05.11.2024

ВСТРЕЧА В КАФЕ

+ +


Я кивнула. Он улыбнулся. «Сейчас начнётся, – подумала я, правда, без особой иронии, поскольку он был намного симпатичнее, чем те нахалы, которые пытались познакомиться со мной в последнее время.

– Сейчас начнётся. И кто он, интересно? Зонт, плащ, костюм, да ещё и лиловый галстук… Что он делает здесь в таком виде в десять утра?»

Он снял с себя плащ, сложил его аккуратно, повесил на спинку стула, расстегнул пуговицы на пиджаке и сел, продолжая улыбаться.

«Увы, – подумала я. – Увы-увы, но из этого ничего не выйдет. И он смертельно похож на Эвана МакГрегора…»

– Я здесь впервые, – признался он.

Глаза у него были синими – с лазурным оттенком, и, поскольку он улыбался, они оставались слегка прищуренными. Улыбался он открыто, и от этого мне сделалось ещё хуже. Возникла пауза – неопределённая, как цвет дождя. Мне пришлось отреагировать – я не люблю неопределённостей:

– Я тоже, – сказала я тихо, видя себя его глазами – худую, бледную, ненакрашенную, с неухоженными руками.

– И как вам здесь? – спросил МакГрегор.

Мне было плохо, очень плохо – так, как никогда ещё раньше – и здесь, и там, и где угодно до этого.

– Я не люблю грязных столов, – сказала я.

Он, видимо, сопоставил мой вид с моим ответом и усомнился в моей правдивости. Если честно, в действительности мне было всё равно, за каким столом мы сидим. Грязь на этом столе ничего не меняла, даже напротив – отвлекала меня от мыслей – от необходимости мыслить и убеждать себя в правомерности своих действий. МакГрегор взял свой стаканчик в руки и секунды четыре рассматривал замызганную столешницу. Выражение глаз у него при этом не менялось.

– На входе висит объявление, что требуется официантка, – произнёс он наконец, в оправдание неизвестно кому. – У них просто проблемы с персоналом.

– Возможно, – ответила я. – Хотя здесь скорее проблемы с функциональным перераспределением обязанностей.

Он сделал глоток, вернул стаканчик на стол и опять улыбнулся:

– Вкусный кофе!

«Сейчас я его пошлю открытым текстом», – подумала я и сказала – грубее, чем собиралась:

– А ещё я не люблю болтливых мужчин.

С минуту после этого он молчал и пил свой кофе, перестав улыбаться, а я смотрела на дождь, на проезжающие машины, заливающие тротуары брызгами, на спешащих прохожих под зонтами – смотрела и пыталась решить, как мне жить дальше.

– У вас что-то случилось? – спросил он, когда пауза исчерпала саму себя.

У меня не было особой нужды в конфидентах, особенно в конфидентах мужского пола, но грубить ему дальше я была не способна.

– Случилось, – ответила я. – Меня выгнали с работы три дня назад из-за возникших противоречий этического порядка между мной и моим начальством.

Это было истинной правдой. МакГрегор немного подумал.

– И что?

– Ничего, – сказала я. – Теперь сижу и думаю, чем бы заняться.

Я старалась изо всех сил – старалась показать ему, что кроме этой проблемы других у меня не существует. А он выглядел как человек, способный решить любую проблему, и это было хуже всего.

– А кем вы работали?

– Маркетологом.

Он поднял брови и потёр лоб указательным пальцем, после чего достал портмоне из внутреннего кармана – чёрное, с тиснёной монограммой "И.К.О.", и извлёк из него визитную карточку.

– Иван Константинович Осокин, – представился он. – У меня своё издательство и мне нужны маркетологи.

– Я занималась табачным рынком, – сказала я.

Тем не менее визитку Осокина я взяла, и, не разглядывая, засунула в задний карман на джинсах.

– Это не имеет особой разницы, – произнёс Осокин таким тоном, словно я собиралась возражать. – Рынок остаётся рынком. Я буду ждать вашего звонка в понедельник. Как вас зовут?

– Мария, – ответила я, чувствуя себя полной дурой, поскольку и близко не являлась маркетологом и тем более – Марией. Хотя, с другой стороны, сообщать незнакомому мужчине, похожему на МакГрегора и возглавляющему издательство, что ты – попавшая под сокращение учительница рисования, и зовут тебя при этом Офелия – полный нонсенс.

