Флора вышла на пенсию, похоронила мужа, проводила детей в Канаду.
Остались только рамки на стенах.
Сначала Флоре нравилось засиживаться допоздна.
Бродить по квартире неглиже, примерять белье перед зеркалом.
Слушать под душем итальянское.
А вечером – теперь уже не ожидая к ужину дочь и детей из школы, – залезть в кресло смотреть сериал, есть шоколад, пить вино, мечтать о друге.
Она посещала гончарную, кружок макраме, клуб женщин-садоводов и дискотеку для пожилых.
Связала канотье. На балконе посадила лимон с мандарином. На полке выстроились сделанные ею кривые горшки из глины.
На танцах приглянулся Давид, лет восемьдесят.
Хвастался, что знаком с Шендеровичем, дарил букеты с лилиями. Нес пряники, где по глазури было писано "Охэв итах!" ("Люблю тебя!") или "Шабат шалом".
Читал стихи, говорил, свои, оказалось, Маршака.
Возил на могилу к маме, лгал, что генерал, служил с Шароном, и семья возможна.
Приходил с чемоданом, просился пожить, Флора сомневалась. А потом он перебрался к другой вдове в Гиватаиме и перестал звонить.
В конце концов, одиночество доконало Флору.
Это, часто думала она по-русски, просто, едрена вошь, невыносимо!
Она представила: если умрет на своем четвертом этаже, соседи догадаются нескоро и лишь по запаху.
Тогда Флора села в автобус и поехала в Иерусалим.
В Стене Плача она засунула записку: "О, Всевышний! Прошу Тебя, сделай так, чтобы я перестала быть одна! Амен!"
И вернулась в Тель-Авив.
Сначала ничего не происходило.
Но вдруг позвонили из Донецка старики Рубенфельды, дальняя родня мужа. Их сын Борис с русской женой Нюрой и ребенком Василем собрались из Донецка в Израиль.
Нельзя ли приютить на ночь-другую, помочь с оформлением?.. Флора обрадовалась: азохен вэй! Пусть едут, места хватит, родные же люди!
Встретила, напекла пирогов.
Репатрианты, вспомнив былое, сразу напились, расплакались, запели одесское.
Апельсин с лимоном ободрали.
Сломали пульт от телевизора.
Горшки побили.
Ребенок разрисовал обои порнухой.
У многих так бывает. Видно, стресс с перепугу.
Следом прибыли Мирра Рубенфельд, с астмой, и одноглазая бабка Фаня Деренштейн, похожая на террористку, с ходунками.
Стояла жара, бабушка курила "Беломор", но боясь за сердце, запиралась в ванной, опустив ноги в воду.
А Мирра после кефира в Донецком аэропорту не вылезала из туалета.
Затем приехала семья Дубинкеров: Илья с женой Аллой, тещей Розой Давидовной Зокенмахер и котом Павликом.
Позвонили прямо из Бен-Гуриона.
Кот наделал в сумочку Мирры Рубенфельд, которую отчего-то невзлюбил.
Да кто их, котов, разберет?
Флора терпела. Освободила второй туалет, который был кладовкой.
Варила на всех ведро куриного супа с лапшой и кастрюлю картошки с маслом и укропом.
Не выключала кондиционеры, ибо старухи чуть что падали в обморок.
Через пару месяцев Флора решила узнать: может, гостям пора бы снять что-то свое? А то даже на полу уже места не хватает.
"Что вы, тетя! Мы иврита не знаем! А у вас так уютно!"
Флора вернулась к Стене Плача.
Записки своей она не нашла.
Написала другую: "Господи, я же просила избавить меня от одиночества! Но не до такой же степени!".
Ничего не вышло.
Ибо любому еврею известно, что решения Небес обратной силы не имеют.
/КР:/
Думается, что рассказ написан под какое – то мрачное настроение.
На основании его надеюсь, что израильтяне не решат, что все беженцы одинаковы.
Известно, что коренные израильтяне зачастую ведут себя не лучше./
