Зачем он спешил домой? Можно было заехать в дорожную столовку, выпить пива, там обычно хорошая копченая рыба, и свежий хлеб, который на месте пекут. Но Петр хотел домой, дорога оказалась тяжелой и длинной, уже стемнело, когда он возвращался. И он устал, глаза слипались, как бы аварию не сделать. Хотелось скорее отворить дверь, зайти в избу, почувствовать аромат сдобы домашней. Тонька на ночь тесто замесила. Утром печь собиралась.
А потом почувствовать сдобное тело Тоньки. И уснуть. Потому что действительно сегодня устал. Да и вчера, и позавчера… Мотаться каждый день по трассам, кочкам и ухабам сотни километров уже стало утомительно. Но это то, что он умеет и делает годами. До войны, во время войны и после. Шоферит он…
Да, мысль о Тоньке согревала. Теплая она, мягкая, и податливая. И в постели, и так, в доме тоже, не ответит, не перечит. Если чуть выпивший, много Петр не пьет, поможет обувь раздеть, сама до кровати доведет, и слова не скажет. Если ему срочно ее надо, ну, бывает, по мужицки приспичило, буди, когда хочешь и бери ее…Повезло ему с ней. Когда собрался он искать жену, то ни одна баба за него в Смиловичах не захотела идти. Хоть и полно одиноких их осталось после войны. Тоньку он привез из соседней Чугуновки. Сиротой росла там, у тетки с дядькой. Хорошая работящая девка, домоседка, по соседям не ходит, к себе не зовет. Хозяйством живет. И им, Петром… Детей только не получилось у них завести, но может, так и лучше…
А вот и дом, наконец. Забор зеленый. Калитка в сад. Надо бы в выходные опрыскать яблони, а то будут, как в прошлом году, вкусными и червивыми. Или Тоньке поручить…
Петр отворил калитку, шагнул к двери. А около двери – Борис.
***
Петр отпрянул, словно покойник перед ним. Впрочем, если бы встретил с того света мертвеца, не пришел бы он в такой ужас. Борьку он не видел больше десяти лет, и гнал прочь мысли о нем. Как началась война, в первые дни мобилизовали Бориса на фронт. Так что вполне можно было думать, что он давно – покойник. И лучше было бы так… А нет, гляди, живой. Стоит, курит, форма военная на нем. До майора, значит, дослужился.
Да, это Борис… «Не ждал?» — говорит. Наталкивается на молчание Петра и спрашивает, словно угадывает ход его мыслей:
— Лучше хотел бы видеть меня в гробу, а?
Борька рассмеялся тяжелым смехом, ничего хорошего не обещающим. «Ну, уж извини, — разочаровал тебя, — жив я, жив»
Затем поменял тон, и деловито спросил:
— В дом пойдем говорить, или лучше тут, в саду?
Тут бы Петру потянуть время, может, получилось бы поднять камень, или дотянуться до серпа, который недалеко у входа остался после покоса травы, но он только попытался нагнуться, как почувствовал затылком тяжелый металл. Словно двоился Борис, и перед ним он, и за ним стоит…
— Не стоит стараться, шурин дорогой, — негромко сказал Борька. Я оперативней тебя, навыки все-таки военные.
Сказал это и толкнул пистолетом Петра вглубь яблоневого сада.
Яблони как раз расцвели, скоро плоды дадут, а пока на аромат их летят пчелы… Но похоже что Борьке не до аромата. Да и Петру теперь.
— Видел я, Репейников, много подлецов и гадов, но такой мрази, как ты не встречал, — сказал Борька, и железный голос его дрогнул.
Петр решил, что сейчас момент поменять ситуацию…
— Кто ты, Факторович, чтобы меня судить? Бог на земле? Ты закон в руки не бери. Не имеешь права. — ответил Борису.
— Закон? – рассмеялся ему в лицо Борис, запахло «Беломор-Каналом». Петр сам курил такие, пока тяжелая одышка не началась. Пришлось правдой-неправдой отучаться от курева.
— Закон, — переспросил Борис, глаза его были налиты такой злостью, что Петр хотел отпрянуть, но оказался прижатым к стволу старого дерева.
