Потом появились и сами хозяева — красивая, ухоженная женщина с кудрявой девочкой, ровесницей Маруси, и мужчина в круглых очках или пенсне. Они заняли одну из немногих отдельных двухкомнатных квартир в нашем доме на Петроградке…
— Папа! — тронула меня на коммунальной кухне за рукав маленькая дочь. — А кто такой вшивый интигилент? — Марусе было всего шесть лет и это слово она слышала впервые.
Я с укоризной посмотрел на Фросю, соседку по квартире, склочную, большую, одинокую бабу, которая, переехав из деревни, работала на Бадаевских складах кладовщицей. Та, услышав нас, сделала вид, что совсем ни при чём, поддернув плечом, быстро отвернулась и нарочито шумно загремела посудой.
Маруся сдружилась с новенькой девочкой, которую её родители звали Лёлей. Приходя из гостей, она взбиралась на стул, грустно вздыхала и рассказывала нам, какая есть у её новой подружки красивая и большая кукла.
Мужчину не приняли во дворе. Высокий, худой и сутулый, сверкая стеклами очков, в сером плаще, в наутюженных брюках с манжетами внизу, он, казалось, смущается своего положения и должности. Каждый раз, выходя из дома, он застенчиво улыбался, приветствуя всех находящихся на улице, приподнимая шляпу. Мужики что-то отвечали приятное в ответ, но вслед уходящему говорили совсем другие слова. Иногда за ним приезжала служебная машина. Поговаривали, что он работает в каком-то научно-исследовательском институте.
А потом началась война…
Мы смотрели с Марусей на двор, заваленный листьями, который в одночасье стал пустым и тихим. Сначала пропали мужики, играющие в шахматы или домино, а потом пропала детвора.
На вторую блокадную зиму пришлось совсем худо. Было необычно холодно. Не хватало всего, даже самого необходимого — воды, дров, еды… Война затянулась, и начала пропадать надежда. Спасала моя бронь и должность, за которую давали усиленный паек и карточки.
Уже умерла от голода Фрося, которая, казалось, переживет нас всех. И уже почти пропали все жители нашего большого двора. В подъездах, на стенах инеем голубела изморозь.
В один из вечеров к нам постучали. Открыв дверь, я увидел того самого «вшивого интигилента» со связкой книг в руках.
— Вот! — он протянул мне стопку. — Увидел свет в вашем окне!
— Спасибо, — поблагодарил я его, принимая книги. — Почитаем на досуге…
— Нет, что вы! — махнул он рукой. — Это на растопку!
Он засуетился, пытаясь объяснить.
— Только учтите! Книги плохо горят! Их постоянно нужно ворошить в топке! Иначе можно угореть!
— Да! Спасибо! — обрадовался я. — Мы непременно так и сделаем!
Он попрощался и неуклюже, в мешковатой, несуразной одежде, стал спускаться с лестницы. Сделав три шага, остановился:
— Боюсь спросить… — он снял и протёр очки. — Как ваша Маруся?
— Спасибо, жива… Простыла только. Лечим, чем можем…
— Жива! — обрадовался он. — Слава Богу!
На секунду задумавшись, тихо пошёл по ступеням вниз в огромных, не по размеру валенках, держась за стену.
Через час в дверь опять постучали. Открыв, я снова увидел его. В руке была кукла. В полумраке промерзшей прихожей она казалась неестественной в своем легоньком и коротком летнем платье…
— Я извиняюсь… Ребенку нужны добрые эмоции для выздоровления, — сказал мужчина, тяжело дыша, переводя дух, протягивая мне куклу.
— А как же Лёля? — удивился я.
Он опустил взгляд.
— Лёле больше она не нужна… Хотели сохранить, как память… Но вам нужнее…
Он сунул руку в карман и достал склянку.
— Рыбий жир… Должен помочь…
Прощаясь, перед уходом, он протянул мне руку в перчатке:
— Касторский. Генрих Людвигович… Извините, что не снимаю, — мужчина кивнул на руки. — Завшивели…
Наши взгляды встретились. В уголках его глаз, сквозь стекла очков, промелькнула улыбка…
Сжигая книги, я попутно, перелистывая страницы, читал Марусе «Остров сокровищ» Стивенсона и «Война миров» Уэллса в отблесках пламени печи. Их увезли и похоронили где-то в общей яме, на Пискарёвке…
«Остров сокровищ» сжечь не получилось. Рука не поднялась, и книга до сих пор с нами. Она стоит на полке с другими… Это всё, что осталось от семьи Касторского Генриха Людвиговича.
Рустем Шарафисламов
