Посёлок Переделкино не мог не привлечь внимание красавиц и умниц, задыхающихся в незаслуженной безвестности. Всего в пяти километрах от МКАД – целый городок, собравший вместе гениев, небожителей и литературных функционеров
Женщины, как пчёлы, летят на сладкое – на богатство и славу. Ну, или только на богатство и только славу. Они так вдохновенны в своём стремлении, что иногда умудряются полюбить не только свои мечты о большом и прекрасном будущем, но и того, кто их способен осуществить. А кто как не поэт может увековечить твоё имя всего лишь одним росчерком пера над строкой –посвящается А.А или А.Б.? И конечно, одним из самых перспективных (в смысле вечности) в Переделкино считался Борис Пастернак.
Поэт въехал в посёлок с женой Зинаидой Николаевной и её двумя сыновьями от брака с Генрихом Нейгаузом. А в 1938 году у них родился общий сын Лёня. Однако подобные обстоятельства не могли считаться препятствием к заветной цели. Всего-то и нужно было переложить туловище великого поэта из постели стареющей женщины (конечно же, его недостойной) в свою, благоухающую, подкрахмаленную свежестью, молодостью и новизной.
Зинаида Нейгауз: «После войны начался повальный разврат. В нашем писательском обществе стали бросать старых жён и менять на молоденьких, а молоденькие шли на это за неимением женихов. Первым бросил жену Вирта, потом Шкловский, Паустовский и т.д. Покушались кругом и на Борю. Молоденькие девушки из Скрябинского музея окружили его поклонением, засыпали его любовными письмами и досаждали ему навязчивыми визитами. Почему-то всех их он шутя называл балеринами. Ему мешали работать, подчас он на них сердился и выставлял меня, как цербера, охранять его от их визитов».
Нетрудно догадаться, что Зинаиду Пастернак лучшая половина человечества, мягко говоря, недолюбливала. Казалось, не составит большого труда увести Пастернака от жены, погрязшей в быту, к тому же мало чтившей поэзию мужа. Рассказывали, что, когда на вечере поэта попросили почитать стихи, он обратился поверх голов к своей Зине, сидевшей в зале: «Что мне почитать, Зинуша?» «А я почём знаю?» – ответила Зинуша.
Жён жалеть не принято, да и неинтересно. Куда интереснее сочувствовать любовницам, особенно если сочувствующая сама не замужем. Но здесь речь не о «балеринах», не ведающих, что творят. Даже Анна Ахматова, считавшая себя невестой всех великих поэтов, люто ненавидела давно почившую в бозе Натали Гончарову, полагая, что та недостойна гения Пушкина. О жене Блока она отзывалась не лучше: «Глаза – щёлки, нос – башмак, щёки – подушки… У неё была вот такая спина, большая, тяжёлая, и грубое красное лицо».
Или – о Лиле Брик, которая была несколько больше чем любовница Маяковского и даже больше чем жена: «Я её видела впервые в театре на «Продавцах славы», когда ей было едва 30 лет. Лицо несвежее, волосы крашеные, на истасканном лице – наглые глаза». А уж о Зинаиде Николаевне! «Зина – дракон на восьми лапах, грубая, плоская, воплощённое антиискусство…» «Все кругом с самого начала видели, что она груба и вульгарна, но он не видел, он был слепо влюблён.
Так как восхищаться решительно нечем было, то он восхищался тем, что она сама моет полы», – писала Л.К. Чуковская. Но нужно отдать должное и Ахматовой, и Чуковской. При всем недовольстве выбором Пастернака эти замечательные женщины простили Зинаиде все её недостатки, когда после шестнадцати лет брака в его жизни появилась и воцарилась на долгие годы Ольга Ивинская.
Чуковские жили в Переделкино с 1938 года. Для Лидии Корнеевны Пастернак был кумиром. Лидия Корнеевна в 1946 году познакомилась с Ольгой Ивинской в «Новом мире», где обе работали, и даже подарила той свои стихи с автографом. Женская судьба у Лидии сложилась печально: в 1929 году она вышла замуж за историка литературы Ц.С. Вольпе, родила дочь Люшу.
Через пять лет брак распался. Второй муж Чуковской, физик-теоретик Матвей Бронштейн, был арестован в августе 1937 года и расстрелян в феврале 1938 года. Ольга Ивинская, дважды вдова с двумя детьми на руках, была симпатична Лидии Корнеевне – почти как сестра по судьбе. Но вспыхнувшая у неё на глазах любовь Бориса к Ольге вызвала у Чуковской такую ревность, что Лидия Корнеевна с Ивинской отношения порвала.