— Мой закон – это они. Дина и дети. Племянники мои. Кровь семьи моей. Галочка и Сашенька. И не могу я понять, как ты еще по земле ходишь.
— Езжу я в основном по земле – попытался отшутиться Петр, боясь окончательно потерять самообладание, — на жизнь зарабатываю.
— На жизнь, значит? – переспросил Борис. И замолчал. Казалось, что он вообще не здесь, мыслями, взглядом. И только рука твердо сжимает пистолет, направленный на Петра. Сильная мускулистая рука.
— Я ехал сюда ради них… Только ради них. – сказал он, — Я уже знал, что случилось в Смиловичах. Я не рассчитывал увидеть родных, маму, отца, младшеньких наших, Хану и Давидика. Но Дина… Я думал, что Дина и дети, что ты их сберег. А когда узнал, как было…Жить не смогу, пока ты по земле ходишь, Репейников.
Петр почувствовал, как страх забрался в носки, как пятки стали влажными, а ноги отказываются идти. Земля кружилась, а он летел в пропасть, летел, безногий.
Борька был старше его на год, значит, на один класс старше. И, когда влюбился Петр в свою одноклассницу Дину Факторович, союз этот не одобрил никто. Ни с его, ни с ее стороны. Единственный, кто принял – это Борис. Вся семья не жаловала выбор Дины. «Любовь – не любовь, не пара он тебе…» — утверждала родня.
А Петр действительно был в нее влюблен, в косы длинные смоляные, во взгляд чуть прищуренный, а в нем – омут целый колдовской. И когда согласилась Дина выйти за него замуж, не послушал Петр никаких отговорок матери и сестры. Молодой был, горячий. Кровь гуляла по венам. Через пару лет остепенился.
Петр вытер глаза, которые вдруг начали слезиться. Зачем сейчас вспоминать то…Может и жили бы они не хуже других, если бы не война. Он, что ли, ее начал? Он с этими новыми порядками в их Смиловичи пришел?
С волками жить – по волчьи выть. Так всегда говорил отец. Тот сумел приспособиться, когда коммунисты пришли. Сам себя раскулачил, можно сказать, не ждал их. Отдал добровольно много всего. А что не отдал, те уже и не искали, признали его своим. Нашел отец, как выжить при Советской власти, когда многих расстреляли, да сослали. И Петьку с малолетства учил: «Чувствуй, откуда ветер дует…» Умный был батька, ушел только рано. А Петр на него похож, все говорят: одно лицо…И научил его батя кой-чему, а Петька оказался понятливым.
Только сейчас что делать? Не посоветоваться, не закричать…Закричать можно, но чувствует Петр, что крик тот может стать последним. Мокрыми штанами чувствует…Страшно.
***
И тогда он не знал, что делать. Как поступать. На что решиться. Дина уходила сама. Без слез, откуда в ней были эти силы? Сказала, что уйдет, когда дети будут спать, чтобы не травмировать их.
Накануне, вечером не выпускала она из рук Галочку, а Сашка крутился сам около нее. Петр не мешал, даже еду приготовил, кашу тыквенную сварил на ужин. Прощальный, получился. Нет, понятно было, что ничего хорошего не ждет евреев, но что будет, тогда еще толком никто не знал.
Она взяла баул с одеждой и раскладушку. В последнюю минуту сняла цепочку с шеи, матери своей цепочку, тоненькую с кулоном. Янтаря осколок, как кусочек солнца в золотой оправе. Сняла, подержала в руках, словно согревала его и отдала Петру.
— Это будет Галочке, — негромко сказала, — сохрани для нее.
— Сама вернешься и отдашь, — буркнул Петр. Он был совершенно растерян, что делать, как себя вести. А думать о плохом не хотелось. — Подержат вас в том гетто, да и отпустят. Зачем вы им там…
— Может, и вернусь, — согласно кивнула Дина, пожав плечами. И это ее готовность согласиться добила Петра. У Дины всегда было свое мнение, и к общим семейным решениям они обычно приходили долго и нелегко.
— Давай, помогу тебе, — сказал он, — сама и баул и раскладушку как дотащишь?
— Не нужно, — резко ответила она, — а потом, смягчив тон, добавила: — Не хочу, чтобы дети одни оставались. Ты смотри за ними, прошу тебя, будь им и отцом, и мамой… Пока я вернусь.
