— Недаааавно гостила в чудесной странеееее, где плеееееещутся рифы в янтарной волнееееее… Вот привязалось! Целый день пою. Даже траурный марш не помешал… Где сесть-то?
С институтскими совсем не хочется. И с выдающимися деятелями современности не хочется. А с родней — тем более не хочется, да и оснований нет. Ладно, надо хоть где-нибудь сесть, а то буду стоять в почетном карауле.
Пока Ира Чулаковская протискивалась на свободное место, общий сбор окончился и поминки двинулись по привычному сценарию. Сурово сдвинув брови и придавая голосу драматическую хрипотцу, вечер памяти академика Левашова открыл его бывший аспирант, соавтор, недолгий любовник жены и временный зять, сперва подчиненный, а потом начальник, в общем, человек воистину близкий, нынешний директор Института Петр Прохорович Зинченко. Он долго пережевывал регалии и заслуги покойного, спотыкаясь об слова длиннее пяти букв и тормозя плохо подогнанным зубными протезами.
Потом залилась слезами осиротевшая референтка академика. В ее-то искренности никто не сомневался, она была с ним рядом все сорок два года совместной работы, а со времени его вдовства — так все двадцать четыре часа в сутки. Поэтому сегодняшняя траурная речь, перемежающаяся скорбными рыданьями, выросла на обломках ее рухнувшего мироздания.
Господи, нет компании нелепей, чем та, которую собирают поминки. Чистый Ноев ковчег: и стар и млад, и свои и чужие, и преданные друзья и злорадные недоброжелатели, и искренне переживающая родня и равнодушная седьмая вода на киселе… Нигде, как на поминках, не становится очевидной истина «один проходит человек в этот мир и один уходит в мир иной». Всеобщий плач как удостоверение одиночества. И нигде нет такого торжества вранья и фальши, как в прощальных обращениях!
Вон шевелит губами, заглядывая в шпаргалку, заместитель Левашова, репетируя траурную речь. А ненавидел его всю жизнь, стучал куда только мог, чуть под уголовное дело не подвел! Или вон скорбно трясет подбородком, вглядываясь острым недобрым взглядом в лица выступающих, лучшая подруга покойной жены академика, мечтавшая занять ее место если не при жизни безвременно ушедшей, то хоть после ее смерти, но произошел облом. Старик хоть и не играл уже в основном составе, но вкус к бабью сохранил и предпочитал рядом иметь горячую упругую ляжку очередной аспирантки и тратить все свои гранты и госпремии не на импланты старой товарки своей жены и не на устройство судьбы ее непутевых внуков, а на щекотавшие нервы и будившие воспоминания капризы и головокружительные желания юных прелестниц.
Ресторан, где проходили поминки, был отменный и на заказ дочка покойника не пожадничала, так что народ со вкусом ел, пил и выступать не рвался. Да и, сказать по правде, вся жизнь академика права Левашова от начальной службы в МГБ помощником полковника Рюмина, одного из создателей Дела Врачей, до последнего его председательства в добром десятке советов, комитетов, групп и ассоциаций по совершенствованию, реформированию, развитию и повышению эффективности всякого и разного, не давала особых оснований ни для осознания реальной утраты, ни для скорби по невозвратимой потере. Однако повисавшая время от времени тишина, затягиваясь, становилась неприличной и тогда кто-то, судорожно проглотив кусок севрюги или языка, придавал лицу приличествующее ситуации выражение печали и отрабатывал траурный обед, невнятно делясь воспоминаниями совместного бытия или восторгами по поводу вклада покойного в юридическую науку. Поскольку эти выступления вынужденно прерывали предшествующую оживленную застольную беседу и соседи по столу с нетерпением ждали возвращения выступавшего, он, как правило, не затягивал перечень заслуг и потерь, оставляя и другим материал для скорбной речи, и быстро спешил на место, чтобы продолжить праздник.
— Какая же все это тоска и пошлость. Надо было сразу после похорон уйти, не таскаться на эту тризну позорную. С другой стороны дочка Левашова подошла, просила подъехать. Все-таки Ира была такой успешной его аспиранткой! И умудрилась много лет с ним сотрудничать, не участвуя при этом во всех подковерных интригах. И хоть покойник был редкая сволочь, но ей, Ире, он ничего плохого не сделал, даже помог отчасти. Уж не вредил-то точно. Ну, если не считать, конечно, что ее дед по делу врачей как раз год в Бутырке проторчал. Но этот факт Левашов с Ирой не ассоциировал, да и она как-то внутренне разделяла послужной список академика и их взаимоотношения. Вот и сидит сейчас здесь, сама не зная — своя среди чужих или чужая среди своих…
Ира услышала: «… редоставляется любимой ученице академика Левашова, кандидату юридических наук и прочая и прочая Ирине Ефимовне Чулаковской…» . А вот и счёт к оплате, твой взнос в наше общее дело!
«Друзья! Коллеги! От нас ушел не просто большой ученый. Мы потеряли человека редких душевных…»
Ира вышла из ресторана и быстро пошла по Неглинке вверх по Бульварному Кольцу. Неужели есть где-то место, где люди не поступают с момента рождения в театр, не произносят не ими написанные слова, не играют без конца роль то того, то другого, а умудряются прожить жизнь по собственной партитуре, не исполняя фальшивых и чужих мелодий?! Недаааааавно гостила в чудесной странееееее, где плееееееещутся рифы в янтарной волнееееее…
5