Мало кто помнит первую жену философа Валентина Фердинандовича Асмуса – красавицу Ирину Сергеевну, ушедшую из жизни вскоре после войны. В 1928 году, вслед за старым другом Генрихом Нейгаузом, Валентин Асмус переехал из Киева в Москву. Их жёны дружили. Увидев случайно на остановке трамвая своего любимого поэта Бориса Пастернака, Ирина подошла познакомиться, сказав, что они оба с мужем страстные поклонники его поэзии, и пригласила в гости. С той поры начались частые встречи, на которых поэт читал стихи, а Нейгауз играл на фортепиано. А когда построилось Переделкино, Асмусы получили там дачу.
Зинаида Нейгауз: «Наконец, Ирина Сергеевна призналась, что единственный человек, который её по-настоящему в жизни захватил, – Пастернак и она в него влюблена. Она беспощадно обращалась со своим мужем. Он был милым человеком, очень страдал, и я удерживала её от афиширования её чувства к Борису Леонидовичу… Ирина Сергеевна стала догадываться о чувствах Пастернака ко мне. Ей было больно, и она страдала.
Я старалась убедить её, что он бывает у нас так часто из-за Генриха, а не из-за меня, и я не придаю никакого значения его увлечению, казавшемуся мне достаточно поверхностным… Ирина страдала, мучилась, наша дружба ломалась, и я горько это переживала, потому что она была моя единственная подруга. Я обвиняла её в том, что она не щадила своего мужа, и советовала ей сдерживать себя. Мне всех кругом стало жалко».
Конечно, жалко. Чужого мужа вообще жалеть куда легче, чем своего. Ирину Сергеевну жалко, Валентина Асмуса жалко, а Пастернака становилось всё жальче и жальче с каждым днём.
Зинаида Нейгауз: «…он остался в ту ночь у меня. Когда наутро он ушёл, я тут же села и написала письмо Генриху Густавовичу о том, что я ему изменила, что никогда не смогу продолжать нашу семейную жизнь и что я не знаю, как сложится дальше, но считаю нечестным и морально грязным принадлежать двоим, а моё чувство к Борису Леонидовичу пересиливает. Письмо очень было жестокое и безжалостное. Я была уверена, что он всё это переживёт, и написала прямо, считая это более порядочным.
Он получил моё письмо в день концерта. Как рассказывал мне потом его импресарио, во время исполнения Нейгауз закрыл крышку рояля и заплакал при публике. Концерт пришлось отменить. Этот импресарио потом говорил, что я не имела права так обращаться с большим музыкантом. Нейгауз отменил все последующие концерты этой гастроли и приехал в Москву. Увидев его лицо, я поняла, что поступила неправильно не только в том, что написала, но и в том, что сделала».
Почему же почти сорокалетний Пастернак так страстно добивался любви именно этой женщины, жены друга с двумя детьми? Даже пытался покончить с собой – выпил пузырёк йоду, после чего Генрих Нейгауз заплакал и уступил Зинаиду другу.
«…И прелести твоей секрет»
Зинаида Николаевна Нейгауз, в девичестве Еремеева, была дочерью генерала русской армии и прелестной итальянки. Красавицей она была удивительной, но внешность и музыкальность странным образом сочетались с офицерской основательностью и жёсткостью…
Б. Пастернак с Зинаидой Нейгауз
Я дружила с Натальей Анисимовной Пастернак (снохой Зинаиды Николаевны и Бориса Леонидовича) последние десять лет её жизни. Мы ходили друг к другу в гости через калитку в общем заборе, что прорубили ещё дружившие между собой Борис Пастернак и Всеволод Иванов. После смерти Зинаиды Николаевны в доме всем заправляла именно Наталья, а после неё хранительницей дома-музея стала внучка поэта – Елена Леонидовна.
Конечно, я задавала Наталье Анисимовне вопросы. И конечно, о том, как могла такая «женщина-семья», «женщина-пятистенок», какой была Зинаида Николаевна, стать музой сразу двух талантов? Наталья Анисимовна не могла этого знать наверняка, но имела основания предполагать.
