Летом 1990 года Окуджава приезжал в Нью-Йорк, потом был гостем нашей Русской школы при Норвичском университете, уютно расположившемся среди зеленых гор Вермонта. В Манхэттене Булата почему-то больше всего удивил и задел за живое
Мир компьютеров и кнопок!..
Чем же мы не угодили?
Отчего же своевременно нас
не предупредили,
чтоб мы знали: что посеем,
то и будем пожинать?
Отчего нас не на кнопочки учили
нажимать?
Намек прозрачен: наше поколение и тех, кто помладше, учили нажимать не на кнопочки умных машин, а на курки и гашетки… Неисповедимы пути и причуды поэтической мысли: вид витрин с электронной техникой рождает бурный каскад вопросов, обращенных к читателю и к самому себе:
Кто мы есть? За что нам это?
Что нас ждет и кто поможет?
Или снова нас надежда на удачу
облапошит?
Или все же в грудь сомнений
просочится тайный яд?
Или буду я, как прежде,
облапошиваться рад?
Для их обдумывания у Булата оставалось семь лет жизни. Некоторые были либо риторическими, либо слишком трудными, и ясного ответа не получили. Самый простой задан в конце первой строки: "Кто поможет?" Вопросом "За что нам это?" станут, надо полагать, заниматься будущие поколения историков и философов. "Что нас ждет?" В 1991 году Булат предполагал:
Вы – армия перед походом
в преддверии грозных атак.
Отставка вчерашним свободам!
Все собрано в жесткий кулак.
Есть тут и вопрос о "тайном яде сомнений", целительном веществе, которое может спасти общество от новых трагических ошибок. Просочится ли оно когда-нибудь в наши души? Или нас снова и снова будет "облапошивать" обманчивый мираж удачи? Поэт задумался не случайно. В его сознании яд сомнений, освобождающий от пустых иллюзий и напрасных ожиданий, уже действовал. И отнюдь не тайным был тот яд. Он становился все более явным…
Я живу в ожидании краха,
унижений и новых утрат.
Я, рожденный в империи страха,
даже празднествам светлым
не рад.
Все кончается на полуслове
раз, наверное, сорок на дню…
Я, рожденный в империи крови,
и своей-то уже не ценю.
"Я умел не обольщаться даже в юные года", – написал он в середине 1980-х. И остался верен себе и через год после распада СССР. Тогда у него возникла формула: Советский Союз кончился, но советская власть осталась. Это была очень трудная для него пора расставания с последними иллюзиями и обретения нового знания… Именно в это время стал он расставаться и с некоторыми из облюбованных им издавна слов. И прежде всего – с пронизывающим его поэзию словом "надежда".
Надежды маленький оркестрик уверенно звучал у Окуджавы на протяжении 1960 – 1970-х годов… Он не замолкал, потому что был "в сговоре с людьми", современниками и единомышленниками поэта, романтиками-шестидесятниками. Они упорно верили в чудо – в то, что стоит лишь избавиться от ненавистного дряхлеющего режима, как страна оживет, встрепенется и тут же начнет обустраивать свободную и нормальную жизнь.
В 1980-е годы манящий голос надежды стал глуше. Я ощутил это, занимаясь составлением второго сборника окуджавских песен, который вышел в "Ардисе" в 1986 году. В предисловии к нему писал, что слово "надежда" было – до недавнего времени – одним из наиболее заметных в поэтическом мире Окуджавы. В сознании читателя оно ассоциировалось с безусловным Добром, с тем немногим, что помогает выстоять, для чего стоит жить. "Не расставайтесь с надеждой, маэстро", – не то молил, не то заклинал поэт, обращаясь к Моцарту, к себе, к своему поколению. Из окуджавской лирики 1980-х годов слово "надежда" почти исчезло.
18 мая 1987 года у меня дома в городке Оберлин (штат Огайо) Булат спел новую песню:
На Сретенке ночной надежды
голос слышен.
Он слаб и одинок, но сладок
и возвышен.
Уже который раз он разрывает
тьму.
И хочется верить ему…
Шла горбачевская перестройка, и очень хотелось верить, что уж на этот-то раз что-то получится… Но конец песни печален: верить-то хочется, но вдруг все кончится, как кончалось всегда?
А если все не так, и все как прежде
будет,
пусть Бог меня простит, пусть сын
меня осудит,
что зря я распахнул напрасные
крыла.
Что ж делать? Надежда была.
Булат потом заменил "напрасные крыла" на "счастливые".
Та же тема – то ли верить и надеяться, то ли нет – преобладала и в наших тогдашних разговорах. И в письмах. И в стихах. 4 февраля 1991 года в "Вечерней Москве" появилась первая строфа вот этого стихотворения:
Ребята, нас вновь обманули,
опять не туда завели.
Мы только всей грудью вздохнули,
да выдохнуть вновь не смогли.
Мы только всей грудью вздохнули
и по сердцу выбрали путь,
и спины едва разогнули,
да надо их снова согнуть.
Ребята, нас предали снова,
и дело как будто к зиме,
и правды короткое слово
летает, как голубь во тьме.
Эти стихи, звучащие, как сигнал тревоги, навеяны грозными событиями 1990 – начала 1991 года. Вот некоторые из них.
1990-й, январь: погромы армян в Баку. В город вводятся войска, объявлен режим чрезвычайного положения. 130 погибших, около 700 раненых.
Март: для нейтрализации сторонников выхода Литвы из состава СССР власти направляют в Вильнюс танки.
Май: столкновения в Ереване между ополченцами и частями Советской Армии, 24 погибших с армянской стороны.