Осокин какое-то время смотрел на мои пальцы, на которых оставался след от угля, которым я рисовала ночью.

– А в какой компании вы работали? – спросил он дружелюбно.

Я тоже посмотрела на свои пальцы – уголь забился даже под ногти. Осокин, улыбаясь, ждал моего ответа.

– Я не хочу говорить об этом, – сказала я.

– Простите, – произнёс Осокин, пряча своё портмоне обратно. – А какое у вас образование?

«Суриковское художественное» – могла бы ответить я, если бы не соврала в самом начале, но теперь было поздно. Я помолчала – секунду, другую, затем перевела свой взгляд на высокий стакан и сказала, чувствуя, что у меня уже начинают гореть и щёки, и уши:

– Ваш кофе остывает.

Осокин сменил позу, перекинул ногу на ногу, скрестил руки на груди и ответил – без малейшей доли сарказма:

– Ваш тоже.

– Я не хочу больше работать маркетологом, – пояснила я, когда мои уши – по внутренним ощущениям, достигли цвета киновари.

– Я это понял, – произнёс Осокин с выражением, означающим, что нужда в маркетологах у него уже пропала. – Но это не исключает возможности того, что вы можете мне позвонить безотносительно всего, что касается вопросов исследования рынка.

– Зачем? – напрямую поинтересовалось я – перед тем, как допить остатки кофе – приторно сладкого, как всегда в таких заведениях.

– Вы замужем? – напрямую спросил Осокин, игнорируя мой вопрос.

Я опять посмотрела в окно – дождь усиливался. Улица казалась рекой с плывущими по ней машинами.

– Мы разводимся на следующей неделе, – ответила я, ничего не приукрашивая и продолжая глядеть на стекающие по стеклу струи воды. – Он живёт сейчас с другой женщиной.

– Понятно, – сказал Осокин. – Я на машине. Я могу вас подвезти… – он помолчал, видимо, ожидая, что я перестану смотреть в окно, – подвезти, куда вам нужно.

– Мне нужно в больницу, – ответила я, переводя глаза с окна на засохшую кофейную лужицу на столе, – у меня аборт на двенадцать. И я смогу доехать на автобусе. Это три остановки.

Я надеялась, что после этих слов он точно от меня отстанет.

– Тем более, – произнёс Осокин – вопреки моим ожиданиям. – Теперь и не надейтесь, что сможете от меня отвязаться.

Глаза мои просто приклеились к этой лужице. В кафе никого не было кроме нас, и девушки за стойкой, рассчитывавшей судоку на газетном листе. Секунд через десять у Осокина зазвонил сотовый – не как-нибудь, а баховской «Фугой». Он вытащил телефон и сказал кому-то, не здороваясь: «Меня не будет. Все вопросы – через Вадима». После этого он спросил – теперь уже жёстко:

– Аборт по медицинским показаниям?

– УЗИ показывает двойню. Я не смогу прокормить двоих, – ответила я, поднимая на него глаза. – У меня никого нет в Москве, а возвращаться в Казань я не хочу.

Осокин нахмурился, продолжая при этом барабанить длинными пальцами по краю стола.

– А алименты?

Рассказывать Осокину, что мой муж – Альфонс, каких поискать, мне не хотелось.

– Он – свободный художник, – ответила я.

Осокин кивнул:

– Ясно. А вы?

– Я тоже, – сказала я, пытаясь усмехнуться, – с последнего вторника.

Впрочем, особой усмешки у меня не получилось. Я опять отвернулась к окну и шмыгнула носом, потому что после слов об аборте в глазах у меня появились слёзы, которые пока не выкатывались, но становились всё горячей и горячей.

– Сейчас мы заедем в больницу, – сказал Осокин, пряча сотовый в карман, – и отменим операцию. Потом мы поедем и пообедаем в приличном месте, а потом поедем в мой офис и поговорим, какая работа в качестве художника устраивала бы вас больше всего.

У меня возникло ощущение, что оконное стекло расслоилось и стало просачиваться в меня – тончайшими стеклянными нитями.