Наталья Пастернак: «Возможно, подсознательно и Нейгаузом, и Пастернаком руководило стремление выжить рядом с этой сильной женщиной. Она несла в себе незаурядный талант жизни. Это умение так поставить самовар, как никто другой. И так подставить плечо, что ты и не заметишь, почему пришло облегчение. Ведь не случайно последние слова Бориса Леонидовича были: «Я любил жизнь и тебя».
Она мне рассказывала, как во время сильных весенних гроз, когда качались сосны и громыхал гром, все собаки с участка бежали прятаться к её ногам. Борис Леонидович под каким-нибудь предлогом выходил из кабинета и тоже садился на крыльце, рядом с ней. Она берегла покой. Она вела. Наш ужин начинался только когда она садилась во главе стола. Правда, это были ужины уже без Бориса Леонидовича».
Если верить рассказам Зинаиды Николаевны, то главное её достоинство – умение хорошо вести хозяйство. Но этого маловато для правды. Да и не был Пастернак беспомощным. Это первый муж Зинаиды Николаевны Генрих Нейгауз хвалился, что самостоятельно может только застегнуть булавку на галстуке.
Зинаида Нейгауз: «Мы сажали вместе с Борей огород и много физически работали. Он каждый день выходил в сад в трусах и, работая, загорал. Меня удивляло, с какой страстью он возился с землёй. Каждую весну я разводила костры из сухих листьев и сучьев и золой удобряла почву, потому что не было других удобрений. Боря очень любил из окон кабинета смотреть на эти костры и посвятил им стихотворение: «У нас весною до зари костры на огороде…». Он любил, например, запах чистого белья и иногда снимал его с верёвки сам. Такие занятия прекрасно сочетались у него с вдохновением и творчеством. «Ежедневный быт – реальность, и поэзия – тоже реальность, – говорил он, – и я не представляю, чтобы поэзия была надуманной…»
После смерти Бориса Леонидовича огород пригодился – Зинаида Николаевна жила ужасно бедно. Привилегированной пенсии ей дать не могли из-за скандала с «Доктором Живаго», а простую вдове Пастернака тоже начислить не смели. И в результате она не получала никакой.
Зинаида Нейгауз: «Был ноябрь, стояли морозы, и временами начинал идти снег. Мы со Стасиком (сын от первого брака. – Прим. авт.) шли в шубах с поднятыми воротниками. Переходя мост, я не поверила своим глазам: из кустов вышел голый человек. Это оказался Боря, весь синий от холода. Он только что купался в речке. Мне это показалось диким и рискованным, я боялась, что он простудится. Он попросил нас подождать, пока оденется. Смеясь, он рассказал, как один рабочий, увидев его купающимся в мороз, сказал: «Ничего, Борис Леонидович, это законом не запрещено». Наверно, он так сказал, потому что был 37-й год со всеми его ужасами, и эта фраза прозвучала остроумно».
Да, шёл 37-й. В Переделкино арестовали двадцать пять писателей. Когда на улице останавливалась машина, Зинаиде казалось, что приехали за её мужем. В этом отчаянном состоянии она вынашивала сына Лёню. Однажды будущее семьи повисло на волоске – автомобиль всё-таки остановился возле их дома.
Зинаида Нейгауз: «Из машины вышел человек, собиравший подписи писателей с выражением одобрения смертного приговора «военным преступникам» – Тухачевскому, Якиру и Эйдеману. Первый раз я увидела Борю рассвирепевшим. Он чуть не с кулаками набросился на приехавшего, хотя тот ни в чём не был виноват, и кричал: «Чтобы подписать, надо этих лиц знать и знать, что они сделали. Мне же о них ничего не известно, я им жизни не давал и не имею права её отнимать… Товарищ, это не контрамарки в театр подписывать, и я ни за что не подпишу!» Я была в ужасе и умоляла его подписать ради нашего ребёнка. На это он мне сказал: «Ребёнок, который родится не от меня, а от человека с иными взглядами, мне не нужен, пусть гибнет. Тогда я удивилась его жестокости, но пришлось, как всегда в таких случаях, ему подчиниться. Он снова вышел к этому человеку и сказал: «Пусть мне грозит та же участь, я готов погибнуть в общей массе», – и с этими словами спустил его с лестницы… На другое утро, открыв газету, мы увидели его подпись среди других писателей! Возмущению Бори не было предела. Он тут же оделся и отправился в Союз писателей…»
Пастернак добивался Зинаиды и добился её. Пытаясь разобраться в причинах своей к ней привязанности, поэт как-то написал: «Она так же глупа, нелепа и первоэлементарна, как я. Так же чиста и свята при совершенной испорченности, так же радостна и мрачна». А перед смертью писал жене: «Когда я умру, не верь никому. Ты была единственной, до конца дожитой моей жизнью». И это правда. Даже Ольга Ивинская не смогла разорвать эту привязанность.
