Старый Гирш, кряхтя, спустил ноги с кровати. Он много лет уже просыпался безо всякого будильника. Пять утра, и как будто отрезало сон. Снилось ему всякое. Белиберда в основном. Но спал он беспокойно, несмотря на таблетки, которые ему велел принимать его врач в соответствии с его почтенным возрастом.
Он нащупал ногами тапки и поднялся с кровати.
Выйдя на крыльцо и вдохнув утреннюю прохладу, он ещё раз похвалил себя за то, что не переехал к детям в город. Кибуц – это всё-таки кибуц.
И жена-покойница очень любила деревенскую атмосферу, которая окружала их много лет. Она оставила его пятнадцать лет назад. Ушла тихо, не жалуясь на болячки. Сердце.
С тех пор он жил один в одном из живописнейших мест страны, на краю её.
Он помнил другие времена в этом кибуце. Когда всё было на равных и поровну. Но те времена прошли, а дом, в котором он так и жил, строили они вместе. Своими руками. И теперь, обходя по привычке участок, он как будто шёл по музею событий собственной жизни. Вот качели, которые он соорудил для сыновей-близнецов. Вот горка, с которой так любила кататься старшая дочь. Теперь они катаются по другим горкам совсем взрослой, непонятной самому Гиршу жизни.
Но внуки… Когда приезжали внуки, Гирш оживал. Он даже не хотел, чтобы дети оставались. У вас свои дела, говорил им он. Привезли, пообедали и езжайте. Заберёте их в субботу вечером. И вот это был его мир. Его царство.
Пять малышей получали от деда то, что вечно занятые родители как бы ни хотели – не могли им дать. Он их понимал, как мог помогал.
Он прошёл по участку и вернулся в дом. Его сопровождал пёс, такой же старый, как и он сам. Это был третий пёс за его жизнь. «Жаль, собаки не живут так долго, как мы», – подумал Гирш.
Зайдя в дом, он прошёл по комнатам. Солнце уже заглянуло в окна и утреннее, неяркое пока бродило по всем углам. Он подоткнул одеяло одной внучке, аккуратно перевернул на другой бок внука. Будить никого не надо было. Была суббота, и даже завтрак можно было делать попозже. А потом он им обещал, как в тот раз, покатать их на лошадях.
Убедившись, что дети спят, он, не торопясь, пошёл в сторону кибуцной конюшни. Кибуц спал, лишь трели летних птиц, о чём-то ожесточённо споривших между собой, разрывали эту тишину.
Гирш кивнул охраннику, что сидел на стуле возле железных ворот. Это был солдатик, который ужасно хотел спать, и это было видно.
«Надо было ему кофе захватить», – подумал Гирш. Зайдя в конюшню, он, зная всех коней кибуца, выбрал небольшую Лиору и спокойного Моцарта.
«Дети всё-таки», – усмехнувшись, подумал он. Взяв их под узду, повёл их обратной дорогой к дому. Пёс семенил за ними – то отставая, то догоняя.
Привязав лошадей к забору, он стал на летней кухне, чтобы не шуметь в доме, готовить завтрак на всех внуков. Они обожали его шакшуку, и только он умел её так делать. Во всяком случае, так они утверждали.
Почему-то заболела голова и стало как-то не по себе. Гиршу давно нельзя было пить кофе и курить тем более. Но отказать себе в этом удовольствии он не мог.
Он варил себе настоящий израильский кофе, доставал крепкую сигарету «Кэмел» и, сидя на входе в дом, отпив первый глоток обжигающего ароматного кофе с огня, делал первую затяжку.
Пронзительную тишину разорвал треск автоматной очереди. Потом ещё. Потом очереди стали приближаться.
Гирш вскочил, опрокинув кофе, и дальше он действовал, даже не думая. Он заскочил в дом, начал будить ничего не понимающих детей. Поднял их и стал спускать в подвал.
Да, у него был подвал. Это он много лет назад, споря и ругаясь с женой, выкопал его, устелил и укрепил стены. Уложил пол. Когда он был совсем маленьким, у них дома, в Польше, был подвал. Там они и прятались вместе с родителями, когда за ними пришли.
Свой дом в кибуце они потом достраивали и перестраивали. Дети росли, всё менялось. Добавили и специальную комнату из бетона, которая могла выстоять против ракетного обстрела. А их было немало за время существования кибуца. А подвал был только у них.
И вот сейчас, быстро объясняя старшей внучке, которой было двенадцать, он передавал ей остальных малышей, стараясь не смотреть в её испуганные глаза.
Закрыв люк, он бросил на него ковёр и быстро, насколько мог, пошёл к выходу. Под кроватью у него по старой привычке лежал пистолет. Сыновья всё подсмеивались над ним, предлагая сдать или продать. Но он также отшучивался и говорил, что так ему спокойней.
Он не держал его в сейфе, как было принято по закону. А именно под кроватью. Он знал, что они когда-нибудь придут, как пришли за ними тогда, в далёких сороковых прошлого века. Только тогда Гирш был малышом и не было у его отца никакого пистолета. Их так и расстреляли вместе с мамой около забора их дома. Вместе со старшими сёстрами. И с поляком, который их спрятал. А их втроём, младших, забрали. В концлагерь.
