Очерки. Баловень без судьбы

Геннадий Хазанов – фигура трагическая. Он всю жизнь боролся с драконом, наконец победил его, а победив, всплакнул на могиле, усомнившись – тому ли была отдана жизнь? И даже отказал себе в высоком звании интеллигента, а ведь интеллигенция такого не прощает – уник, как у уголовников: вход рупь, выход два. Как вышло, что человек, который смеется, по жизни оказался человеком, которому не до смеха?

Когда я подошел к столику в ресторане ЦДЛ, где мы договорились встретиться, Хазанов вел какие-то бурные переговоры по аифону.

«Все-то вы в трудах, государь», – цитатно подколол я,

Я понял: если не буду трудиться, то просто умру, -как бы даже оправдываясь, ответил Хазанов. – У меня органическая неспособность получить радость от самого физиологического факта жизни. Есть люди, которые радуются своему животному существованию, тому, что солнце светит. Счастливчики. А мне этого мало. Мне приходится работать, чтобы получить удовлетворение и наполнить жизнь.

Сочувствую. Неудачные мы с вами какие-то… Такое устройство личности – первый шаг к самокопанию и инфарктам. Но вы тем не менее производите впечатление человека довольного жизнью. Я тут вчера набрал в поисковой строке «Геннадий Хазанов» и первое же определение, на которое наткнулся, было «баловень судьбы». Представляете?

«Баловень судьбы»?.. Сразу хочется сказать, что это не так. Но едва я раскрываю рот, чтобы заявить, будто никакой я не баловень, тут же приходит мысль: надо совесть поиметь! Ну, как же не баловень? Баловень! Как есть баловень! Судьба мне дала столько, что жаловаться на недоданность – совсем хамство. Давайте начнем сначала… Я вырастаю в московской коммуналке, в семье с очень непростыми взаимоотношениями между мамой и бабушкой, без отца.

Вот и первая недоданность – отсутствие отца. А ведь отец – тот камень в фундаменте личности, который непременно должен быть. Он формирует будущее строение. Которое иначе оказывается перекошенным.

Кто знает, с какой целью судьба лишила меня отца? Кто знает, с какой целью мне были даны длинные вереницы неудач в начальном периоде жизни? Видимо, чтобы я сразу выбрал весь свой ресурс неудач… Гадкий утенок в школе. Родившийся в не самой счастливой семье, в очень нервной атмосфере. Моя мама в 25 лет лишается мужа – отца моего старшего сводного брата. Его арестовали и расстреляли в 1938 году, а через 19 лет посмертно реабилитировали, выплатив двухмесячное пособие. И сколько я себя помню, между моей матерью и ее матерью – моей бабкой – были, как бы это сказать… весьма неблагостные отношения. Мать вышла замуж против воли бабушки. А арест и расстрел только подтвердили бабушкино отношение к ее избраннику. Моя бабушка была такой правоверной, ортодоксальной большевичкой. С непростым характером и твердой уверенностью, что коммунистическая идея – светлейшее будущее человечества. И у бабушки были на то свои резоны!

Какие же?

Она родилась в еврейском местечке, в Бессарабии, за чертой оседлости, в 1888 году. А моя мама, обратите внимание, родилась в 1913 году на Дальнем Востоке, в захолустном Сковородино. Если вы подсчитаете, то увидите, что бабушке тогда было 25 лет.

Как она туда попала?

О! Меня мучил этот вопрос – как она туда попала из своей Бессарабии? Потом понял: она была сослана за революционную деятельность. Несколько лет назад, будучи на гастролях на Дальнем Востоке, я проезжал это Сковородино. И могу себе представить, что там было тогда, если там так сейчас. Стояла осень, сентябрь, красота невероятная, красные листья… И вдруг – Сковородино! Тихая оторопь. Черный ужас среди красивой природы.

А маме моей весь этот коммунизм был до лампочки. Она хотела танцевать, но бабушка этого желания не понимала: что значит танцевать? Образование надо иметь! А не вести полуприличное существование в богеме. И, прожив жизнь, могу вам с улыбкой сказать, Александр Петрович, что бабушка не так уж далека была от истины в своем мнении о богеме. И связано это с определенным психотипом тех, кто стремится к публичности… В результате мама, мечтавшая с малых лет танцевать, стала инженером. С травмированной психикой – и поломанной мечтой, и расстрелом мужа, и тем, что я родился внебрачным ребенком. Все это, разумеется, не могло не отразиться на мне. 