Зинаида Нейгауз: «Наружностью она мне очень понравилась, а манерой разговаривать – наоборот. Несмотря на кокетство, в ней было что-то истерическое. Она очень заигрывала с Борей… Когда Боря пришёл домой, я попросила его никогда не оставлять писем на столе (Зинаида Николаевна нашла на столе мужа записку от Ольги. – Прим. авт.), а манеры залезать в карманы у меня нет. Ему было стыдно, он просил прощенья и сказал, что всё это постарается оборвать. Тут же он сел за стол, написал письмо этой даме и дал мне прочитать. В письме говорилось, что им пора прекратить встречи, они ни к чему не приведут, я и Лёня для него икона, он никогда нас не бросит и т.д. Это письмо он дал мне с тем, чтобы я его отправила сама по городскому адресу, и я тут же это выполнила…
У меня было чувство вины, и до сих пор я считаю, что я во всём виновата. Моя общественная деятельность в Чистополе и Москве затянула меня с головой, я забросила Борю, он почти всегда был один, и ещё одно интимное обстоятельство, которое я не могу обойти, сыграло свою роль. Дело в том, что после потрясшей меня смерти Адика (старшего сына от брака с Нейгаузом. – Прим. авт.) мне казались близкие отношения кощунственными, и я не всегда могла выполнять обязанности жены. Я стала быстро стариться и, если можно так выразиться, сдавала свои позиции жены и хозяйки.
…На другой день появилась её подруга Люся Попова… и сказала, что О.И. находится у неё, что она подобрала её на улице в тяжёлом состоянии, у неё по всему телу трупные пятна и она просит Борю появиться хоть на минуту. Боря при мне отвечал, что он никогда к ней не вернётся, что он написал ей письмо, о котором знает Зинаида Николаевна, и всё отдаёт в мои руки. Люся сумела уговорить меня к ней поехать. Там я увидела довольно странную картину: передо мной лежала женщина вся в чёрных пятнах на лице, на руках и на ногах. Я с первого взгляда определила, что она нарочно разукрасилась, вымазавшись в грязь и сажу».
Отношения с Ольгой прекратить не удалось. В 1949 году Ивинскую арестовали за подделку подписей и незаконное получение денег во времена, когда она работала в «Огоньке». Но мать Ольги утверждала, что это Борис погубил её дочь и что арест этот – политический. И хотя Зинаида Николаевна спрашивала мужа, почему же не арестовали ни её, так долго прожившую с ним жену, ни других его друзей и знакомых, всё было напрасно – чувство вины и жалости уже поселились в душе поэта.
Ольга Ивинская и Б.Пастернак
Выйдя из тюрьмы, Ивинская сняла жильё на другой стороне Самаринского пруда, в десяти минутах ходьбы от переделкинского дома Пастернака. Ольга понимала, что, раз она теперь рядом, Борис, уже далеко не молодой человек, будет ходить к ней чаще. Поэт снимал с вешалки плащ, надевал сапоги – и шёл… Этот плащ и сейчас висит в его доме-музее.
После смерти поэта некоторое время в сторожке жила семья старшего сына Пастернака от первого брака. Проснувшись поутру и отправившись на родник за водой, можно было увидеть в дымке тумана высокий силуэт в сером плаще и кирзовых сапогах, направляющийся в сторону пруда. По словам очевидцев, у них всякий раз замирало сердце при виде «тени отца Гамлета» – так сильно был похож Евгений Борисович на своего отца. Особенно в его одежде…
Чувствуя свою вину перед Ольгой, Пастернак завещал ей и её дочери Ирине часть гонораров за заграничные издания его романа. Эти деньги и явились причиной второго ареста Ольги Ивинской и её дочери Ирины в 1960 году, вскоре после смерти поэта. Освободились они в 1964-м. И Ольга активно стала претендовать на место вдовы поэта. «Романы и Маяковского с Лилей Брик, и Пастернака с Ольгой Ивинской длились приблизительно по пятнадцать лет, для Пастернака – комфортная форма доживания, для Маяковского – вся жизнь. Имя Лили Брик даже не стало нарицательным, потому что слишком неповторимо. Ольга Ивинская, наоборот, слишком расхожий тип – и женщины, и отношений», – писала Тамара Катаева в книге «Другой Пастернак».