Декабрь: председатель КГБ СССР Крючков выступает по телевидению с заявлением о заговоре западных стран против СССР и их намерениях добиться его распада. 20 декабря уходит в отставку министр иностранных дел СССР Эдуард Шеварднадзе, заявив, что в стране существует угроза установления диктаторского режима.
1991-й, в ночь с 12 на 13 января: штурм телевизионной башни в Вильнюсе.
"Булат Шалвович, что кажется Вам самой страшной бедой нашей страны?" – спросил у поэта в 1992 году корреспондент журнала "Столица".
"То, что мы строили противоестественное, противоречащее всем законам природы и истории общество, и сами того не понимали, – ответил Окуджава. – Более того, до сих пор по-настоящему степень этой беды мы не осознали… Мы по-прежнему не умеем уважать человеческую личность, не умеем видеть в ней высшую ценность жизни, и пока все это не будет у нас в крови, ничего не изменится, психология большевизма будет и дальше губить нас и наших детей. К сожалению, она слишком сильна, и разрушительна, и необыкновенно живуча…"
Открылось поэту и то, что его сограждане, глубоко завязшие в своем тоталитарном прошлом, могут – рано или поздно – вновь возжелать над собой вождя, диктатора, тирана:
Нашему дикому обществу нужен
тиран во главе?
Чем соблазнить обывателя? Тайна
в его голове,
в этом сосуде, в извилинах,
в недрах его вещества.
Скрыт за улыбкой умильною
злобный портрет большинства…
Это он опубликовал еще в апреле 1991 года. Тогда же, в 1991-м, написано стихотворение, посвященное поэту Владимиру Корнилову:
Хрипят призывом к схватке глотки,
могилам братским нет числа,
и вздернутые подбородки,
и меч в руке, и жажда зла.
Победных лозунгов круженье,
самодовольством застлан свет…
А может, надобно крушенье,
чтоб не стошнило от побед?
Нам нужен шок, простой и верный,
удар по темечку лихой.
Иначе – запах ада скверный
плывет над нашей головой.
За год до кончины, в 1995-м, – стихотворение, которое заканчивалось так:
Что ж, век иной. Развенчаны все
мифы.
Повержены умы.
Куда ни посмотреть – все скифы,
скифы, скифы.
Их тьмы, и тьмы, и тьмы.
Про век иной и развенчанные мифы – очень сложно. Булат был коммунистом, он ведь фронтовик, а в КПСС вступил в 1956 году, после XX съезда, после реабилитации репрессированных родителей. Виталий Коротич говорил: "Он никогда не был диссидентом. Порядочность Булата была вызовом существующей системе… Парадокс: Окуджава никогда не декларировал себя как антисоветчика, но все почему-то были уверены, что именно таким он и является… Он говорил, что не может покинуть государство, где жили его предки".
Переживаемые им "муки прозрения" прорывались у него в таких строках:
Нет, не от гриппа
или умопомрачения,
не на фронте, не от пули палача –
как обидно умереть от огорчения,
раньше времени растаять,
как свеча…
Владимир ФРУМКИН.
Вашингтон.
ПОСТСКРИПТУМ
Владимир Фрумкин дружил с Булатом Окуджавой с незапамятных лет. Он и сам – легенда в мире авторской песни. Начиная с Магнитиздата. Был у нас такой, как Самиздат. На исходе 1950-х и в начале 1960-х мы крутили на "Яузах" бардовские песни, не зная, что все это дело рук Фрумкина и его друзей. Потом, через десятилетия, его магнитиздатовская деятельность отразилась в мемуарах и даже в стихах современников.
В шестидесятые годы Фрумкин – музыковед с консерваторским образованием – стал первым теоретиком авторской песни. Доклад "Музыка и слово" на первом бардовском слете в Петушках (1967 г.) с тех пор считается основой основ, теоретической альфой и омегой. По тому времени открыто сказать на "мероприятии", что авторская песня – "показатель раскрепощения личности, раскрепощения духа жителей России", значило просто-напросто пойти грудью на амбразуру.
Много лет спустя Александр Городницкий посвятил Фрумкину, его докладу и теоретической деятельности полушутливые строчки:
Кто без него мы? – Кучка лоботрясов.
Забвение – бесславный наш удел,
И только Фрумкин, современный Стасов,
Могучей кучкой сделать нас сумел.
Знаменитый Новосибирск-68 – тоже дело Фрумкина. Он был одним из организаторов того фестиваля, вел концерт на сцене Дома ученых в Академгородке. Тот самый, на котором Галич во всеуслышание бросил в зал, где в первых рядах сидели партийно-советские начальники, песню о Пастернаке: "До чего ж мы гордимся, сволочи, что он умер в своей постели!" После Новосибирска-68 начался всесоюзный идеологический погром бардовской песни. Но одновременно и ее невиданный подпольный расцвет, новосибирские пленки разошлись по всей стране.
О стихах Окуджавы последних лет, о его мироощущении можно, наверно, сказать одним словом: грустно… Как и всем нам, его современникам, которые жили теми же надеждами. А жизнь поэта, мир поэта во все времена – трагедия. Явная или тайная. И некий символ. Тоже тайный или явный. Фронтовик, солдат Булат Окуджава родился 9 мая 1924 года в Москве, умер 12 июня 1997 года, погребен на Ваганьковском кладбище. На похоронах тихо пели-шептали про себя: "Надежды маленький оркестрик под управлением любви…"
Сергей БАЙМУХАМЕТОВ.
Москва.
