed instruments, the “Russian Stradivarius”.
His father emigrated from Russia after the 1905 revolution. Volodya was a teenager then. And in 1917, my father returned to his homeland. He left his son in Paris to continue his education.
Vladimir Yakovlevich dreamed of returning to his country. And finally I got permission to return. And he and Vera came to Leningrad, oh my God, in 1937. He, she and his two sons from his first marriage.
They were put in a tiny room in a dorm; there was no work and nothing to live on. He worked where he could. She sold her Parisian dresses.
According to the laws of that terrible time, everyone was very suspicious of them.
However, no, not all. The intercession of the great pianist Maria Veniaminovna Yudina allowed Vera Lothar-Shevchenko to receive the “appropriate performing category” and begin working at the Leningrad State Philharmonic.
In 1941, before the war, Vladimir Yakovlevich Shevchenko was arrested.
With all her French courage and temperament, in which her mother’s Spanish blood was boiling, Vera rushed to the NKVD and began to shout, confusing Russian and French words, that her husband was a wonderful honest man, a patriot, and if they did not understand this, then they were fools , idiots, fascists and then take me too…
They took it. Under the article “one hundred and sixteen in half.”
And Vera Lothar-Shevchenko will cut down the forest for thirteen years. In Tavda, Sverdlovsk region.
Finds out about the death of her husband in the camp and children in besieged Leningrad. He won't find out right away.
For many years she has been writing to her husband to nowhere. A line from one of her letters to her husband – from camp to camp: “We will still live a real life.”
Bastards! They knew that there was still accounting and control! – that her husband is no longer alive.
During the first two years in the camp I died. And then I told myself: since I didn’t die, that means I have to live. Followed Beethoven's behest to all who suffer: Stirb oder Auf! Die or Be!
* * *
She was released in Nizhny Tagil. And right from the station in a tattered camp padded jacket, with the last of her strength she ran late in the evening to the music school, wildly knocked on the doors, begging for “permission to approach the piano”… in order to… in order to “play a concert”…
She was allowed. And then she experienced fear for the first and last time in her life. I just couldn’t bring myself to touch the keys.
A pianist's fingers become stiff if he doesn't play for even one day. And she hasn’t touched the piano for thirteen years.
It seemed to her: she could play Chopin, but she couldn’t play Bach… she could play both Chopin and Bach… but she couldn’t play Beethoven… she could also play Beethoven…
At the closed door, not daring to go in, the teachers were sobbing bitterly. It was clear where she came from in a tattered padded jacket.
She played almost all night. And fell asleep at the instrument. Then, laughing, she said: “And I woke up as a teacher at that school.”
The director of the music school, Maria Nikolaevna Mashkova, was the first person who warmed and sheltered her in Nizhny Tagil. I hired him as an illustrator and placed him right at school. Vera Augustovna played any classics for the children that the teacher talked about during the lesson. Happy those children! Who did you listen to…
With his first salary, he will rent a cabinet grand piano. For the second: she will sew herself a floor-length black concert dress. Obviously for the Philharmonic walls, although it was oh so far from them.
And then, having saved money, he will buy a fur coat. After camp or with
And then one late evening two bandits catch up with her, a knife to her throat and say: “Take off your clothes! Drive away the fur coat!” "What?! – Instead of being scared, Vera Augustovna fell into anger. “This is my first clothes after camp!” The bandits were confused: “Where were you sitting? Who was the boss? We talked and found mutual friends. Then they gallantly escorted her home and said: “Sorry, we didn’t know. Walk calmly in your fur coat. Nobody will touch you anymore in this city!”
And when, a few years later, before her first concert at the Ural Conservatory, the presenter looks into the dressing room to check whether Lothar-Shevchenko looks decent, and, appreciating with surprise and approval that same floor-length black dress, leaves – Vera Augustovna will say, smiling: “She thinks I'm from Tagil. She forgot that I was from Paris."
By the way, about Paris. She was called to return there. Relatives remained there. But she invariably refused. She explained: “It would be a betrayal of those Russian women who supported me during the most difficult years in Stalin’s camps.”