Да, Ольга Ивинская вовсе не была пуританкой. У неё было много романов, которых она нисколько не стеснялась, рассказывая, к примеру, как однажды отдалась попутчику в поезде. А что Зинаида? Почему она терпимо относилась к роману мужа? Ведь не простила же она Нейгаузу открывшуюся измену? Всё просто – Пастернака она любила.
Надо сказать, что юность и молодость Зинаиды были не менее бурными, чем у Ольги. А потаённая женственность стала причиной многолетней ревности поэта к прошлому жены. И похоже, именно эта ревность являлась главным источником прекрасной любовной лирики и необъяснимой привязанности к этой женщине. Он писал, что она чиста и свята при совершенной испорченности. Почему Ольга всё-таки проиграла битву за поэта? Рядом с непосредственной, прямолинейной, таинственно и даже высокомерно притягательной Зинаидой, походя разрушившей, в сущности, три семьи, Ольга была просто овечкой.
Зинаида Нейгауз: «Про меня говорят, что я умею удачно выходить замуж. Мой первый муж был знаменитый музыкант, второй – великий поэт. А мне бы, наверное, надо бы что-нибудь попроще».
Лара
Даже Юрий Живаго не так фанатично ревновал героиню романа Лару к её прошлому, как Борис Леонидович – Зинаиду. Желая охладить пыл влюблённого поэта, Зинаида Николаевна призналась, что она гораздо хуже, чем он думает, и рассказала про первую юношескую страсть –двоюродного брата Николая Милитинского. Ему, как и Комаровскому из «Доктора Живаго», было за сорок.
Страсть, вспыхнувшую между ним, имевшим жену и двоих детей, и пятнадцатилетней институткой Зиночкой, никакие условности погасить не могли. Из института девушка прямиком отправлялась в номер гостиницы, которую заботливо снимал возлюбленный. В конце концов Милитинский, решив связать свою судьбу с юной кузиной, признался во всём жене. Та пришла к Зинаиде и долго плакала у неё на груди… Брак Николая распался, но довольно скоро уже Зиночка рыдала на груди Милитинского, умоляя отпустить её к Нейгаузу. На Пастернака эта «мыльная опера» произвела ошеломляющее впечатление. Он ревновал даже к фотографии, которую привезла дочка уже покойного Милитинского. А на фото всего лишь шестнадцатилетняя Зина с косичками. Фотографию Борис Леонидович уничтожил.
Вскоре произошло следующее: оказавшись с мужем в Ленинграде на пленуме грузинских писателей, Зинаида сказала Н.А. Табидзе: «Как странно, что судьба забросила меня в ту самую гостиницу, куда я, пятнадцатилетняя девочка, приходила в институтском платье, под вуалью на свидание с Милитинским». Этот разговор был передан Пастернаку – и поэт буквально заболел.
Потом была его поездка в Париж на конференцию, а из Парижа он приехал не в Москву, а в Ленинград, где, по словам Анны Ахматовой, неистово умолял поэтессу выйти за него замуж…Умолял и одновременно писал жене: «Я приехал в Ленинград в состоянии острейшей истерии, т.е. начинал плакать при каждом сказанном кому-нибудь слове… не могу отойти от полуразвратной обстановки отелей, всегда напоминающих мне то о тебе, что стало моей травмой и несчастьем…»
Но вернёмся к Зиночке той поры, когда она была ещё юной пианисткой.
Зинаида Нейгауз: «Придя домой, я спросила тётю, не знакома ли она с Нейгаузами. Она сказала, что не знакома, но видит их ежедневно в любую погоду гуляющими вокруг юнкерского плаца по дорожке от четырёх до пяти, и обещала показать мне их в окно в тот же день. Ровно в четыре часа показалась пара –маленького роста блондин с большой шевелюрой, под руку с дамой, – потом я узнала, что это была дочь елисаветградского помещика Милица Бородкина. Про неё говорили в городе, что она невеста Генриха…»
Зинаида добилась, чтобы Генрих Нейгауз прослушал её игру и, возможно, взял бы в ученицы.