Она ушла. На другом конце Смиловичей отгородили колючей проволокой несколько улиц и всех евреев загнали туда.
А у Петра началась ужасная жизнь. Дети искали маму. Особенно трехлетняя Галочка. И ничем ее занять было нельзя. Перестала есть, перестала спать. «Мамадина», — кричит одним длинным словом. Ну, конечно, девчонка, была привязана к матери. Сашка тоже себе места не находит. Пять лет пацану, что ты ему объяснишь?.. Работать Петр не может, оставить детей не с кем. Несколько раз с собой их таскал в машине, когда ехал на близкие расстояния. А дальше, все хуже и хуже…
Все из рук валится. И как Дина дом на себе держала? И работала при этом на почте, ну, не понять ему. Сейчас на почте сидит другая девчонка, кирпатая, веснушчатая, смешная такая. Только Петру не до смеха.
Тучи ходят по небу, осень наступила, в городе говорят нехорошие вещи…Слухи ходят. Про евреев, про то, что будет. Дмитро, сосед справа стал полицаем, и Егор, через дом от него, тоже туда подался. Это и называется «с волками жить – по-волчьи выть». А Петр после того, как вышел с детьми за калитку, нужно было молока, хлеба купить…и встретил Егора, больше с ними на улицу не выходит.
— А что, Петька, жиденятов своих погулять вывел? — сказал тот, паскудно улыбаясь, — что ж они без мамки своей?
И вот какое его дело, паскуды этого, просто ведь пакостит. Его, Петра он не может из дома выжить…А наверное, мечтает об этом.
Сарай Егоровый ломится от вещей, которые забрал он с женой в соседнем еврейском доме. Там семья Рубчинских жила, бабка старая дома осталась с дочкой на сносях, позднего ребенка ждала Зинка — фармацевт. Муж на фронт ушел. Теперь их выселили в гетто. Они и взять ничего толком — не взяли. Плакали обе, под руку с трудом пошли по дороге этой до гетто. И никто не помог им, боязно было.
А Егор с жинкой все забрали, что надо, что не надо. Шкаф тащили огромный, не смогли в калитку втащить. Ох, матерились. Так на улице его и бросили. Как гроб стоял всю осень, пока на дрова не порубили.
Что творилось тем летом и осенью лучше не вспоминать. Петр и старался не вспоминать все эти годы, пока сейчас не увидел Борькины глаза, и все вернулось, утонуло в таком ливне. Помнит он ведь все, помнит…Как ни старался забыть и подальше отодвинуть.
Помнит, как слухи становились все конкретней, то были туманные, а теперь говорят, что дата даже есть, что собрали всех полицаев, запретили выезжать из Смиловичей, ни на день, ни на полдня. Что ждут карательный отряд, то ли из Литвы, то ли из Украины. Помощники нужны. Гетто уничтожать.
На Петра соседи косо смотрят, всегда были нормальные отношения, а сейчас, как на прокаженного прямо. За спиной слышит он, как соседки шушукаются, а опять слово проклятое звучит: Петькины жиденята. Что за напасть такая!
А одним поздним вечером в дверь постучали, вежливо так, негромко. Жена Дмитра зашла, потопталась на входе и сказала: «Петя, у меня просьба, если у тебя после Динкиных детей вещи останутся, кроватка, одежда всякая, так ты мне отдай. Дмитро, сволочь, все пропивает, а я ж беременная. Все может пригодиться».
Петр обомлел. Потом понял. И почувствовал, что мир рушится.
Что не дадут ему тут спокойно жить, с Галочкой и Сашкой. Они для всей улицы не его дети, а Динины дети. Дина в гетто, гетто на замке, что там происходит, он даже слышать не хочет, когда рядом рассказывают. Уходит прочь от всех разговоров. А они его догоняют, и не только сплетни пустые. В лицо ему стали тыкать, что прикрывает он дома евреев. А за это что?? Расстрел.
В Смиловичах на памятнике Ленину, тот руку протянул, видно к светлой жизни дорогу указывал, повесили одного еврея, Симху Шапиро, раввином он был раньше, дальним родственником матери Дины. Говорили, что отказался он сотрудничать с немцами, возглавлять комитет гетто. Прямо на той руке ленинской и повесили.
