Великая Раневская

Раневская – об учёбе:

«Училась я в Мариинской женской гимназии Таганрога… Очень плохо… оставалась на второй год… Гимназию ненавидела… не давались четыре правила арифметики, задачи решала, рыдая, ничего в них не понимая. В задачнике… купцы продавали сукно дороже, чем приобретали! Это было неинтересно».
В итоге родители перевели её на домашнее обучение.

Одним из первых воспоминаний её детства стала смерть Чехова. Она навсегда запомнила прекрасное летнее утро и горестно рыдающую над газетой мать. Перепуганная Фаина поплакала вместе с ней, а потом нашла первую попавшуюся книгу Чехова и прочитала её. Это оказалась «Скучная история», которая произвела на нее такое впечатление, что позже Раневская написала, вспоминая тот момент, когда она закрыла книгу: «На этом кончилось мое детство. Я поняла всё об одиночестве человека».
Спустя несколько лет она вновь услышала крик и рыдания матери: «Как же теперь жить? Его уже нет. Всё кончилось, всё ушло, ушла совесть…» На этот раз умер другой обожаемый ею писатель, Лев Толстой. Его смерть она переживала так тяжело, что надолго заболела.

…Когда Раневская познакомилась со стихами Ахматовой, то твёрдо решила познакомиться и с ней самой. Она поехала в Петербург, нашла квартиру Ахматовой и позвонила в дверь.
«Открыла мне сама Анна Андреевна, – вспоминала Ф.Г. – Я, кажется, сказала: «Вы – мой поэт», – и извинилась за нахальство.
«Вы пишете?» — поинтересовалась Ахматов, приглашая её в комнату.
«Никогда не пыталась. – ответила Раневская. – Поэтов не может быть много».

(Из книги «Записки социальной психопатки»)

Актриса Ия Савина:

«Впервые я пришла в квартиру Раневской, когда она была больна, и мы репетировали «Странную миссис Сэвидж» у неё дома.
Высокая, седая, красивая (становясь старше, хорошела, но, когда ей говорили об этом, обижалась: "Вы надо мной издеваетесь!"), в длинном чёрном халате – она казалась больше своей квартиры, словно не вмещалась в неё. Так же она не вмещается ни в какие слова…

Отмечать 80-летие она отказалась. Так было и за пять лет до того. «Давайте устроим Ваш праздник, — просили мы её. — Сколько людей почтут за честь и радость приветствовать Вас!»
«Вы сума сошли, — мгновенно реагировала она. — Я расскажу, как это будет выглядеть. Сидит старуха в кресле, и все поют гимн ее подагре. Потом ей дарят сто пятьдесят дерматиновых папок, она вызывает грузовое такси, чтобы все это увезти, приезжает домой и на нервной почве «даёт дуба». Зачем мне и вам это надо?»

Среди множества поздравлений была телеграмма от Сергея Юрского, которого она любила и высоко ценила:
«Дорогая Фаина Георгиевна, вы солнце и гордость русского искусства».
«Я плакала и готова была покончить с собой, — говорила Раневская. — Потому что он написал то, что не соответствует действительности. Я же ничего не сделала из того, что, в общем-то, могла».

Из воспоминаний А. Щеглова, внука её подруги Павлы Вульф:

«Из роддома меня несла Фаина Георгиевна. Поскольку роды дались моей маме, Ирине Вульф, очень тяжело, она осталась в больнице, бабушка осталась с ней. Много позже Раневская рассказывала, как крепко прижала меня к себе и пошла, умирая от страха, как бы… не бросить меня на землю. Это чувство было сродни тому, что испытывает человек, стоя на высоте, — он боится, как бы не шагнуть в пропасть.

Сам я помню Фаину Георгиевну лет с двух. Первые «зарисовки»: наша домработница Тата, родной человек, член семьи, иногда перечила Фаине Георгиевне. Раз возразила, два возразила… И тут Раневская не выдержала: «Наталья Александровна, идите в жопу!» Повернулась, вышла и хлопнула дверью. (Позже я узнал, что это фирменное изречение Раневской).

Раневская мечтала работать во МХАТе и Василий Качалов устроил для неё встречу с Немировичем-Данченко. Но когда она вошла в его кабинет, то так разволновалась, что вместо Владимира Ивановича назвала Немировича Василием Степановичем, стала бурно жестикулировать, вскакивать с места и, в конце концов смешавшись, выбежала из кабинета, не простившись. Тогда Немирович сказал Качалову: «И не просите! Я не возьму в театр эту ненормальную, я её боюсь!»

…Вести хозяйственные дела Раневская не умела, а домработницы то и дело её обворовывали.
Единственная домработница, с которой Раневская ужилась, была Лиза. Лиза мечтала выйти замуж и часто ходила на свидания. И на одно такое свидание Фаина Георгиевна позволила ей надеть… роскошную шубу Любови Орловой, которая как раз в этот момент пришла в гости.