У меня не было счастливого детства, это точно. И юности счастливой тоже: меня не принимали никуда – ни в одно из театральных, ни в хореографическое училище, куда я хотел поступить. Дело в том, что мать любила балет, постоянно водила меня в Большой театр, и я решил, что буду танцевать… а меня не приняли! Я решил стать артистом – меня снова не приняли. Раз, другой… Все шло наперекосяк!

Но с определенного момента в моей судьбе стали происходить странные вещи. На меня вдруг посыпалось все сразу. Судьба просто оттянула выдачу. Я стал артистом, которого знала 300-миллионная страна. Я собирал на сольных выступлениях не просто дворцы спорта, но целые открытые стадионы. Может быть, судьба специально сделала такую оттяжку, чтобы я узнал цену всему этому?

Вы сказали, что были гадким утенком. Это из-за смешной внешности? Когда вы себя им почувствовали?

В детстве. Я жил в послевоенном Замоскворечье – в соляной кислоте неагрессивного антисемитизма. Он был разлит на бытовом уровне. Никаких базовых мотиваций не любить евреев у окрестных мальчишек не было – они не были знакомы с работами Шульгина, не читали еще не написанные тогда лекции Вадима Кожинова и труды Шафаревича. Но тем не менее… Знаете, я с сожалением смотрю на любые проявления национальной исключительности. И когда еврей объясняет все свои неудачи тем, что он еврей. И когда русский, бьющий себя в патриотическую грудь, объясняет свои неудачи тем, что кругом засели евреи. По большому счету мне жалко и тех, и других. 

Они счастливы в своих заблуждениях. И эта энергия заблуждения помогает им находить силы для дальнейшей жизни. Вообще, любое заблуждение – очень мощный стимул. А отсутствие заблуждений порождает аморфность. Я читал ваши книги, Александр Петрович, и понимаю, какой мощнейшей энергией заблуждения вы обладаете! И знаю, с какой запредельной верностью вы служите своему дарованию. Как всякий творческий человек, вы все время бегаете в эту нематериальную кассу оплачивать то, что вам выдают в качестве аванса. Это называется призыв судьбы, у вас он есть, вы типичный призывник. Я тоже таким был.

Об этом «был» мы еще поговорим. А пока вернемся в коммунальную квартиру. И в детство, отравленное тяжким духом эпохи и бытовым антисемитизмом.

В коммунальную квартиру… Я огромный кусок жизни провел в комнате соседки, которая меня безумно любила. При этом она терпеть не могла евреев. Возможно, я был у нее занесен в какой-то реестр «неплохих евреев». Потому что во мне она души не чаяла. Я у нее все время болтался, мы смеялись, я помню свой первый поход с ней в кинотеатр… Агриппина Николавна. В миру тетя Груня. Она умерла в семидесятых, и мы до смерти поддерживали с ней отношения. А в девяностых, когда открылись архивы КГБ, моей маме принесли бумажку из этих архивов. Это была ксерокопия документа размером в один листок – я его держал в руках. На одной стороне листка донос на отца моего сводного брата – маминого мужа. А на обратной стороне листа приговор и штамп «расстрелян». Как вы думаете, кто написал этот донос?

Тетя Груня. Но зачем?

Да, она. Я не знаю, зачем она это сделала…

Что бы вы ей сказали, если бы узнали об этом до ее смерти?

Ничего. У меня нет злости по отношению к ней и нет злости ни к кому-либо вообще. В том числе и к людям, которые считают, что евреев нужно не любить. Равно как и нет у меня негатива по отношению к тем из евреев, кто, сопротивляясь этой нелюбви, впадал при этом в абсолютно местечковую крайность.

Когда тетя Груня умерла, я стал жить в ее комнате. Мы с женой долго мыкались по съемным квартирам, а после смерти тети Груни с помощью Утесова, в оркестре которого я тогда работал, через Моссовет присоединили ее комнату. В нашей коммуналке были две смежные комнаты и одна отдельная, вот в ней-то и жила тетя Груня.

С другой стороны, если бы мужа вашей матери не расстреляли, вас бы на свете не было. Свинцовая точка на одной жизни породила другую – вашу. Но эта «тетя Груня»… Она ведь сломала жизнь!

