Когда площадку под строительство очищали от леса, то густую разлапистую ель по неведомой причине не тронули. Может от разгильдяйства, а может у кого-то попросту рука не поднялась срубить красавицу? Так она и стояла одна посреди пустыря, в который упиралась Первомайская.
Тот, даром что раскинулся на окраине, но был в посёлке едва ли не самым оживлённым местом. Сам собою устроился на нём базарчик, куда съезжались торговать деревенские из соседних колхозов. Да, и областная автолавка там же останавливалась. А зимою волею поселковых властей на пустыре сооружали здоровенную снежную горку. Днём на ней резвилась детвора. Вечером молодёжь постарше. Шлёпнутся парень с девкой и скользят с визгами да улюлюканьем по долгому склону. Кто скажет, что обжимаются?
К Новому году ель украшали простенькими картонными игрушками, а полупьяный электрик из Дома культуры протягивал провод с гирляндой кое-как покрашенных маникюрным лаком ламп. Новогодние гуляния тоже проходили на пустыре, а не на площади у ДК. Из музыки – гармошки да магнитофоны, из пиротехники – хлопушки, да бенгальские свечи. Незатейливо, но весело. И поддатые все, а не злые. Драки, само собой случались, но разнимали и успокаивали шибко резвых сами, без помощи милиции, быстро и по-доброму, по-соседски. Хорошо было, радостно.
Было… Давно ли? Кажись, вчера только, а подумаешь-посчитаешь, так целую жизнь тому назад.
Ёлка по-прежнему стояла на своём месте, разве что украшали её теперь только пушистые шапки выпавшего накануне снега. А вот пустырь начал зарастать – люди ушли, и лес понемногу возвращал своё.
Егорыч вздохнул, отвернулся от оледенелого окна и прошаркал на кухню.
Сдал Василь Егорыч за последний год, сгорбился. Прежде был пожилой мужик, а как жену схоронил, враз состарился, дед дедом стал. Хотя, дедам внуки положены. Без внуков не дед, а просто старик. Так, наверное, и помирать просто стариком придётся. Дочка с мужем в городе карьеры делают да на курортах отдыхают – им не до детей. Наталья, вон, не дождалась внуков. И ему, похоже, не дождаться.
Егорыч хотел, было, подогреть чайник, да заозирался, ища коробок.
Что-то, память подводить стала. Всё теряется. Вот и фотография их с Натальей свадебная затерялась. Он теперь каждый праздник её на стол ставил, чтобы, вроде как, вместе отмечать. Сегодня тоже хотел – Новогодняя ночь впереди – да обыскался, но так и не нашёл. Куда засунул? И спички, вот…
– Да, где они запропастились-то?! – рассердился Егорыч. – Здесь же лежали! Барабашка, что ли шкодит?
Негромко лязгнула заслонка круглой чугунной печи.
В посёлке давно уж повсюду провели и газ, и центральное отопление, но в старом фонде, напоминанием о послевоенных годах, остались ненужные печи. Когда-то бревенчатые дома-"двушки" – два этажа, два подъезда, по две квартиры на каждой клетке – считались престижным жильём. Теперь на всей Первомайской в дюжине "двушек" доживало свой век девять стариков. Их не расселяли. Зачем? Сами помрут.
Хотя жильцов кроме Егорыча в доме не было, зато постоянно что-то стучало, что-то скрипело. Вон, хоть дверь в подъезде. Пружина растянулась, та и хлопает от сквозняков.
На скрежет печной заслонки Егорыч не обернулся. Вообще внимания не обратил.
А между тем, из горнила сначала выглянул, а затем и вылез мужичок с чумазой, морщинистой, как печёное яблоко, физиономией. Бородища всклочена, космы нечёсаны. Одет в холщовые порты да такую же рубаху до колен. Росточком же поменьше метра.
Прошлёпав босыми ногами, он встал позади Егорыча, подбоченился и глянув сердито, пробормотал:
– Эх, проведать бы, какая… стерлядь удумала Хозяев Дома поганым прозвищем величать! Вот уроню ночью таз в кладовке, будет тебе барабашка!
Мужичок, засунул руку по локоть в карман портов, и выудив спичечный коробок, подложил его на краешек стола.
– На вот. Кабы не я, так и голову б свою бестолковую потерял.
Сказал и прошмыгнул в комнату.
Егорыч его не слышал. И не видел. Заметил, правда, краем глаза мелькнувшую тень, оглянулся, а там никого. Зато нашёл, наконец спички.
– Тфу ты! Вот же они! – донеслось до мужичка из кухни.
Он хмыкнул, покачал косматой башкой, достал из-за пазухи фотографию Василя с Натальей и водрузил её на полку торшера.
– Поразбрасывает где ни попадя, а я прибирай. Спички, фотографию, молоток, поварёшку…
С минуту-другую он, задумавшись, беззвучно шевелил губами и загибал пальцы, а затем, сбившись, видать, со счёта, махнул рукой.
– У меня-то, небось добро не пропадёт. Без меня по миру б уже пошёл. А он вместо благодарности что? Шкодит! – мужичок дёрнул себя за бороду. – Нет уж, одним тазом не отделаешься. Песку в постель насыплю. Чтоб не клеветал облыжно.