– Нет, – сказала я, когда эти нити стали смялись в острый комок где-то в глубине моего горла. – Это не ваши дети. Вам не нужна такая ответственность.

– Послушай, – сказал Осокин. – Я перейду на «ты», если ты не против.

– Я не против, – сказала я.

– Год назад, – произнёс Осокин, – я потерял свою жену.

Его голос остался прежним, словно речь зашла о постороннем человеке. Я закусила губу. Я просто испугалась, что если я начну плакать, то это опять перейдёт в истерику – так, как это случилось в прошлом июне на дедушкиных похоронах.

– Она была на четвёртом месяце, – продолжил Осокин. – Мы попали в аварию. Обстоятельства не имеют значения. И ты на неё похожа. Сильнее, чем можно представить. Я не гоняюсь за призраками, но случайных совпадений не бывает.

Я стала тереть глаза ладонью. Осокин достал из кармана свежий платок – настоящий, а не бумажный:

– Возьми.

Я взяла протянутый им платок, всё ещё пахнущий стиральным порошком, промокнула глаза и вытерла нос. Возвращать ему платок после этого не имело смысла. Осокин посмотрел на часы, поднялся и стал надевать свой плащ. Я тоже встала, стараясь не смотреть ему в лицо. Он был выше меня почти на полголовы.

– Тебя действительно зовут Мария? – спросил он, приоткрывая стеклянную дверь и выпуская меня на улицу.

Я замотала головой:

– Офелия.

– Возраст?

– Двадцать восемь.

Его машина оказалась блестящим чёрным джипом. Осокин открыл мне дверцу:

– Садись.

Я забралась в машину, на секунду порадовавшись тому, что одета в джинсы с ботинками, а не в юбку. Внутри салона всё ещё пахло новой кожей. Осокин обошёл свой джип, сел за руль, завёл двигатель, включил дворники, а потом произнес – в той манере, к которой я уже начала привыкать:

– Застегни ремень. Вечером я познакомлю тебя с дочерью. Ей шесть. Думаю, вы найдёте общий язык. И хорошо, что тебя зовут Офелия, а не Мария. Понимаешь, почему?

– Вашу ж-жену? – не раздумывая, спросила я.

– Да, – кивнул Осокин, – выруливая с обочины. – Какой адрес у больницы?

– Прямо, – ответила я, вставляя язычок ремня в защёлку. – Прямо до «Книжного», а там налево и…

Осокин прервал меня:

– Знаю. Там частная клиника напротив парка. Нам туда?

– Да.

– Какой срок?

– Девять недель.

Он кивнул и после этого, до самой больницы, уже ничего не говорил, а просто смотрел на дорогу. Меня – от запаха кожи и беспрерывного мелькания дворников – начало укачивать, но не до тошноты, а до тяжести в голове. В какой-то момент я даже закрыла глаза – с чувством того, что сейчас их открою снова и увижу себя в автобусе, едущем по известному маршруту. У клиники Осокин остановился – на гостевой парковке перед центральным входом, и повернулся ко мне, глуша мотор:

– Сиди в машине. И мне нужна фамилия.

– Халиуллина, – ответила я, глядя ему в глаза, и чувствуя себя просто парализованной – от усталости, либо от чего-то ещё. – Офелия Халиуллина. Это моя фамилия, а не по мужу.

Осокин улыбнулся, вылез из машины, и произнёс – перед тем, как захлопнуть дверцу и оставить меня один на один с осознанием того факта, что мои дети не умрут, а будут жить:

– Я поехал за тобой с Богдановской. Ты была без зонта и шла с таким лицом, что я испугался за тебя. А потом ты три минуты стояла перед витриной «Infant Land», до того, как зайти в кофейню. Если хочешь, мы заглянем туда сегодня, хотя в городе есть магазины и получше.

– Нет, я п-просто… Там красивые погремушки… – прошептала я, начиная плакать, – т-там… в в-витрине…

– Дождь никак не кончается, – внезапно сказал Осокин, посмотрев на небо, а потом добавил, закрывая себя от дождя чёрным зонтом: – Ты поплачь, а я вернусь через пару минут, и тогда мы просто поедем и посмотрим на эти погремушки вместе, хорошо?

Kosatka Regi

12
2


Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

65 элементов 1,315 сек.