А это – то, что он написал:
Двадцать лет назад 1200 судей собрались в Вене в гигантском зале дворца Ротшильда. Все судьи Австрии. Меня пригласили прочесть лекцию об израильской судебной системе.
– Дамы и господа! – начал я по-английски, поднявшись на трибуну. – В марте 1939 года, в том самом месте, где вы сидите сегодня, стоял мой отец. Ему было 35 лет, он был активистом сионистского движения, и у него был новорожденный сын – это я. А напротив отца сидел Адольф Эйхман.
В зале наступила гробовая тишина. Я мог на этом закончить. Бомба уже разорвалась. Но именно из-за шока я решил продолжать. Я рассказал им, что за полгода до начала Второй мировой войны Эйхман вызвал к себе делегацию еврейских лидеров Германии и Австрии. И мой отец, Аарон Вальтер Линденштраус, который через много лет стал одним из свидетелей на процессе Эйхмана, предстал перед ним, как сотрудник Еврейского агентства в Берлине.
Вместе с другими он занимался репатриацией немецких евреев в Эрец-Исраэль. Евреи хотели репатриироваться, нацистский режим не возражал, и только англичане мешали, ограничивая число сертификатов на репатриацию.
Эйхман самым унизительным образом отнесся к стоявшим перед ним двадцати еврейским делегатам. Он орал на них, оскорблял и угрожал. До этого он их выстраивал и перестраивал: "Ты – налево, ты – направо, ты – вперед, ты – назад, ты подойди, ты отойди!". И когда они, наконец, встали по местам, Эйхман заорал на моего отца: "Ты заплатишь своей головой, и вы все заплатите головами, если не уберете отсюда евреев!" Точнее, он сказал не "евреев", а "ваше еврейское тряпье".
И вот сегодня я стою перед вами – ребенок, который родился в нацистском Берлине и стал судьей в Израиле – и говорю вам: "У нас есть государство, в нашей стране самая сильная демократическая система на всем Ближнем Востоке, и в случае необходимости мы умеем защищаться".
Я не рассказал им то, что случилось потом. Об этом я стараюсь не говорить. Вскоре после встречи с Эйхманом было покушение на моего отца. Его пытались выбросить из поезда. Англичане вывезли его в Лондон, и я остался в Берлине с мамой, Маргалит-Маргаритой, которая работала лаборанткой в одной из больниц. За считанные часы до начала войны немец-профессор, у которого она работала, сумел перевезти нас в Италию. Там мы дождались отца, все вместе уехали в Израиль и поселились в Тель-Авиве.
В Израиле нам было очень трудно. Мы жили втроем в однокомнатной съемной квартире. Отец, который был адвокатом, не нашел работы по специальности и после всего пережитого был не в состоянии сдать экзамен для получения лицензии. Четыре года он был безработным. Мама тоже не нашла работу и пошла продавать по домам косметику богатым женщинам, а я ходил вместе с ней, держа ее за руку.
Из дома в дом, из квартиры в квартиру. У нее была постоянная клиентура, но большого заработка это не давало. Каждый день после полудня мы доходили до дома Бен-Гуриона, где садились передохнуть на скамейке. Жена Бен-Гуриона, Поля, выходила к маме с печеньем или стаканом кофе, и они говорили по-немецки.
"Сколько зарабатывает ваш муж?" – спросила Поля. И мама, которой было стыдно признаться, что отец не работает, сказала, что не знает.
"Мой муж тоже мне не говорит, сколько он зарабатывает, – прошептала Поля на ухо маме. – Значит, ваш муж – богатый".
Каждое утро я умолял маму, чтобы она не сидела рядом со мной в автобусе, а то кто-нибудь из моих одноклассников услышит, что она говорит со мной по-немецки. Я знаю иврит с детства, но в Израиле мама не была в ульпане, не освоила язык, и, с моей точки зрения, было совершенно чудовищно, что она не говорит на иврите. "Если ты хочешь сидеть рядом со мной, – просил я – не говори".
Я начал историю моей жизни с конференции в венском "дворце Ротшильда", а закончу ее на берлинской улице Майнеке, 10, где когда-то была контора моего отца и откуда тысячи евреев репатриировались в Израиль.
Круг замкнулся полностью четыре месяца назад, когда немецкий госконтролер, профессор Дитер Ангелес пригласил меня выступить в Бундестаге. Я поставил условие, что буду говорить на иврите. Мои немецкие коллеги удивились, но согласились. И посол Израиля предоставил в мое распоряжение великолепного переводчика. Я слышал, что он великолепен, потому что немецкий – мой родной язык.
Я поднялся на трибуну Бундестага, посмотрел на людей, которые сидели в зале, и сказал на иврите:
"Дамы и господа, спасибо, что пригласили меня вернуться в город, где я родился. Вся семья моей матери погибла в Освенциме. Сегодня Германия немало помогает Израилю, но еврейский народ никогда не забудет то, что вы с нами сделали. Маргарита Линденштраус тоже не забыла этого до самой смерти, и я, ее сын, стою здесь для того, чтобы об этом напомнить".
1