А в соседнем местечке казнили на базарной площади двух женщин. Ту, что прятала еврейку, хотела, значит, от приказа отвертеться. И ту, которую она прятала, сноху свою беременную. Показательную казнь устроили. Всех согнали смотреть, чтобы неповадно было другим такими глупостями заниматься, евреев спасать.
А у него, Петра, двое еврейских детишек, и знает об этом вся улица. Да что вся улица, все Смиловичи знают, на ком был женат Петр. Свадьба была яркая, веселая, можно сказать, что полгорода на ней гуляли тогда.
Петр потерял покой, потерял сон. Дети чувствовали это. Даже Галочка притаилась, как мышка. Сидят они вдвоем на комоде, и Сашка, вот же вдруг взрослым стал, он ей сам сказки пересказывает, что Дина ему читала. Есть у них одна книга с картинками, там стихи. Саша читать еще толком не умеет, но стишки эти все помнит наизусть. И так старается, чтобы малышке интересно было слушать. Галка смотрит на него серьезно, всплескивает ручками. Похожа на свою мать она, те же смоляные вьющиеся волосы, пухлые губки. Только глаза темно-серые, как у Марии, сестры Петра.
В эти черные дни никто не приходил к нему, не переступал порог. Родные и друзья боялись. Не-родные чурались. Только все за спиной, за спиной переговаривались, косточки перемывали. Или когда Дмитро напьется, начинает орать, проклинать всех евреев, и его Петра называть еврейским приймаком, хотя никогда Петр в семье Дины не жил, да и редко бывал там. Дина все больше туда с детьми сама ходила. То к матери…, а когда брат ее Борис женился на Броньке Глузман, и родилась у них малышка, на год младше Галочки, то Дина и Броня очень подружились, и она вечно у них дома пропадала.
А Петру что, ему дома тихо. Он мог спокойно в саду покопаться, потом газету полистать, на большие статьи никогда у него терпения не было, а так, новости какие, что — где, узнавал. Он газету «Труд» обычно покупал. Все думал подписаться на нее, но денег жалел. До войны все это было…
А теперь Петр уже не то, что спать, есть не мог… Куском хлеба давился. От каждого стука шарахался, своей тени боялся… Что за дни были, что за дни… Евреев вылавливали, как мышей, по подвалам, по чердакам, в шкафах искали, в нужниках. Когда-то Петру было все равно, евреи — не евреи, а теперь он их просто возненавидел. Жил бы тихо, если бы не женился на Дине. Жил бы, как все люди вокруг. На работу, с работы, с женой переспать, выпить, закусить, побалакать с другом, мать проведать…А он себя сам уже евреем чувствует, словно и его какая-то тьма накрыла. Вот же угораздило.
Вспомнив о матери, он решил пойти к ней, посоветоваться, ну с кем-то же надо словом переброситься. Иначе сойти с ума можно. Но дверь открыла Мария, старшая сестра. С матерью сразу после начала войны случился инсульт, и Мария с семьей переехала к ней, и досматривать так легче, и дом больше.
С Марией у Петра отношения стали холодными после его женитьбы. Не приняла она Дину, не полюбила ее, да и взаимно это сложилось. Может, пару раз приходила Мария в гости к ним, когда дети родились. А так, совсем чужими они стали. Обидно Петру, родная сестра ведь. Это у Динки в семье четверо. Старший Борис, затем Дина, а потом родителям ее не спалось, и через много лет близнецы в семье родились, Хана и Давид, им сейчас по двенадцать. А у Петра одна единственная сестра.
Мария стояла в дверях, кутаясь в старую материнскую шаль — Петр помнил ее со своего детства еще, и холодно смотрела на брата. В дом зайти не приглашала. Так и держала на пороге. На вопрос, как мать, сказала, спит сейчас, тяжело ей, Марии, за ней ухаживать, но видно такая уж ее доля.
— Да и у меня доля теперь нелегкая, — сказал Петр. И услышал:
— Тебе кто виноват? Я тебе сразу после школы сватала хорошую девушку, нашу. А ты что себе привел?
