Татьяна Хохрина
В нашей коммуналке было четыре комнаты. Три — для трёх семей, а четвёртая — общего пользования. Правда, когда мы свою комнату получили, соседка у нас была только одна — машинист поезда метро на пенсии Лидия Трофимовна, глуховатая от постоянного шума поездов и толпы, хромоногая и вредная старуха. Третья семейная комната была не заселена и заперта на ключ, а в ту, что общего пользования, было свалено ненужное и портящее и без того небольшую красоту коммунального быта барахло. Квартира была огромная, соседей, считай, практически нет, и нам многие завидовали. А напрасно! Во-первых, одна бабка Трофимовна стоила пятерых, постоянно скандаля, строча доносы, предъявляя невнятные претензии, влезая в самый неподходящий момент и норовя всё время сделать какую-нибудь пакость. А, во-вторых, раздолье наше просуществовало очень недолго.
Буквально через полгода после нашего заселения вдруг появился здоровый бугай с ключом и какой-то бумажкой и оказался новым соседом, вселённым в ту самую третью комнату. И, что самое ужасное, не в одиночку. К нему вскоре присоединилась жена Жанна, молчаливая кабардинская женщина, их две малолетние дочки и теща Раиса Магомедовна. Но и это не все.
На Новогодние праздники из Нальчика в ту же безразмерную комнату приехали погостить кабардинские родственники в таком количестве, что утром ковер на полу их жилища производил впечатление вчерашнего поля брани, где вповалку лежали на первый взгляд бездыханные тела. Часам к двенадцати дня эта инсталляция оживала, и дети гор разбредались кто в ванну, кто в туалет, кто на кухню, заполоняя собой всю квартиру. Они гортанно перекликались, заглушая все привычные звуки общей квартиры, и шум этот постоянно звенел в ушах, одинаково раздражая и нас, и Лидию Трофимовну. Последняя, было, нацелилась навести порядок и призвать пришельцев к ответу, но у них был один козырь, против которого все недовольные были бессильны. С ними приехал молодой горец, отдаленно напоминавший Зельдина в фильме «Свинарка и пастух», редкой красоты и стати, в мохнатой шапке, бешмете и черкеске с газырями, выглядевший так органично, что все время хотелось поверить, не стоит ли, перебирая стройными ногами, за дверью ахалтекинский жеребец. Помимо своей головокружительной внешности, Асланбек (так его звали) умел петь. И не просто голосить, а петь профессионально, хорошо поставленным академическим тенором, натренированным в консерватории. Поэтому при первой же попытке приближения к нему с целью проверки документов и публичной склоки, Лидия Трофимовна была обезоружена арией из оперы Паяццы «Риди, паяччо», ошалев от которой задом ретировалась в свою комнатенку.
Пробыв две недели, нальчиковский десант убрался восвояси, но Асланбека с собой не захватил, оставив этот шедевр народных помыслов нам на вечное хранение. Таким образом в третьей комнате, как в сказочном теремке, уже были не только мышка-норушка Жанна, лягушка-поскакушка Раиса Магомедовна, малолетние лисички-сестрички Айшет и Мариетта, папаша волчок-серый бочок Николай, но и экзотический джейран Асланбек. Теперь мы не просто злобно ломились поутру в ванную или сортир, опаздывая куда только можно. Мы это делали под аккомпанемент великих композиторов, под сладостные рулады Принца Калафа, Хозе, Трубадура или Герцога Мантуанского, словно стояли в очереди не в коммуналке, а в концертном зале Чайковского. Жизни это не облегчало, но с ситуацией как-то примиряло.
Вскоре открылась и причина, по которой прекрасный горец спустился с вершин на Преображенскую площадь и прочно там обосновался. Оказалось, что Асланбек страдает душевной болезнью, возникшей во время его учебы в консерватории, причем в силу совсем не музыкальных причин. В то время как наивный чистый юноша искал в храме музыки высокое искусство, к нему сзади подкралась низкая разнузданная реальность в виде развратника-педагога, жаждавшего его взаимности. Джигит был так потрясен и ошарашен, что год вообще молчал, из консерватории, естественно, ушел, публично петь перестал и часто впадал в депрессию, неделями не вставая с койки и тоскливо вглядываясь бездонными очами в драные обои. Бабка Магомедовна боялась оставлять его надолго одного в Нальчике, а ее помощь нужна была внучкам в Москве, поэтому-то родня и притащила Асланбека в нашу коммуналку для воссоединения семьи. Посовещавшись и сочувствуя парню и всему его семейству, мы с Трофимовной вытащили свое барахло из комнаты общего пользования, водрузили туда топчан, старый журнальный столик и Асланбека, открыв таким образом собственный музыкальный салон. Вскоре все мы к нему привыкли, и жизнь потекла своим чередом.