Егорыч, кряхтя и покашливая, аккуратно ступая, чтобы не расплескать горячий чай, вернулся в комнату. Увидав пропавшую фотографию, всё-таки расплескал. Чертыхнулся, несильно ошпарившись.
– Что-то голова у меня нынче совсем дырявая.
Почесав затылок уселся за стол.
– Ну, отыскалась, да и ладно. Стало быть, Таша, опять вдвоём Новый год встречать будем. Ты да я.
Егорыч потёр защипавшие вдруг глаза.
– Эх, Наталья! А, говорят, будто бабы дольше мужиков живут. Вот тебе и дольше! Тошно одному-то! Сколько мне ещё небо коптить? Хоть бы помереть уже!
Мужикам жалеть себя не годится. А плакать и подавно. Но, если никто не видит…
Егорыча видел спрятавшийся под столом домовой. Обозлился. Пяткой так топнул, что половица обиженно заскулила.
– Ты что ж это удумал, а?! Ах ты, старый хрыч! Тошно ему. А мне?! Последний жилец в доме и тот помирать собрался. Не живут дома без людей. А мы без домов. Мне тоже помирать прикажешь?!
Он погрозил, было, Егорычу кулаком, но призадумался, и хлопнув себя ладонью по лбу, ехидно заулыбался.
– Внуками я тебя снабдить не могу – уж извини, не по этой части – однако, кое-какая приблудная душа у меня в подвале найдётся. Живая, голодная и тоже, понимаешь, одинокая. Будет тебе, сыч ты этакий, на Новый год подарочек.
Сказал и исчез, как не было. Только на миг будто бы сквозняком по ногам потянуло. А минутой позже что-то грохотнуло на лестничной клетке. Ещё раз. Стучится, что ли кто? Вроде нет. Да, и кому бы стучаться-то? Может окно п подъезде ветром распахнуло? Старый дом. Всё прохудилось.
Егорыч нехотя, а всё-таки пошёл поглядеть, и подходя уже к двери, услыхал настойчивое писклявое мявканье за ней. Открыл. Так и есть – на пороге, трясясь от холода, сидел котёнок. Тощий и грязный, но трёхцветный. Счастливый.
Старик растерялся немного, а зверёныш нет – зашёл, не церемонясь, в квартиру и по-хозяйски улегся на войлочные натальины тапки. Егорыч не убирал их из прихожей, как будто жена и не померла вовсе, а просто вышла ненадолго.
– Ну дела! – он с трудом опустился на корточки и почесал визитёра за ухом. – Это что же, мы теперь вместе жить будем?
Котёнок потёрся мордочкой о старческую руку, но не ответил. Зачем отвечать, если ответ очевиден?
– Как же мне тебя называть? – озадачился Василь Егорыч. – Пожалуй, Василичем и назову. А что, нормально. Э, да ты ж голодный небось? У меня суп с пельменями есть. И колбаса. И майонез ещё. Будешь?
Котёнок прикрыл глаза. Что за дурная привычка, задавать глупые вопросы?!
– Ну, пошли!
Старик поднялся, хрустя коленями.
Василич подмигнул домовому, что, скрестив руки на груди и довольно осклабившись, наблюдал за ними с порога, да потрусил на худющих лапах вслед за Егорычем. Суп с пельменями – это хорошо! Лучше только колбаса с майонезом.
* * *
Котёнок набил пузо, и заботливо укутанный в натальин платок, сыто мурлыкая, уснул возле батареи. Егорыч вышел тем временем прогуляться.
К ночи ветер, разогнав облака, стих, и морозец, хоть и покрепчавший, не ощущался уже так сильно. Сидя на лавке у подъезда, старик, попыхивая сигареткой, любовался звёздным небом. А ещё елью. Снег на ветках разноцветно искрился в лунном свете и подумалось, что может никакого иного украшения ей и не надобно.
Где-то вдалеке играла незнакомая музыка, доносились пьяные голоса и треск фейерверков. Народ, отяжелев от застолья, вывалил своё натужное веселье на улицу.
Егорыч радовался тихо, зато по-настоящему. Как не радоваться-то?! Дочка, вот, позвонила. Поздравила, да обещала приехать погостить пару дней на Рождество. Василич поселился. Надо бы проведать, как он там. Не то проснётся, а человека нигде нет.
Впервые за последний год Егорычу хотелось возвращаться домой. Он щелчком отправил окурок в сугроб, хлопнув ладонями по ляжкам, собрался встать, как вдруг налетел невесть откуда шальной ветерок. Швырнул в лицо снегом, закружил игривым вихрем, и старик, глазам не веря, увидал рядом с собой на скамейке ещё одного старичка. Махонького, бородатого, лохматого да босого. И полупрозрачного. Тот, вытащив щепку из бороды, поковырял её в зубах, и кивнул, будто хорошему знакомому. Егорыч зажмурился, а когда решился глянуть вновь, то рядом никого не было.
– Чего только не привидится, – покачал он головою.
– И не говори, – неслышно согласился с ним домовой. – Ну, так Новогодняя ночь, как-никак.
Уже с крыльца старик обернулся, глянул ещё раз на скамейку, и хотя никого на ней не увидал, а сказал всё же:
– Ничего. Может, поживём ещё.
– Поживём, – отозвался со скамейки домовой.
– Поживём, – скрипнул дверью старый дом.
