Основа характера Кармен — это романтизм и свободолюбие. Я так её и создавала в танцах на музыку Бизе, специально обработанную и обострённую для ритмов балета Родионом Щедриным.
Но министр культуры Фурцева запретила выпуск балета. Она коммунистка, выдвиженец партии из бывших рабочих, начинала ткачихой. У неё понятие простое, пролетарское : если Кармен популярная, значит её надо показать возвеличенной. Она считала, что нельзя показывать Кармен в том виде, как я её танцевала. После просмотра балета Фурцева заявила:
— Балет в таком виде выпускать нельзя. Вы, Майя Михайловна, из героини испанского народа сделали уличную женщину.
Ну ты знаешь, я ведь всегда найду, что сказать, но на определение Кармен как героини народа я просто онемела, не знала, что ответить. Фурцева, конечно, никогда не читала Мериме. Про неё вообще ходит такая шутка. Спрашивают: как вам нравится министр культуры? Отвечают: мне не нравится культура министра.
А она горячилась и кричала:
— У вас не танцы, это сплошная эротика. Особенно в неприличном любовном адажио. Прикройте хоть голые ляжки, наденьте юбку. Это чуждый нам, коммунистам, путь в искусстве.
Дело дошло до того, что сам Брежнев потом сказал: «Ну, Плисецкой можно один раз в жизни позволить сделать, что она хочет». Так мне разрешили танцевать Кармен, и этот балет стал гвоздём всех программ и сезонов.
Я слушал её рассказ с интересом и предложил:
— У меня есть эпиграмма на Фурцеву, хочешь послушать?
Не хватает нам культуры
Для пролетарской диктатуры,
Будет бывшая ткачиха
Управлять культурой лихо.
— Это ты написал?
— Я.
Как она смеялась! И записала эпиграмму на листе бумаги:
— Буду показывать знакомым.
Тогда я принёс ей свою новую книгу детских стихов. Она схватила её и стала читать с живым интересом:
— Ой, мне нравятся детские стихи! Оставь её мне, я перепишу стихи и буду показывать другим.
— Я подарю её тебе.
— Ой, спасибо. Родион, Родион, иди сюда — Володя принёс мне свои стихи. Замечательные!
Так я приобрёл двух новых читателей и поклонников моей поэзии. Внимание таких высоких талантов мне было лестно.
* * *
Между мной и ними установились дружеские отношения, мы втроём садились за стол, домработница Катя готовила для меня мои любимые блюда, а Майя и Родион ели мало. Жили они довольно скромно, хотя по советским меркам были очень богатыми: большая квартира, дача (небольшая), три машины: «Волга» и «Ситроен» для Майи, «ровер» для поездок Родиона на рыбалку. Дом у них был полон дорогих вещей — подарков от знаменитых людей. Родион был плодовитый композитор, но богатство во многом шло от долларов, которые Майя получала за гастроли по миру.
Театры всех стран платили ей большие деньги, но по советским правилам она обязана была отдавать 90 процентов государству. Это её злило, она рассказывала, как это обидно и унизительно:
— Я танцевала в Америке с Рудькой Нуриевым. Нуриев перебежчик на Запад, и нам запрещали встречаться с ним. Но он гениальный танцовщик, и там нас позвали вместе. Нам заплатили по десять тысяч долларов. Он положил деньги в карман и уехал. А я должна сдавать их в министерство. Их пересчитают и из большой кучи выделят мне тоненькую пачку -10 процентов. Это за мой труд. Это так унизительно!
* * *
Но вот наконец разорванная мышца её левой ноги окрепла, и я разрешил ей осторожно начать заниматься балетными упражнениями перед зеркалом. Сама она всё ещё сомневалась и так привыкла к моим указаниям, что попросила меня:
— Ты побудь со мной рядом, подсказывай, что моей ноге невредно делать.
У неё в квартире была комната с зеркальной стеной и поручнем для поддержки. Она попросила прийти на первые занятия своего дядю Асафа Мессерера — для руководства. Он был знаменитым в прошлом солистом Большого театра, народным артистом СССР, и славился высоким умением преподавателя. Мы были втроём в зеркальной комнате, она стояла перед зеркалом, он давал ей указания, как балетмейстер, а моим делом было следить, чтобы они не вызвали перегрузку ноги. Она спрашивала меня:
— Это можно?
После нескольких дней занятий я уверился, что её нога выдерживает нагрузку. Теперь можно было начинать разминки и репетиции в театре.