Часа четыре Раневская лезла вон из кожи, стараясь увлекательной беседой удержать гостью, чтобы Орловой не пришло в голову распрощаться и уйти. При этом она рисковала — а вдруг бы домработница не вернулась?
Но Лиза вернулась и преданно служила ей, пока наконец не вышла замуж. И тогда Фаина Георгиевна на радостях подарила молодоженам свою большую двуспальную кровать. А сама стала спать на тахте. Для нее вещи вообще ничего не значили, она могла понравившемуся человеку отдать буквально все с себя.

Она получала весьма щедрый паёк в магазине «Елисеевский», который раздавала, угощала и моё семейство. Помню ее записку: «Посылаю тебе бананы, выращенные на плантациях буржуазного мира, где бананы жрут даже свиньи, а возможно, и обезьяны».

Она набивала деликатесами холодильник — для друзей, ведь сама есть все это не могла — запрещали врачи. Если кто-то из знакомых, приходя к ней, спрашивал: «Я возьму немножечко сервелата?» — она с досадой отмахивалась: «Не надо мне объявлять, сколько граммов. Просто бери».
<…>

• Склероз нельзя вылечить, но о нём можно забыть.
• Я себя чувствую, но плохо.
• Семья заменяет всё. Поэтому, прежде, чем её завести, стоит подумать, что тебе важнее: всё или семья.
• Я ведь ещё помню порядочных людей… Боже, какая я старая.
• Встречается такая любовь, что лучше её сразу заменить расстрелом.

• Знаете, когда я увидела этого лысого на броневике, то поняла: нас ждут большие неприятности.
• Когда мне было 20 лет, я думала только о любви. Теперь же я люблю только думать.
• Жизнь моя… Прожила около, всё не удавалось. Как рыжий у ковра.

• Талант – это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой и своими недостатками, чего я никогда не встречала у посредственности.

• Старость — это просто свинство. Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости. Господи, уже все ушли, а я всё живу. Бирман — и та умерла, а уж от неё я этого никак не ожидала.

• Я родилась недовыявленной и ухожу из жизни недопоказанной. Я недо…И в театре тоже. Кладбище несыгранных ролей. Все мои лучшие роли сыграли мужчины.

• После спектакля Раневская часто смотрела на цветы, корзину с письмами, открытками и записками, полными восхищения — подношения поклонников её игры — и печально замечала: — Как много любви, а в аптеку сходить некому.

• Все приятное в этом мире либо вредно, либо аморально, либо ведет к ожирению.
• Здоровье – это когда у вас каждый день болит в другом месте.
• Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на диеты, жадных мужчин и плохое настроение.
• Меня забавляет волнение людей по пустякам, сама была такой же дурой. Теперь перед финишем понимаю ясно, что всё пустое. Нужна только доброта и сострадание.
(Ф. Г. Раневская)
<…>

Елена Камбурова:

«Фаина Георгиевна была очень недовольна тем, что не сыграла, по сути, ни одной значительной роли в кинематографе, которую могла бы сыграть. ..Но внешность, особенно в то время, очень важна была. Старались, чтобы если герой фильма – так красавчик, героиня – чтобы была как Любовь Орлова. Из-за своей нереализованности в кинематографе Фаина Георгиевна очень переживала. Говорила: «Я всю жизнь проплавала в унитазе»….

Три последних её Новых года я встречала с ней вдвоём. И третий Новый год, я помню, она лежала на этой своей тахте, я ей читала, и она постепенно заснула. И так во сне она встретила свой последний Новый год.
Тахта – отдельная история. Вся в выбоинах, которые она закладывала подушечками, неудобная, ей не по росту. Но спала она только на ней, потому что… Был в жизни Раневской один важный человек – актриса Павла Леонтьевна Вульф. Её первый учитель, которая молодую Фаину приютила… Эта тахта была памятью о Павле, поэтому она с ней не расставалась….

Когда не стало Фаины Георгиевны, мы пришли в её опустевшую небольшую квартиру. Гарнитур из карельской берёзы, стоявший в большой комнате, взял музей в Таганроге – потому что гарнитур был представительный. А в её спаленке стояли три главных в её жизни предмета: тахта, комод и журнальный столик, на котором обычно лежали томик стихов Пушкина и книги, которые я ей приносила почитать. Она их обычно подписывала: «Читала, Раневская. Спасибо». Поскольку эти вещи выглядели непрезентабельно, их туда, в Таганрог, в музей не взяли. И мы думали: что же с ними делать? Могут же вообще выбросить. Я подумала-подумала и взяла их.

Когда Раневская ушла, я словно осиротела. Если Окуджава для меня камертон в жизни, то Раневская преподала мне главный урок в искусстве: на сцене нужно быть абсолютно правдивым. Отсутствие фальши – это самое главное».