Так и сказала, «что», как не о человеке. Но Петр уже не имел сил сопротивляться и возражать. Просто ушли его силы куда-то.
— Что мне делать, Маша? – тихо произнес он, — совсем я запутался.
— Что делать? – переспросила сестра, — если камень на тебе, надо снять его. От обузы надо избавляться. И жить дальше
— Что ты имеешь в виду? – Петр чуть не заикался от волнения.
— Слушай, не играй в дурака, брат, — сказала Мария, — тебе с ними тут не выжить, не понимаешь сам? Они в первую очередь мамкины дети. А кто их мать? Если я правильно поняла, Сашке твоя супружница сделала обрезание. Без твоего разрешения, конечно.
Петр кивнул. Это была самая крупная ссора в их семейной жизни. Да и сама Дина не искала никаких обрядов, но ее мама, выросшая в религиозной семье, все сама организовала, и сделала так, как у них, евреев принято. Сказала, что из века в век у них в семье так…
— Ну, вот видишь? Тебе с ним деться некуда, его везде узнают, а у Галки на лице написано, что еврейского она роду-племени.
Мария скривилась, словно выговорила что-то не выговариваемое.
— И вот еще что, ты не ходи сюда больше. Не веди беду за собой. У меня своих двое, знаешь сам…
В дом, родной родительский дом, она его так и не впустила. Можно сказать, прогнала с порога. И не было у Петра никаких сил, чтобы повысить голос. Потому что вдруг понял он, что права сестра его, кругом права.
Немцы тут обосновались надолго, а может навсегда. Не выжить ему с детьми еврейскими в доме, не выжить. Половина полицаев – из его школы, да в любую минуту, если кто выпьет лишнего или захочет досадить, продаст его в полицейском участке. Рука Ленина свободна, вешать на ней можно хоть каждый день.
От этой мысли почувствовал Петр дрожь по всему телу. Домой возвращаться не хотелось. Там сидят одни в темноте испуганные Галя и Саша. И надо им сварить суп, накормить, помыть их. А он их видеть не может. Столько сердечной боли ему принесли эти дети с их матерью.
Он все-таки пошел домой, деться некуда. Всю ночь ворочался с бока на бок. Галка тоже спала плохо, плакала, звала маму, но он не встал к ней, слышал, как Саша ее тихо укачивал, совсем, как Дина это делала. Пел ей что-то. Она пока «С» не выговаривает и называет брата «Шаша».
А за городом расстреляли пятьдесят евреев. Сказали, что отправляют на восстановление разрушенной дороги, довели до деревни Гудовичи, под дулами винтовок заставили вырыть могильную яму и расстреляли там.
А на соседней улице выловили целую «крысиную» семью. Так соседи говорили. Прятались двое стариков и внучка их лет семи, и где прятались? За двойной дверью погреба, но голод – не тетка, вышла бабка что-то поменять, тут их и в капкан. И в гетто — чтобы не пачкали чистый город без евреев.
А в стоге сена возле деревни Дукорщина нашли известного архитектора, не помнит Петр его имени, да и фамилия такая не еврейская: Коржун. А все ж он евреем оказался. Прятался Коржун этот со своим тринадцатилетним племянником. Да только от внимательных глаз ничего не утаишь. Местный селянин, рассказывают люди, выдал их, и был награжден парой новых сапог. А евреев этих, архитектора с мальчишкой сначала избили до полусмерти, а потом повесили на телеграфном столбе напротив полицейского участка, у каждого на шее табличка с надписью — «Жид». Трое суток тела висели, пока из гетто не привели людей, чтобы они сняли трупы. Похоронить не разрешили. Приказали бросить в яму возле базара. А чтоб полицаям да немцам было веселее наблюдать все это, велели евреям петь «Интернационал»…
Эта последняя история окончательно добила Петра. Те евреи прятались в стогу сена, и все равно нашли их. А у него – они дома, и не имеет значения, что дети малые. Все, все евреи со стариками своими и с детьми грудными подлежат уничтожению, — так теперь говорят…
Сперва Петр пытался анализировать, задавался вопросами, почему так, за что… Ответов он в принципе не находил. Где-то глубоко в душе оставалось недоумение, люди они, как люди. Христа распяли? Так, когда это было… Молятся по-своему, так давно уже почти никто и не молится, только старики, а молодежь ведь при советской власти родилась, все из одной школы, все там выросли, один выпускной вечер был, общие свадьбы гуляли… Чем они отличаются от других?