Часть третья
После более двух месяцев лечения Плисецкая наконец уверилась, что её нога окрепла и захотела начать разминки и репетиции в театре. Но она попросила меня:
— Всё-таки я боюсь оставаться без твоего контроля — как бы не перегрузить ногу. Я прошу тебя, чтобы ты поехал со мной вместе в театр.
По вторникам каждое утро артисты балета Большого театра должны были приходить в 10 часов утра для политзанятий — лекторы читали им лекции о международном положении и об успехах Советского Союза. В 11 часов начинались обычные упражнения разогревания, а потом репетиции.
Майя сказала пару нецензурных слов про лекции:
— Пока они слушают эту… лекцию, я покажу тебе сцену театра, мою сцену.
И вот мы подъехали к артистическим входам театра на его левой стороне. На стоянке машин много иностранных марок. В то время это было редкостью, но знаменитости Большого балета хорошо зарабатывали и покупали их в гастрольных поездках заграницей. Входов сотрудников несколько, для ведущих солистов и дирижёров — отдельный.
Майя, в норковой шубке и шапке, легко впорхнула в подъезд, её радостно приветствовал швейцар:
— Майя Михайловна! Как я рад опять видеть вас!
Он уставился на меня, она объяснила:
— Это мой доктор. Выпишите ему пропуск, он будет со мной на репетиции.
Швейцар звонил в дирекцию, а я оглядывался вокруг: так вот через какие комнаты входили в театр все музыкальные знаменитости мира! Пропуск выписали, и Майя повела меня за кулисы сцены. Внутреннее устройство театра, тем более такого громадного и знаменитого, как Большой, — это то, что никто обычно видеть не может. Меня это интересовало и притягивало.
Всё было пусто, только работали над декорациями несколько рабочих. Мы прошли под высоченные занавеси кулис, Майя рассказывала:
— Вот здесь я обычно стою, жду выхода и грею мышцы ног и спины упражнениями. Когда такты музыки приближаются к выходу, я становлюсь в позицию и выплываю или выскакиваю на сцену.
Пустая сцена была отделена от зрительного зала массивной противопожарной асбестовой занавесью-стеной. Майя попросила рабочих, они включили механизм и подняли эту стену. Знаменитый занавес театра за ней был открыт, и я увидел громадный полутёмный зал с блестками золочёных лож. Смотреть в зал со сцены, в обратном направлении, было захватывающим зрелищем. Громадность сцены и вид зрительного зала с неё подействовали на меня подавляюще: я чувствовал себя ничтожным в таком великом пространстве. Я подумал, что актёрам надо иметь привычку к этому величию. А Майе всё это было родное и привычное, и она быстро порхала по сцене.
Дощатый пол сцены был слегка покатый в сторону оркестровой ямы. Майя говорила:
— Ты не можешь себе представить, как я люблю этот пол. Я просто влюблена в него. Я танцевала на всех знаменитых сценах мира, ни на одной нет такого замечательного пола. Я знаю здесь каждую доску, с каждой у меня связаны воспоминания. Вот от той до этой я делаю прыжок-полёт, который сама придумала в «Дон Кихоте».
Я помнил её знаменитый танец в том балете, прикинул глазами расстояние и изумился — получалось, что она пролетала в воздухе почти десять метров! Из зрительного зала это расстояние не определишь.
Я всматривался в дощатый пол и представлял себе, как он оживает, когда на нём появляются сотни артистов, гремит музыка, и все они двигаются — танцуют или поют. И вот я стою здесь с Майей Плисецкой — царицей этой сцены. У меня захватывало дух.
Она повела меня наверх, в свою гримуборную:
Галина Уланова и Майя Плисецкая во время репетиции. 1969 год. www.uznayvse.ru
— Мы делим эту комнату с Улановой и Семёновой. Ты их сейчас увидишь на репетициях. А пока подожди в коридоре, я переоденусь.
Все помещения были довольно простые, крашенные светло-серой краской, но я с восторгом думал, как тут проходят все эти знаменитые люди. Ведь балерины Уланова и Семёнова были звёзды такой же величины, как Плисецкая, хотя обе уже перестали танцевать и только вели репетиции как преподаватели.
Майя вышла, переодетая в обтягивающий чёрный костюм, на ногах балетки.
— Пошли, теперь наши балетные будут собираться в классном зале. Я тебя всем представлю. А ты не давай мне увлекаться на разминке, чтобы я не сделала чего-нибудь лишнего.