Он помнил о концлагере только голод. Постоянный сосущий голод. Даже теперь старый Гирш физически не мог переносить это чувство. У него всегда в кармане была или шоколадка, или какие-то конфеты. А на руке был номер, который всегда напоминал ему о маме и папе. О братьях и сёстрах. С которыми его разлучили навсегда, и он остался один. Выжил он случайно и вот так оказался после войны в стране, которая была для таких, как он. Для евреев. Про неё, ещё маленькому, рассказывал перед сном Гиршу дедушка, старый краковский раввин.
Гирш внимательно прислушался. Автоматные очереди раздавались всё ближе. Гортанные крики на арабском не оставляли сомнения, что это и кто это.
Через забор перескочили два солдата. Они были очень испуганы. Но были с оружием и забежали в дом. Гирш увидел, что они не очень-то бойцы. То есть обычные тыловики, просто попавшие в такую передрягу. Но оружие у них было, и Гирш начал командовать.
В первую очередь он расставил их у окон и велел стрелять, как только боевики приблизятся. Во-вторых, как мог успокоил их и успокоился сам.
Бой начался сразу. Ожесточённо бандиты прорывались к дому. Гирш понимал, что долго они так не продержатся. Двое мальчишек, не очень опытных в боях, и он, старый дед, который давно уже не тот.
Но стоять надо было. И велев прикрывать его, он потихоньку вышел, вернее, выполз через заднюю дверь дома. Обойдя его, он наткнулся на труп. Израильского солдата. «Совсем ребёнок», – подумал старик. Но размышлять было некогда.
Подобрав его автомат, и взяв гранаты, он пополз дальше. Ещё убитый, ещё. Сколько же их. Ну как же так…
Собрав всё, что смог бы дотащить, он вернулся. Увидел картину, которая не могла внушить оптимизма. Один из солдат был убит, а второй был ранен и одной рукой, прижав рану, стрелял уже не целясь в рвавшихся в дом боевиков.
Гирш бросил одну из гранат в окно. Потом ещё одну. Раздались взрывы. И боевики отпрянули от дома на несколько десятков метров.
«Есть пару минут», – подумал Гирш. Он приготовил магазины, чтобы легко было менять, и занял позицию на втором этаже. Потом спустился на первый. Потом опять поднялся.
Он, честно говоря, не знал толком, что делать. Но не паниковал, а наоборот – старался найти решение.
Почему я такой старый? Ну почему?
Буду держаться сколько смогу, решил старик и, решительно вставив новый магазин, передёрнул затвор.
Боевики снова пошли в атаку, подбадривая себя же криками и беспорядочной стрельбой.
Гирш поливал из автомата без остановки по периметру, не очень-то целясь. Потом кидал гранаты. Сколько времени это длилось так и не узнал никто.
Они ворвались в дом. Когда у Гирша совсем кончились патроны. И гранаты.
Бандиты увидели старого седого, мокрого от пота еврея в разорванной рубахе. Они даже остановились на долю секунды.
Он отбросил уже не нужный ему автомат в сторону, посмотрел на лагерный номер. А потом посмотрел вверх и тихо сказал: «Шма Исраэль». Потом разжал обе руки, и дом взлетел на воздух. Вместе с ними.
Когда пришли в дом солдаты, отбившие этот кибуц и уничтожившие террористов, они увидели лишь пепелище на месте дома старого Гирша и его жены Голды. Ничего не осталось от него. Лишь ветер поднимал пепел и раздувал ещё не потухшие остатки самого дома.
Когда дети старого Гирша, прорвавшись через оцепление, подбежали к тому, что осталось от дома, им оставалось лишь поднять крышку подвала. Там были дети. Их дети.
Он знал, что делал, этот старый Гирш, когда копал этот подвал. Он знал, что делал, когда учился в израильской армии выживать и убивать врагов.
Этот маленький Гершеле, став старым, всю свою жизнь жил ради этого боя. И он его выиграл. Он победил. И спас своих. А значит, всё это, вся его жизнь – прошли не зря. Не зря он выжил тогда в Кракове. Не зря выжил в Аушвице, этот маленький мальчик.
Так сказал раввин на похоронах Гирша Лезенбаума, когда хоронили его на старом кибуцном кладбище. Вокруг стояли его дети. Внуки.
Вернувшись с кладбища на пепелище старого дома, один из сыновей поднял крышку подвала. Спрыгнув туда, через какое-то время он поднялся наверх и, подойдя к старшему из сыновей, протянул ему мешочек. Там был талит.
– Держи, сынок. Это тебе от дедушки Гирша. Теперь это твоё.
Дом отстроили. Теперь там живут правнуки деда Гирша. И теперь один из сыновей его встаёт на рассвете, чтобы пойти на кибуцную конюшню и покатать малышей на лошадях.
Ведь он так мечтал об этом, дедушка Гирш.
14