Но вопросы все эти были безответные. И тут вспомнил Петр, как учил геометрию в школе, отличником не был, но все же предметы знал сносно, теоремы, аксиомы всякие… Теоремы требовали доказательство, а аксиомы – нет. Выучи и знай. Так и здесь наверно, все что происходит — аксиома без доказательств. Раз говорят, что подлежат уничтожению, значит так и есть. Один может ошибаться, а целый город – нет. Так он для себя решил. И стало Петру легче.
И решение пришло быстро. Вот что значит, поговорил с сестрой старшей. Все на полочках разложилось. Надо только действовать. Отвести детей к Дине, она там в одной комнате со всей семьей своей, да ничего, в тесноте, как говорится, да не в обиде. У Петра даже настроение исправилось, когда он понял, что есть выход из этого черного тупика.
Он сложил детские вещи, аккуратно стопочками в вещевой мешок, чтобы не сказала Дина, мол, дети у тебя запущенные, покупал их обоих. Нагрел воду, печь хорошо растопил и помыл их. Дети радовались водичке, Галка плескалась в тазу своем, а Саша пытался кораблик бумажный пристроить на воде и пустить его в плавание, пока тот не намок.
А как они обрадовались, что пойдут к Дине, сколько Петр с ними, а их все тянет и тянет к матери.
Он привел их в гетто тринадцатого октября. Осень в том году была холодная, зябкая. Пришлось хорошо укутать детей. Увидел ворота, проволоку колючую, часового. Часовой, местный полицай, знал Петра по футбольным матчам, они до войны в одной любительской команде играли. Посмотрел на Петра, покрутил пальцем около виска.
Ты куда, дурень? – спросил, — со здоровой головой в больную постель потянуло?
— Нет, что ты, — ответил Петр, — мать их тут, тянет их к матери, что мне делать?
Часовой странно посмотрел на Петра или ему показалось это. Пожал плечами и пропустил с детьми в глубину гетто.
Квартиру, в которой жила Дина с семьей он нашел довольно быстро. И Дину нашел. Не узнал ее сразу, неужели это его красавица жена?
— Дети скучают, тебя везде ищут, — сказал он, стараясь не глядеть ей в лицо, — просятся к тебе, вот… Он не договорил, потому что все-таки пересекся с ней взглядом.
Она стояла посреди комнаты, молчала, опустив руки, и пристально смотрела на него. А дети повисли на матери. Галочка, как маленький теленок, пыталась уткнуться в мамину юбку, Саша прыгал рядом, очень хотел обратить на себя внимание.
Она прижала их обоих, не отводя взгляда с Петра. Он все в нем прочитал. И этот взгляд ее, ему не забыть, как он ни старался все годы.
***
Он уходил из гетто. Шел домой, свободный человек, больше не обремененный ничем, он мог спокойно смотреть в глаза каждому. Петр пришел в онемевший дом, достал давно припрятанную бутылку водки, и выпил ее из горла. Его стошнило, он вырвал, нашел корку черствого хлеба, сжевал ее. И, не раздеваясь, упал на постель. А в это время к воротам гетто подъехали крытые брезентом грузовики, и почти сразу все гетто было окружено немцами и полицейской командой.
Петр проспал двое суток. Спал, судорожно вздрагивая и что-то бормоча. Но к концу этого длинного, почти бесконечного сна, он успокоился, дыхание выровнялось, и кошмары стали покидать его воспаленный мозг.
Об уничтожении гетто он узнал через несколько дней. О том, как полицаи выгоняли евреев из домов, и, избивая, гнали под дождем к старому кладбищу, где находился песчаный карьер. О том, как расстреливали каждого, кто пытался прорвать оцепление. О том, как у края карьера стояло ведро, и туда люди бросали драгоценности и деньги. О том, как ударами прикладов местные полицаи подгоняли группы евреев, стариков и женщин с детьми, к краю обрыва, выстраивали в шеренгу по пятьдесят человек. Прибывшие литовцы расстреливали людей из пулеметов, а малышей до двух лет сбрасывали в яму живыми. Пуля хоть и дура, но дорого стоит…Велено экономить.