В большом зале по стенам шли поручни, за которые артисты держатся, упражняясь, и зеркала, чтобы проверяли своё отражение. В углу — пианино для аккомпанемента. Я чувствовал себя неловко в незнакомой обстановке и встал недалеко от входа, Майя рядом. Один за другим появлялись балетные, все в разных тренировочных костюмах, зачастую старых и рваных.
Они с радостной улыбкой подходили к Майе, заговаривали, некоторые целовали, и все с интересом косили на меня. Она меня представляла:
— Это мой спаситель.
Передо мной вереницей проходил весь Большой балет. Нельзя себе представить другое такое сборище молодых красавиц и красавцев: все стройные, худые, с какой-то особой горделивой постановкой корпуса, со своеобразной лёгкой походкой. Да и неудивительно — их отбирают ещё детьми и потом десять лет обучают и тренируют в балетной школе. Мужчины все высокие, с прекрасными фигурами — широкими плечами, узкими тазами. Женщины показались мне ростом меньше обычного, со стройными длинными ногами.
Вблизи они оказались непомерно худыми, как истощённые — никаких обычных женских форм тела ни спереди, ни сзади. Я ожидал увидеть этих молодых людей оживлёнными, весёлыми, но, к моему удивлению, многие шли вяло, устало, лениво позёвывая; некоторые мужчины держались руками за свои плечи или поясницы — знак боли. Впечатление, будто среди них много инвалидов. Майя прокомментировала:
— У наших мужчин мышцы устают от прыжков и подъёмов балерин. Но погоди — ты увидишь, как они будут прыгать, когда разогреются на упражнениях.
Лица некоторых были мне знакомы: вот два брата Майи — Александр и Азарий, артисты средней величины (я ходил к Майиной маме вместе с ней и познакомился со всей семьёй). А вот Владимир Васильев, премьер труппы, он морщится от какой-то боли, за ним второй премьер Марис Лиепа, бывший муж Майи, он тоже вялый и даже слегка прихрамывает. А вот и знаменитая Екатерина Максимова, жена Васильева, миниатюрная, как девочка-подросток, и такая хрупкая, что непонятно, как она может танцевать тяжёлые ведущие партии.
Подошёл Николай Фадеечев, Майин постоянный партнёр, пожал мне руку:
— Спасибо вам за Майю.
Она попросила его:
— Подними меня, а то я отвыкла.
Он лёгким движением, в одно мгновение поднял её над головой. Как он это делал? Майя плавно двигала руками, как плыла, а опустившись на пол, сказала мне:
— Пойдём, я представлю тебя Улановой и Семёновой.
Эти две знаменитости, которых все привыкли видеть на спектаклях порхающими над сценой в белых юбках-пачках, вблизи выглядели как пожилые женщины, в обычных платьях и в обычных туфлях, но очень стройные. Майя подвела меня со словами:
— Это мой спаситель, он меня буквально спас.
Мне неловко, я смущённо улыбался. Они приветливо улыбнулись, пожали руку:
— Спасибо вам за Майю.
В это время в зал пришла аккомпаниаторша, молодая женщина. На фоне истощённых фигур балерин у неё были обычные формы тела; она показалась мне привлекательней балерин. Все выстроились у стен, взялись за поручни и начались упражнения. Все одинаково ритмично поднимали ноги, подпрыгивали, откидывались назад. Это продолжалось полчаса. Я следил за Майей и давал ей знак — делай помедленней, не увлекайся.
Следующие упражнения были в центре зала. Те самые балерины, которые вблизи казались страшно истощёнными, теперь в элегантных движениях пируэтов и в кружении на пуантах выглядели идеалом прекрасных фигур. Мужчины поднимали их, приседали и подпрыгивали. Поразила меня Катя Максимова — она развивала такую бешеную скорость в кружениях фуэтэ и так высоко подпрыгивала, что нельзя было представить, как выдерживает её хрупкое тело.
Завершающими упражнениями были прыжки-полёты. Этого я Майе не разрешил — рано, особенно если она захочет сделать свой десятиметровый прыжок. Под бравурную музыку разгорячённые мужчины один за другим помчались кругами по залу, выбрасывая вперёд одну ногу и высоко взлетая. Куда девались их ужимки от болей! С поразительной скоростью они пролетали прямо передо мной. Впечатление было такое, что это скачут бешеные кони — от их полётов веяло ветром и несло потом.