Да, она сломала жизнь семье. Но… Много позже я репетировал с Виктюком спектакль по рассказам тогда только вернувшегося на наши прилавки после долгого забвения писателя Пантелеймона Романова, который успел умереть своей смертью в 1938 году, а то бы его расстреляли, конечно… Не знаете такого писателя? Он в свое время был популярен не меньше Зощенко! Так вот, во время репетиции Виктюк вдруг по поводу Мейерхольда стал что-то неуважительное говорить. И показывает мне письмо Мейерхольда Сталину. Я ему ответил: «Роман Григорьевич, не приведи господь вам оказаться в таких условиях, в которых оказался арестованный Мейерхольд». Я никого не сужу… Мы тогда с Виктюком расстались. Но не из-за этого спора, а по совокупности причин. Это был конец восьмидесятых, и я тогда вдруг подумал, что не может еврей рассказывать такое про русский характер, а произведения Романова – просто рентген русского характера, который высвечивает психологию рабов и черни. Я тогда сказал: я не могу этого играть, нельзя. И мы закрыли работу. С этого момента у меня начались проблемы с жанром.

Понимаете, человек, выходящий на сцену даже в этом вот, так называемом сатирическом жанре, все равно должен показывать некие типические персонажи. Я, конечно, показывал и грузин, и мусульман, но основная масса – русские люди. И я понял всю бестактность этого.

Вы поняли, а я не понял. Что вдруг случилось? Раньше-то вы не стеснялись.

Я перестал себя чувствовать своим. До перестройки у меня не было такого ощущения! Потому что при Советах была некая общность. «Советский народ».

А потом началась национальная самоидентификация, и эта центробежная сила национальной самоидентификации растащила нас всех в разные стороны, дезинтегрировала население. Которое перестало быть советским народом. Это была какая-то неопределенная предтеча «российского народа», который с точки зрения русских людей оказался обворованным – на целые территории. Никто не задавался вопросом, как и зачем русские завоевывали эти территории, на крови выстраивая империю. Никому сегодня почему-то не приходит в голову поискать проблемы Северного Кавказа в ермоловской операции. А ведь там все лежит. Русские-то по широте души забыли все обиды, нанесенные другим народам, а те помнят. И будут помнить.

А сами вы кем себя считаете?

Русским, конечно. Я вырос на русской культуре, кем же я еще могу быть?

А зачем тогда вам израильское гражданство?

Ох уж это гражданство! В 1991 году я собирался на гастроли в Израиль, и мне сказали: ты же, типа, еврей, а в Израиле дают гражданство, попроси! Я спросил: «А зачем оно мне?» – «Как зачем? Без виз будешь по миру ездить!» – «Да ну!» И вот 18 декабря я в Москве вхожу в лифт с чемоданом, встречаю соседку. «Далеко собрались?» – спрашивает. «На гастроли», – говорю. Приезжаю в Израиль, мне в течение нескольких дней оформляют гражданство. Об этом сообщают все газеты. 

А 30 декабря возвращаюсь в Москву, вхожу в лифт и встречаю ту же женщину! И она, уже прочитавшая про мое гражданство, спрашивает: «Надолго к нам?»

Но это еще не все. Когда у меня закончился срок действия израильского загранпаспорта, я пошел в Москве в посольство его менять на новый. А мне говорят: мы вам не дадим паспорт. «Почему?» – «Потому что вы не живете в Израиле». – «Но я и не обещал переехать! Почему вы от американских евреев не требуете переезда в Израиль, а спокойно выдаете им паспорта? Что за дискриминация такая?» В результате мне пришлось ехать в Израиль и там уже получать новый паспорт с помощью знакомых. И так каждый раз – как только приходит пора продлять паспорт, начинаются препоны.

Теперь я понял. После перестройки усилившееся национальное самоопределение вас выдавило из привычного ощущения – вы перестали себя чувствовать русским и почувствовали как бы евреем.

Нет. Не евреем. Я почувствовал себя нерусским. Я почувствовал себя человеком, ограниченным в правах. Если даже Михалков, который ко мне хорошо относится, сказал, что «не должны евреи играть русских», то куда уже дальше…

Как это случилось?

Я спросил его, будет ли он меня снимать, и он ответил: «Слушай, Ген, ты же знаешь, как я тебя люблю, но не должны евреи играть русских». Никите не приходит в голову, что русский тогда не должен играть Гамлета, потому что тот датчанин. И немцев, и прочих. Русские должны тогда играть только «Конька-горбунка».

Что же вы ему ответили?