Зинаида Нейгауз«…Сразу же почувствовалось, что моей музыкой он не очень восхищён, а наружностью очень. Я это поняла, и это мне было неприятно. Но я подумала: «А мне всё равно, у меня в душе другое, и это другое я ему не отдам ни за что на свете. Возьму от него как от музыканта всё, что мне надо, и скажу до свидания».
Но вместо «до свидания» Зинаида выходит за Нейгауза замуж и рожает сына Адриана.
Любил ли Нейгауз Зинаиду? Наверное.
Ведь когда зимой 1919 года ему приходилось давать концерты в шерстяных перчатках с обрезанными пальцами и в шубе (публика тоже сидела в шубах и платках), Зинаида исправила положение. Она починила печку, нарубила дров и согрела целый зал Киевской консерватории. Разве можно было не любить такую некрасовскую женщину? Тем не менее Зина, будучи уже беременной Стасом, узнаёт, что Генрих не только не перестал встречаться с бывшей невестой, но и имеет от неё ребёнка… Стыдно, противно, непростительно. Но – уже двое детей, и деваться, казалось, некуда. И вдруг – Борис Пастернак!
Очарован, влюблён и… женат.
Зинаида Нейгауз: «Мне очень не понравилась жена Пастернака, это невольно перенеслось и на него, и я решила больше у них не бывать… В Ирпене я избегала ходить к ним: мне всё меньше нравилась Евгения Владимировна. Она всегда была бездеятельна, ленива, и мне казалось, что она не обладает никакими данными для такой избалованности. Мы были совершенно разными натурами, и то, что казалось белым мне, то она считала чёрным. Бывать у них значило терпеть попрание, иногда одной фразой, моих нравственных устоев и идеалов».
Ну, про устои и идеалы рассуждать не стану, однако замечу, что, не простив Нейгауза, Зинаида почувствовала себя вправе ответить на восторженную любовь поэта. А Генрих Нейгауз, недолго мучаясь, женился наконец на своей многострадальной невесте. Вот так они и жили. А когда Пастернак умер и не за кого стало бороться, выяснилось, что главный бой ещё впереди.
Дом без мужчин
Наталья Пастернак: «В 1980 году умер Стас Нейгауз, и в переделкинском доме остались одни женщины. Дом ветшал. В это время начали приходить письма следующего содержания: в связи с аварийным состоянием дома просим немедленно его освободить. И хотя мы исправно продолжали оплачивать аренду, нас выживали. Помогла Майя Луговская, дом всё-таки отремонтировали, но в покое не оставили. А в 82-м году нас вызвали повесткой в суд. Нас и Чуковских. Мотивация была простая: масса писателей не имеют дач для творческого труда. Поэт умер – освободите помещение.
Мы боролись как могли: писали в разные инстанции, настаивая на том, что это не просто дача, а историко-культурное место. Мы зря надеялись…В тот день я пошла на работу, Лена (внучка Бориса Леонидовича. – Прим. авт.) – в университет. Они приехали и потребовали у сторожа все ключи от дома. Прокурор, милиционер и понятые… Я примчалась, когда кухня и столовая были уже наполовину разгромлены, а вещи и утварь выставлены и выброшены в сад.
Я подошла к окну, смотрю и недоумеваю: почему так тихо, спокойно и красиво на улице? Ведь в такие трагические минуты должны каркать вороны, дрожать стёкла. А тут птички, листья. Только чёрная «волга» периодически въезжает в ворота, проверяет, как идёт выселение, и снова уезжает… Вдруг на аллее появляется немолодая женщина, поворачивает на наш участок. Я быстро спускаюсь и вижу, как охрана преграждает путь Лидии Корнеевне Чуковской: «Вы куда это?» – «Я иду в кабинет Пастернака». «Там уже нет кабинета Пастернака», – заявляет женщина-надсмотрщик. «Вот я и хочу засвидетельствовать момент, когда уже нет кабинета Пастернака».
Лидия Корнеевна посмотрела в сторону поля и церкви и величественно произнесла: «Сегодня, 17 октября 1984 года, день национальной трагедии России». Пообещав, что сама она так просто не сдастся, Лидия Корнеевна ушла. Внизу рабочие очень нервничали и как-то испуганно суетились. Когда я вошла, они как раз подняли рояль и… не удержали. Он грохнулся на пол и разбился прямо посередине комнаты. Его внутренности, струны были буквально вывалены наружу. Рабочие попытались оттащить его в угол, но милиционер велел им оставить всё как есть, подошёл к роялю, взобрался на него грязными ботинками и ножом срезал люстру».