В этот день я смог по-настоящему оценить, какую громадную физическую работу должны делать артисты балета, чтобы показывать зрителям изящные танцы на сцене.
* * *
В сезон 1970 года в Большом театре выступал Парижский балет. Эта балетная труппа была в Москве впервые, и гастроли стали сенсацией театрального мира. Гвоздём их программы был «Собор Парижской Богоматери» в постановке знаменитого балетмейстера Ролана Пети, на сюжет романа Виктора Гюго — любовь горбуна Квазимодо и красавицы-цыганки Эсмеральды. Вся Москва, как говорится, сходила с ума, хотела попасть на этот балет.
Майя с Родионом пригласили нас с Ириной на этот спектакль, купили билеты в первый ряд партера (очень дорогие), заехали за нами, и мы вчетвером вошли через подъезд №6 — директорский вход, в него впускают лишь избранных. Как только мы вошли в холл, сразу натолкнулись на министра культуры Фурцеву. Она тепло улыбнулась Майе:
— Майя Михайловна, рада вас видеть! Как Ваше здоровье?
Майя подвела меня в ней:
— Это мой спаситель, он поставил меня на ноги.
Фурцева заинтересованно смерила меня взглядом, пожала руку:
— Спасибо, что спасли гордость нашего советского балета.
Другая фигура в холле был Дымшиц — заместитель председателя Совета министров, единственный член правительства еврей. Он приветливо кинулся к Майе — они встречались на правительственных приёмах. Майя опять представила меня теми же словами. Был там композитор Тихон Хренников с женой, первый секретарь Союза композиторов. Это наши с Ириной старые друзья, они рекомендовали меня Плисецкой.
Его жена Клара воскликнула:
— Я была права, когда рекомендовала вам Володю. Лучше него доктора нет.
Майя согласно кивала головой, держала за руку и прижималась плечом. Я чувствовал себя перехваленным, и мне было неловко. Но благодарные пациенты часто превозносят своих излечителей (зато если врач не помог… тогда хуже него нет никого).
Общество вокруг было знатное, все дамы одеты в дорогие норковые и песцовые манто, только моя Ирина в лёгкой шубке из барашка. (Мне было обидно за Ирину, и я поклялся себе, что когда-нибудь тоже куплю ей дорогую шубку, но осуществить это я смог только после многих лет в Америке).
В антракте мы с Майей и Родионом прогуливались по фойе второго этажа. Там была элита столицы — министры, послы, артисты и другие сильные мира сего. Появление Плисецкой среди зрителей вызвало сдвижение фланирующей толпы и шорох восклицаний «Глядите — Плисецкая!». Все взоры обратились на неё, многие знали её и подходили здороваться, и она всем представляла меня:
— Это профессор Голяховский, мой спаситель (профессором я ещё не был, это она меня произвела).
Когда показываешься в обществе вместе со знаменитостью — луч славы отражённо падает на тебя. Это совсем непросто переносить, я стеснялся. И в тот момент я увидел в толпе своего директора академика Волкова. Он давно был зол на меня, что я не спросил его разрешения лечить Плисецкую. А мне оставался всего месяц до защиты диссертации, и, зная интриги в институте против меня и его влияние, я волновался — не отзовётся ли это на результате голосования?
Директор направился к нам, я быстро шепнул Майе:
— Волков идёт, выручай, чтобы он на меня не злился из-за тебя.
Майя встретила Волкова с артистической любезностью, слегка свысока, как королева, произнесла:
— Я очень-очень благодарна Володе. Хорошо, что у вас есть такой замечательный доктор.
Он сразу смягчился, заулыбался в мою сторону.
— Конечно, конечно, Майя Михайловна, я его очень ценю. Приходите на его защиту.
Только этого ещё не хватало, подумал я. Если бы она появилась на заседании Учёного совета, это могло только обозлить моих недоброжелателей. Но, кажется, Майя смогла положительно настроить моего директора.
Во втором акте мы опять уселись смотреть головокружительные прыжки Квазимодо и очарование танцев Эсмеральды. Майя была в восторге, горячо аплодировала. Во втором антракте она ушла за кулисы познакомиться с артистами и поблагодарить их.
После окончания балета Майю долго задерживали знакомые и почитатели. Наконец, мы вышли, на улице был страшный мороз. И вдруг мы увидели, что около входа собрались исполнители ведущих ролей французского балета. Непривычные к русской зиме, все мерзли в лёгких европейских пальто. Они ждали Майю и, как только она вышла, они стали кланяться ей, мужчины сняли шапки, женщины приседали в поклоне почтения. И все быстро-быстро наперебой говорили что-то.