In 1957, she was found by the eldest son of Vladimir Shevchenko Denis. He survived the besieged Leningrad. Then he went to war. After the war, he continued his father’s work – he became an acoustician and creator of bowed instruments. And he was also very talented – he received the Grand Gold Medal of the International Viola Competition in Italy.
In 1965, Simon Soloveichik spoke about Vera Lothar-Shevchenko in Komsomolskaya Pravda. And later, my friend and colleague Yuri Danilin, who in those years was Komsomolskaya Pravda correspondent for Western Siberia, wrote a lot about Vera Avgustovna.
For the last sixteen years of her life, Vera Lothar-Shevchenko lived in Akademgorodok near Novosibirsk.
* * *
She will not only recover as a musician after the camp, but will also begin active touring. Moscow, Leningrad, Odessa, Omsk, Sverdlovsk, Chita, Khabarovsk, Krasnoyarsk, Lvov, Kirov, Kyiv…
Sometimes her French frivolity returned to her.
One day on New Year’s Eve, Vera Avgustovna drove up to Danilin’s office of Komsomolskaya Pravda in a taxi (twenty-five kilometers from Akademgorodok) and announced from the doorway: “We’re going to party!” “Let’s go here,” Danilin suggested, understanding what the pre-holiday night in the city was like. But understanding the realities never interested her. “You have to work here, not go on a spree,” she said about the office.
And so they caught some random but expensive car on the street and drove around the city for a long, long time in search of a romantic place. Suddenly – the Volna cafe. “What does “Wave” mean?” – asked Lothar-Shevchenko. It’s strange, but despite her absolute knowledge of almost all European languages, Russian was not very good for her. Danilin wanted to honestly admit that there was nothing worse than this viper in Novosibirsk, but the exhausted driver shouted joyfully: “This is the sea, splashes, water, fireworks…” and dropped them off.
Dirty diner, blue faces, smoke like a rocker. She looks around and says in surprise: “There is no piano here.” “Lord,” Danilin thought, “it’s good if the dishes are washed at least once a day.”
Vera Augustovna is wearing an old astrakhan fur coat (the same one!), which, however, looks like an ermine on her. She always knew how to be noticeable. So the drunks in Volna suddenly became quiet and looked at her with some kind of respectful alarm. There are very few women in the room at all. And they had never seen anything like this.
Lothar-Shevchenko regally approaches the (supposedly) bar counter, conducts short negotiations there and says, addressing the visitors directly: “Monsieur! There is vodka (shows, raising two bottles high). We need a piano!
Two “monsieurs” rise from the tables, without saying a word, take bottles of Posolskaya and leave into the night. “Forever,” thinks Danilin, knowing local customs. And he is wrong.
About twenty minutes later, everyone was clinging to the windows and seeing how those two “monsieurs” were rolling a decent-looking cabinet piano across the tram tracks. They exchanged it for vodka from the guard of the nearby Palace of Culture. Not a Steinway, of course, but a quite suitable Estonia.
And so on New Year's Eve in the industrial area of Novosibirsk, in the Volna cafe they play Brahms! And How!!!
The whole kitchen appeared, the doormen and cloakroom attendants came out. And everyone stands and reverently listens to the music. For an hour and a half, no one moved. Wow! Not “Volna”, but the Hall of the Noble Assembly.
And seeing them off, they all kiss Vera Augustovna’s hand, and they find the car, and say a touching goodbye. “No, I don’t know my city!” – Danilin thinks.
We don’t know our country, our people—I’ll add on my own behalf.
* * *
I’m talking with Natalya Alekseevna Lyapunova, biologist, geneticist, Doctor of Science. Her father, Alexey Andreevich Lyapunov, is a famous mathematician, one of those who, despite obscurantism, defended cybernetics as a science in our country. They met Vera Lothar-Shevchenko in Akademgorodok.
“Vera Augustovna did not like to talk about the camp. But if I did remember, it was only good things. I changed five camps. And all her stories – what wonderful people there! In one camp the chief was a decent man. And there were many musicians sitting there, very famous ones, by the way. And the chief came up with the idea of creating an orchestra in the camp.
3