Ничего. Я был настолько обескуражен… А потом я понял, что он имеет в виду. Еврей может играть русского – но не плохого. Плохого русского может играть только русский. Иначе ослепленные любовью к территории патриоты могут обидеться. Еще Карамзин писал об этих «географических патриотах», привязанных к территории, которых греет ее масштабность. Я лично не понимаю, как можно гордиться величиной территории. Это примерно как гордиться тем, что у тебя такой большой «КамАЗ», а вокруг всякие мелкие «Тойоты». Территориальный патриотизм – проявление глупости. Нужно интересоваться, что на этой территории происходит в первую очередь.

Значит, с эстрады вас выдавили национальные комплексы, которыми заболела страна?

И еще кое-что. Когда я только начинал свою дорогу в сатире, обличал и бичевал недостатки, я был представителем той части населения, которая была со мной в равном положении. В 16 лет я пришел работать на завод. Я получал мизерную зарплату. Потом я учился и получал мизерную стипендию. Я часто вспоминаю состояние, когда хотелось есть, а денег не было. Таким образом, я был абсолютно органичен в неприятии того, что не дает мне получить то, чего жаждет мой организм. А потом я все получил! И понял, что моя профессия потеряла нравственную сверхзадачу, потому что из окна «Мерседеса» рассказывать, какой ужас творится в стране, о том, как много бедных…

Но ведь «Мерседес» – это уже дела недавние, как я понимаю.

Нет. Первая машина «Жигули» появилась у меня в 1976 году. Отдельная квартира. Огромное количество концертов, поскольку я был дико востребованный артист. Я был одним из самых высокооплачиваемых исполнителей в стране. Высоцкий, Пугачева и я получали самые большие гонорары. Мне в конверте за выступление платили 500 рублей.

Мой папа-полковник получал столько за месяц.

А я – за один концерт. И не забывайте, что мой рубль и рубль простого человека – это были разные рубли, они имели разное наполнение. Советский человек ничего не мог купить на свой рубль, а я, как известный артист, все мог достать. Я оторвался от народа.

Но «Жигули» – это все-таки не «Мерседес».

А потом и «Мерседес»! Первый «Мерседес» появился у меня в 1989 году. А в 1991 году из Германии с военного аэродрома взлетел военно-транспортный самолет, который вез для меня «Мерседес – 560 SEL». Это танк огромный, а не «Мерседес»! И это все приводило меня к мысли: как же я могу бичевать и критиковать из окна этого «танка»! У меня самоощущение поменялось. Я стал испытывать чувство стыда. Еще была инерция старого хода, но постепенно-постепенно я стал внутренне склоняться к уходу и в конце концов ушел с эстрады.

А добила меня история в середине девяностых, когда на мою голову свалился талантливый писатель Женя Шестаков. Человек из Томска, из русской глубинки. Сейчас он переехал в Москву, я ему помог, хотя уговаривал не переезжать, поскольку был уверен, что Москва его погубит. В своей глубинке он был совершенно органичен в том, что писал… Так вот, наложение его литературы на мой внешний вид рождало ощущение издевательства над Россией. И когда я приехал в Штутгарт и начал выступать перед, скажем так, русскоязычной аудиторией, читая ей шестаковский рассказ про сибирское лето, одна дама, приехавшая в Германию из какого-то российского еврейского местечка, выкрикнула: «А нельзя поменять репертуар?»

Я стал чувствовать себя чужим везде. Раньше я никогда не задумывался над тем, что могу кого-то обидеть…

А почему она так крикнула?

Потому что ничего не поняла. Мне даже понятен механизм ее непонимания. Она уже давно не в этом! Вот, скажем, Миша Евдокимов, который раньше делал хорошие пародии, потом постепенно ушел в почвенную стилистику. Я несколько раз слушал его выступления и ничего не понимал! Я знал, что я живу в этой же стране, но я не понимаю ничего из того, что он говорит! Потому что я – урбанист, я вырос в Москве и всего этого не знаю. А когда Шестаков начал писать для Евдокимова, то был для него просто родным автором. Для меня же его талантливые рассказы были костюмом с чужого плеча. И я понял, что у меня нет больше аргументов. Зал перестал меня понимать.

Ну, и последнее. Я долгое время разделял сторону ельцинской команды, я искренне полагал, что наша страна уже не может жить так, как жила. Но потом, попав вглубь этого ареопага реформаторов, я пришел в ужас. У меня кончились все иллюзии.

А как вы туда попали?