Наталье Анисимовне пригрозили, что если не подпишет акт о добровольном выселении, то дом опечатают, а вещи немедленно свезут в гараж городка писателей. Этого она не могла допустить и подписала. Пообещав рабочим ящик водки, поехала с грузовиками на московскую квартиру Пастернаков в Лаврушинский.
Наталья Пастернак: «На следующее утро я примчалась на дачу. Девчонки-понятые, весело напевая, выносили на улицу горшки с цветами…
Три дня я отлеживалась и поехала снова – там ведь оставались рояль и дорогие сердцу мелочи. Ворота, двери и окна – нараспашку. По всему саду валялись детские альбомы, гербарии, самодельные ёлочные украшения, которые так любил Пастернак, его лыжи, одна туфля Зинаиды Николаевны. Кто-то сказал, что только что уехал возмущённый Евтушенко. Какая-то простая на вид женщина пытается оторвать на память кусок деревянной обшивки стены. Вижу – валяется знакомый коврик. Только хочу взять, а его и след простыл. Подхожу к двери, на ней надпись: «Братцы, что вы делаете?»
Шесть лет дом Пастернака оставался в таком виде. Никто из писателей не осмелился занять его под дачу. Тогда решено было открыть здесь общий литературный музей, то есть братскую литмогилу. Всё уже было готово к открытию; на месте стола Пастернака красовался стенд с «великим» произведением Кожевникова «Щит и меч». Но борьба за музей продолжалась.
И вот наступил 1990 год. Стали доходить хорошие вести, и Наталья Анисимовна поехала в Переделкино. Ворота ещё оставались заколочены, но была пробита калитка. И в неё шли люди. Они и сейчас не прекращают идти…
Место под «солнцем»
В 1963 году обнищавшая Зинаида решилась продать оригиналы писем Пастернака к ней, предварительно перепечатав все 75 страниц на машинке, за ничтожную сумму в 500 рублей писательнице Софье Прокофьевой с условием, что, если она, Зинаида, вернёт деньги, та вернёт письма Бориса. В 1966 году Зинаиды не стало, а в 1969-м Прокофьева за ту же сумму передала письма в ЦГАЛИ.
Борис Пастернак: «Вы никогда не поверите, каким я был иногда трусом, невнимательным и безразличным, не думающим о последствиях. Такова была моя первая женитьба. Я вступил в брак не желая, уступив настойчивости брата девушки, с которой у нас было невинное знакомство, и её родителей… Этот обман длился восемь лет. От этих отношений, которые не были ни глубокой любовью, ни увлекающей страстью, родился ребёнок, мальчик».
Евгения Владимировна Пастернак, первая жена поэта, умерла в 1965 году. И Евгений Борисович решил похоронить свою мать в одной могиле с отцом на переделкинском кладбище. В конечном итоге ничего этого не получилось, и Евгений Борисович захоронил её рядом, прямо у дороги.
Зинаида Николаевна категорически не хотела устраивать из могилы поэта «общежитие жён» и просила не хоронить её там. Урна с её прахом простояла больше десяти лет в кабинете Пастернака. И когда отняли дом, волю вдовы всё-таки нарушили. Теперь она лежит рядом со своим мужем.
Адик, сын Зинаиды от Нейгауза, тоже покоится рядом с отчимом. И старший сын Пастернака Евгений, несмотря на всю свою любовь к матери, всё же завещал похоронить себя рядом с отцом. Да и моя подруга Наталья Анисимовна Пастернак уже три года как покоится там же, где и её муж Лёня Пастернак. Ольга Ивинская умерла в 1995 году и, разумеется, тоже была похоронена в Переделкино.
А в 1996 году аукционный дом «Кристи» выставил автографы Бориса Пастернака и его письма к Ольге Ивинской, хранившиеся у её дочери, по 20 и 30 тысяч фунтов стерлингов за каждое. Всего за 58 лотов запросили 1 миллион 303 тысячи долларов. Однако продажа не состоялась из-за протеста Федеральной службы России по сохранению культурных ценностей.
Но если бы меня спросили, кто победил в борьбе за сердце поэта, я бы ответила, что всех победили стихи. Которых, возможно бы, и не случилось, не будь в жизни поэта всех этих замечательных женщин.
Автор: Анна Саед-Шах
фото: BRIDGEMAN/FOTODOM; PROFUSIONSTOCK/VOSTOCK PHOTO