***
Что ты хочешь, Факторович? — зло сказал Петр, — если бы на мне была чья-то кровь, меня бы посадили, сам прекрасно знаешь. Тут многих пересадили, что немцам потакали. А если не посадили, значит, не виновен. И нечего тебе за советский суд решать.
— Всех говоришь, пересадили? – переспросил Борис, — Нет, Репейников, не всех… Андрея Ващюка, который моей Любочке голову об стену разбил, а Броню проколол штыком, когда она упала около убитого ребенка, его, суку, не посадили. Любочке за день до этого два годика исполнилось. Бежал он, отморозок, раньше успел. Если бы мне его найти, я бы…
Петр вздрогнул, увидев даже в темноте, как исказилось лицо Бориса.
— Нет, Репейников, может, советскому суду тебя было не за что наказывать. Я их кодексы дословно не знаю. Знаю, что мне есть за что…, за жену, за племянников. Детей твоих родных, которых ты сам отвел на расстрел. Чтобы жить спокойно.
И живешь ведь, мразь, в километре от карьера, где их расстреляли вместе с мамой, сестрой моей. И ноги тебя носят.
Ноги носят? Какие к черту, ноги!… Петр чувствовал, как ноги подкашиваются, страх ползет по всему телу, в каждую волосинку забирается. Последний аргумент выдавил из себя:
— Борька, не дури, не бери грех на себя. Тебя же потом посадят, и себе жизнь испортишь.
Борис на мгновенье замолчал, словно собирался с силами, и сказал.
— Мне в Смиловичах нужно было забрать два должка. У тебя. И у Ващюка. Я бы тебя, Репейников, повесил на твоем яблочном дереве. Так придется пачкаться, ты и так все штаны обоссал. Я бы тебя до того карьера довел, где твои дети маленькие лежат, убитые, Сашенька и Галочка, и жена твоя Дина и мама моя с близняшками, вся семья наша. Так ты же шмон поднимешь. Не мужик ты, Репейников. Один только причиндал между ногами мужика мужиком не делает.
Да, два должка у меня здесь. А больше в этом проклятом месте, родине бывшей, ноги моей не будет. Но теперь останется один должок. Я Ващука из-под земли достану. И за мою жизнь не беспокойся, у меня алиби железное на сегодня. А для тебя, шурин мой, у меня смерть быстрая, легкая. И тихая. Как-никак всю войну в разведке прослужил. Придется тебе тут полежать, пока найдут тебя. Но мне это уже все равно…
Из-за тучи вдруг вышла круглолицая луна, бросила серебряный взгляд на яблоневый сад, и спряталась за другой тучей.
***
Тоня, вытирая пыль, с боязнью поглядывала на дверь в ожидании мужа. Утром, делая порядок и складывая вещи, она вдруг нашла красивое украшение. Тонкую золотую цепочку с янтарным кулоном, странной, но притягивающей формы. Чья она, Тоня понятия не имела, но ей так захотелось примерить, никогда не было у Тони золотых украшений. А кулончик вдруг соскользнул с цепочки и пропал между щелями старого деревянного пола. Тоня даже не успела заметить, куда он упал. Она уже и подмела, и полы вымыла, и во все щели заглянула, а он, как сквозь землю провалился…
Цепочку Тоня на место положила, чтобы Петр не ругался, а как ему теперь объяснить, что случилось с кулоном, она еще не решила. И очень боялась той минуты, когда придется держать ответ.
5.02.2023
**
Послесловие автора:
Рассказ «Страх» — вымышленный, но идея его создания возникла после чтения воспоминаний чудом уцелевшего шестнадцатилетнего узника Смиловичского гетто, бойца партизанского отряда Зорина и Красной армии, участника первого Парада Победы Моисея Горелика. Оттуда же почерпаны некоторые исторические события времени оккупации и уничтожения еврейства белорусского городка Смиловичи.
***
Иллюстрации: полотна художника Андрея Жевакина
/КР:/
Блестящее владение словом…/