Из всех нас французский знала только Ирина, она перевела:
— Они выражают своё почтение великой актрисе и неповторимой балерине.
Майя кинулась надевать на мужчин шапки:
— Наденьте, наденьте, вы простудитесь!
Этот акт признания Плисецкой её французскими коллегами был завершением одного из самых замечательных вечеров в нашей с Ириной жизни.
* * *
Моё лечение Плисецкой закончилось, оставался только один самый важный момент — увидеть её вновь танцующей. Она пригласила нас с Ириной на первое после травмы представление «Кармен», мы опять сидели в первом ряду вместе с Родионом. Это он так удачно обработал музыку Бизе, придал ей ритмичность, необходимую для балета. Я волновался — как поведёт себя Майина нога? И вот занавес открылся, бурные такты музыки, Майя стоит под большим красным занавесом, вся — грация. В нарастающем грохоте ударников ей предстоит сделать первое движение — «нашей» левой ногой. Я замер.
Она с силой ударила ею по своему любимому полу на сцене… Только мы с ней вдвоём знали, какую громадную работу проделали над этой ногой. Весь вечер я концентрировался на слежении за ногой. Когда я смотрю на танцы Майи, у меня всегда выступают слёзы — слёзы от глубины чувств. А в тот вечер я почти заливался слезами, это был знак прощания с яркой страницей моей профессиональной жизни.
Балет кончился, Майя выходила на аплодисменты, она подошла к краю сцены ближе ко мне, присела в глубоком поклоне и послала мне воздушный поцелуй. Со слезами радости и гордости я аплодировал её гениальному искусству.
На следующий день они с Родионом позвонили мне домой:
— Мы хотим приехать к вам.
Они привезли мне подарок — дорогой японский магнитофон (в 1970-е годы это была мечта всех, мало кому доступная; они купили его за доллары на международном вокзале для иностранцев в аэропорту «Шереметьево»). Родион подарил мне пластинку своей «Кармен-сюиты» с трогательной надписью: «Ты доказал, что, как говорят на Руси, не стоит село без святого. Спасибо тебе».
Есть такая редко применяемая русская поговорка, что в обществе кто-то должен быть святым. Я, конечно, святым себя не считал, но всё-таки выполнил святой долг — вылечил ногу великой балерины.
* * *
Майя Плисецкая и Родион Щедрин. www.wday.ru
Защита моей докторской диссертации прошла с некоторыми осложнениями, но всё-таки благополучно. Майя и Родион приехали ко мне на банкет и привезли полдюжины французского шаманского — было чем запивать тосты. Потом я был доктором Майи ещё несколько лет, опять и опять помогал ей превозмогать боли от перегрузок. И другие артисты балета тоже лечились у меня, Майя сама привозила их ко мне. Даже министр Фурцева поверила в меня и захотела, чтобы я делал операцию её взрослой дочери.
В 1978 году я с семьёй эмигрировал в Америку. С Майей Плисецкой мы встретились в 1996 году, через 18 лет. Она давала последнее выступление в Нью-Йорке. В 71 год она ещё исполняла «Умирающего лебедя». После концерта я подошёл к ней, мы обнялись и она подписала мне свою книгу: «Моему дорогому другу Володе Голяховскому». Ещё через 18 лет, в 2015 году, Майи не стало, ей было 89 лет.
Я написал прощальное стихотворение:
МАЙЯ ПЛИСЕЦКАЯ
Плисецкая завещала развеять
её прах над Россией
Над Россией вьётся пепел,
Я любуюсь, не дыша,
Этот пепел чист и светел,
Это Майина душа.
Это Майины движенья,
Майин в воздухе полёт,
Любоваться наслажденье —
Майя реет и плывёт.
Я молюсь на Майю слёзно.
Вся подобная мечте,
Майя кружит грациозно,
В мягких вихрях фуэте.
Руки Майины порхают,
В белоснежных облаках,
Кто их видел это знают —
Сколько славы в тех руках.
Лебединого полёта
Лебединый поворот —
В невозвратные высоты
Майя лебедем плывёт.
Вот её балетки глянцем
Промелькнули, вознесясь…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Майя вся, в последнем танце,
Над Россией пронеслась.
Владимир Голяховский
Окончание