При Ельцине был такой Президентский клуб. И вдруг мне в 1994 году то ли Коржаков, то ли Илюшин, сейчас уже и не вспомню, по предварительной договоренности с Ельциным предлагает занять место отставленного Задорнова – развлекать эту публику. Задорнов сначала пользовался там большим расположением, получил квартиру в президентском доме на Осенней улице, что, правда, не мешало ему рассказывать в кулуарах концертного зала «Россия», что Ельцин его спаивает. Я даже однажды подошел к нему и сказал: «Миша, как тебе не стыдно! Зачем ты это говоришь?» 

А он даже не преследовал никаких компрометирующих целей – просто гарцевал. И вот вместо него привели меня, зная, что у меня нет никаких бизнес-амбиций и прочих запросов. Так вот, покрутившись в политических верхах, я страшно разочаровался, вернулся однажды домой и сказал: «Россия погибла».

И если мне сегодня принесут указ о назначении меня на какую-нибудь высокую государственную должность, я попрошу меня снять тут же! Я когда-то сказал в лицо президенту Путину, что дня в его кресле просидеть не хотел бы. Это нужно такой энергией заблуждения обладать, чтобы хотеть в президентское кресло сесть, какой я уже давно не обладаю. Вся моя энергия заблуждения давно растрачена.

С недавних пор я стал мучиться вопросом, почему ни про одного правителя России – ни про одного царя, ни про одного генсека – народ никогда не говорит хорошего слова? Может быть, не в царях дело? Может быть, этой территорией и этим народом по-другому и управлять нельзя? Вы не представляете, какое впечатление в этом смысле на меня произвела ваша книга «Наполеон» – тот отрывок, когда Бонапарт в 1812 году хотел отменить крепостное право в России, но, посмотрев на диковатое российское крестьянство, от этой идеи отказался. Я буквально впёрся глазами в это строчку: вот причина! Можно менять голову, но тело-то остается прежним!

Я столько сил и энергии положил на этот жанр, думая, что моя борьба по разрушению советского режима находится в позитивном векторе. А теперь могу только процитировать Ежи Леца: «Ну, ты пробил головой стенку. И что ты будешь делать в соседней камере?»

То есть, когда вы выходили на сцену при Совдепии, вы всерьез считали себя борцом против режима?

Ага! Ага! Ага! Я же все-таки формировался в стенах дома культуры гуманитарных факультетов МГУ. Шестидесятники, Фазиль Искандер, Ахмадулина, молодые ученые, поэты, Политехнический, оттепель, ощущение «вот теперь все будет по-другому!» А потом в конце шестидесятых все стало давиться, гайки закручиваться, и закончилось вводом войск в Чехословакию. А я с 1968 года был занесен в списки неблагонадежных – еще студентом меня сняли с гастрольного маршрута и чуть не исключили из училища за номер «Письмо генералу».

Я не так давно увидел документы – переписку КГБ и секретариата ЦК КПСС о моей скромной персоне и об этом номере. И запоздало похолодел. Вот на каком уровне решался вопрос об эстрадных интермедиях! А я даже не знал, что надо мной висело, ведь запросто могли сломать жизнь. Но пронесло – времена уже были более вегетарианские. Конечно, я баловень судьбы, в тридцатые годы расстреляли бы… Но самое смешное, когда в 2007 году был юбилей КГБ, мне позвонили из администрации президента и попросили выступить у них на юбилее с этим номером – «Письмо генерала».

А не жалко утраты былого богатства?

Богатство – это разврат. Тот, кто хочет богатства, -не имеет, а еще только хочет его получить! – уже развращен. Если вы мне сейчас дадите пластиковую карточку, с которой я могу снимать неограниченные суммы, и скажете: трать, сколько хочешь, и живи, как хочешь… в моей жизни в сущности ничего не изменится. Я и так живу, как хочу.

Вы, что же, до смерти собираетесь работать?

А что тут такого? Я не понимаю, как я буду не работать. Зачем? Для чего мне жить без работы? Для того, чтобы – что?.. Чтобы просто тащить свое биологическое тело в категорию долгожителей? Это так же глупо, как географический патриотизм. Только тут геронтологический патриотизм.

Но у вас же две внучки есть, ими можно заниматься.

Им гораздо интереснее играть в куклы и смотреть мультфильмы, чем сидеть с дедом, который будет им мозги вынимать, рассказывая про свое счастливое советское прошлое. Чем рассказывать о счастливом прошлом, лучше быть счастливым в реальности. Нет?

Источник: журнал STORY, 2011, автор Александр Никонов