В принципе Асланбек никому не мешал, пел он довольно редко и очень красиво, а вообще был робок и тих, в основном лежал на топчане в комнате и сложившегося порядка коммунальной жизни не нарушал. Иногда, правда, становилось не по себе, когда он, странно улыбаясь и ничего не говоря, долго смотрел на кого-нибудь из нас или, насупив роскошные брови цвета воронова крыла, вдруг грозил неизвестно кому пальцем, или, проходя мимо говорившего по телефону жильца, вдруг выкрикивал: «Э! Говори по-кабардински!». И казалось, что он сейчас выхватит из-за пояса кинжал, и всем нам несдобровать! В эти моменты, конечно, все вспоминали, что парень-то — того, и не место ему тут, хорошо бы подлечиться!
Семья и сама это понимала, тем более, что все реже он вставал с топчана, все дольше смотрел в стену, бормотал что-то, а ночью открывал окно и тихо в черноту даже не пел, а простанывал, выплакивал какие-то печальные кабардинские мелодии без слов. Старуха Трофимовна, раненая в самое стародевичье сердце его неземной красотой и преисполненная жалостью, даже перестала воевать, а дожидалась, когда асланбекова родня разбежится по делам, наливала стаканчик кагора и несла его Асланбеку в утешение. После ее угощения парню становилось только хуже, но объяснить это бабке было невозможно — всю жизнь она видела в этом главное лекарство русского человека.
Довольно близко от нашего дома на Потешной улице была известная психиатрическая больница имени Ганнушкина. Не знаю, было ли уж так потешно внутри, но снаружи происходило всякое. На пациентов психбольницы жители микрорайона натыкались во всех окрестных магазинах, скверах и дворовых песочницах. Если бы не больничная одежда, они практически ничем не отличались от остальных, подтверждая известное изречение, что нет здоровых, есть необследованные. Бродившие по округе психи вступали в разговоры с бабками у подъездов, с молодыми мамашами, с собачниками и прочим местным населением, рассказывали о веселой жизни в лечебнице, и создавалось впечатление, что там не мрачный желтый дом, а профсоюзный пансионат с дополнительным питанием и массовиками-затейниками.
Поговорив со встреченными душевнобольными, всезнающими бабками и участковым терапевтом, Жанна и Раиса Магомедовна всерьез задумались о том, что хорошее лечение в таком приятном месте, да еще рядом с домом, могло бы пойти Асланбеку на пользу и вернуть ему былую живость и интерес к жизни. Жанна сходила с конвертом в Ганнушкина, ей обещали для Асланбека санаторное отделение и всяческое содействие. Трудность была только в том, что Асланбек был прописан в Нальчике, и в плановом порядке запихнуть его в московскую психушку было невозможно. Путь был один. Надо было вызвать психиатрическую скорую помощь, дать ребятам денег, и они бы доставили его по месту назначения, как буйного в момент общественно-опасного припадка. А там уж все было схвачено.
Вечером все жители квартиры заняли оговоренные позиции. Мы сидели в своей комнате, Лидия Трофимовна, еще днем очередной раз подпоившая Асланбека — в своей, кабардинское семейство уложило детей и замерло у себя, а Асланбек, словно что-то предвидя, был особенно грустен и беспокоен, то маялся на топчане, то метался по комнатке, все время вглядываясь в черное окно. Наконец позвонили во входную дверь. Жанна выскользнула на лестничную клетку, уладила все с санитарами и запустила их в квартиру. Два огромных мужика с одинаковыми бесстрастными лицами, словно персонажи сказки «Двое из ларца одинаковых с лица», тяжелой поступью протопали в убежище Асланбека, сдернули его с топчана, привычно ловко натянули прямо поверх черкески страшную застиранную смирительную рубаху, спеленав свою жертву в гигантский кокон. Вроде все мы понимали, что всё это делается с благой целью в расчете на выздоровление или хоть какое-то улучшение, но чудовищность и механистичность процедуры доставки вызывала оторопь и леденящий ужас.
Несчастного парня поволокли к выходу, в комнате взвыла Раиса Магомедовна, Жанна с мертвенно-белым лицом держала дверь, а Асланбек безуспешно пытался поймать горящими глазами хоть чей-то взгляд. Через минуту хлопнула подъездная дверь, потом дверца перевозки, и заработал мотор. И над всей зимней Преображенкой с её трамвайным звоном, визгом автомобильных тормозов, скрипом, лязгом, стуком и скрежетом городской начинки раздался чистый, неземной голос: Vide o’mare quant’e bello, spiro tanta santimento… Как прекрасна даль морская! Как влечёт она, сверкая!… Вернись в Сорренто, любовь моя! Этот голос перекрыл звуки ночного города, он заполонил собой всё пространство и бился в чёрные окна долго-долго, продолжая звучать даже тогда, когда перевозка давным давно уже выгрузила свой трофей в чрево психиатрической больницы.
А я ещё всё удивляюсь, почему совершенно не могу слушать теноров.
/КР:/
Я сам вырос в огромной коммунальной квартире и знаю быт в такой коммуналке не по рассказам.
Рассказ потрясающий своей правдивостью…/
