"Я НЕ ЛЮБОВНИК МАКАРОН", или кое-что из иврита
Предотъездный ажиотаж в Москве вокруг многочисленых курсов по изучению иврита.
Не помню – кто из моих приятелей обронил после первого занятия: "Как вообще сознание русскоязычного человека может воспринять язык, на котором неприлично звучащее слово "ялда" означает – "девочка"?
И вот – приезд, Иерусалим, обязательный "ульпан" – курсы иврита…
Что там "ялда", доложу я вам (которая, кстати, через каких-нибудь два-три урока бегло и просто произносится всеми как "елда")! Что там невинная "ялда", повторяю, если наш преподаватель – неулыбчивая религиозная женщина в парике, в глухом, под подбородок, платье с длинным рукавом (в июле), каждые три минуты бодро повторяет непристойное слово "схуёт", от которого напрягается и переглядывается вся группа.
Вдруг Хана прервала свою речь, по-видимому заподозрив, что мы не все понимаем.
– Как будет по-русски "схуёт"? – спросила она на иврите, оглядывая класс. Повисло секундное молчание и один из учеников, пожилой доктор исторических наук, сказал в тишине мрачно:
– Да так и будет…
И все расхохотались.
Впоследствии выяснилось, что Хана, добрейшей души человек, рассказывая о непростой жизни в этой стране, просто советовала всем нам хорошенько изучить свои права (они же "схуёт") с тем, чтобы во всеоружии вступить в борьбу с пресловутым чудовищем – вездесущей израильской бюрократией.
И просто неловко вспомнить, как по приезде в Иерусалим я отказалась от прекрасной съемной квартиры – (редкая удача, наплыв репатриантов, все квартиры нарасхват) – только по одной причине: дом, в котором маклер предлагал нам снять эту квартиру, стоял на улице Писга. Я представила себе, как сообщаю свой адрес московским друзьям, и как, посылая письма, они выводят на конверте: Pisga – strit…
Нет-нет, сказала я маклеру, эта квартира мне не подходит.
Вид из окна, знаете ли, спальни, не очень, знаете ли, не фонтан…
(Между прочим, "писга" означает – "вершина". Я потом жила в поселении, которое называлось "Вершины" – во множественном числе – "Псагот". И ничего. Очень любила это место.)
Но в по-настоящему идиотское положение я попала месяца три спустя после приезда.
У меня заболел зуб, и приятели порекомендовали хорошего зубного врача, не забыв предупредить меня, что Фирочка (именно так!) – женщина религиозная, в высшей степени деликатная, прекрасно воспитанная и щепетильная до чопорности.
Таким образом, мне намекали, чтобы у Фирочки я не давала воли своему языку и своей свободной манере выражаться. Какой там выражаться, отмахнулась я, рта не могу раскрыть, всю ночь по стенкам гуляла.
Фирочка и вправду оказалась приятнейшей особой – с круглым улыбчивым лицом, ласковым голосом и убаюкивающей речью.
"Откроем ротик… – бормотала она нежно, колдуя над моим зубом, -… сейчас откроем зубик… положим ватку с лекарством… поставим пломбочку… полощите ротик…" и т.д.
Я расслабилась. Я, можно сказать, совсем размякла. Ангелы, кроткие ангелы реяли надо мной, и один из них – в белом халате – нежно овевал меня крылами…
Наконец я покинула кресло. То, что у зубного врача может быть совсем не больно, само по себе было ошеломляющей новостью. Все еще пребывая в сферах небесных, я достала из сумки чековую книжку, ручку и, почти без усилия придав голосу интонацию кротости, приличествующей этому религиозному дому, спросила:
– Сколько я должна вам выписать, Фирочка?
Не меняя лучезарного выражения на лице, Фирочка ласково сказала:
– Можете выписать дохуя…
Моя рука над чековой книжкой окаменела. Умолкла музыка небесных сфер. Все смешалось в доме Облонских.
Повторяю – я далеко не ханжа. Я, можно сказать, человек циничный, крепкое слово ценю и употребляю, но… В нужном контексте, помилуйте, в соответствующем окружении близких по духу людей и, главное – к месту. Так сказать, ложка к обеду.
Не поднимая глаз от бланка чековой книжки, я сказала суховато:
– Ну… столько у меня нет. Но если вы назовете определенную сумму, то я выпишу чек.
Взглянув на Фирочку, я впервые в своей жизни увидела физическое воплощение литературного штампа "алая краска залила ее лицо". Фирочка стала даже не багровой – фиолетовой. Крупные капли пота выступили на ее высоком опрятном лбу. Я испугалась за ее давление.
– Боже мой! Боже мой! – вскрикнула она, всплеснув руками, – Что вы подумали?! Чек "дахуй", это значит, "отсроченный чек", а вы подумали… в моем доме..!!
Бедная! Движимая религиозным чувством сострадания неимущей репатриантке, она хотела облегчить мне условия выплаты. Хорошая штука – отсроченный чек. Выписываешь его сию минуту, а деньги со счета в банке сходят через месяц или два.
Словом, я оскандалилась.
Мои приятели сказали на это – сама виновата, мы тебя предупреждали, что дом приличный, а ты со своими замашками…
Что касается отсроченного чека, – тут я уже навсегда держу ухо востро, и меня провести не так просто. И вообще – как услышу незнакомое словосочетание на иврите, в котором явственно слышны знакомые русские слоги или даже слова, стараюсь помалкивать или, по крайней мере, реагировать осторожно. Правда, и тут случались накладки.
Однажды в поликлинике, в очереди к врачу со мной разговорился старичок, одинокий репатриант. То, сё,- как всегда, разговоры у эмигрантов, особенно пожилых, особенно одиноких, особенно неимущих, крутятся вокруг темы "где еще что можно получить". Он говорил, я вежливо слушала вполуха. Он рассказывал о благотворительной столовой, в которой бесплатно кормят стариков-репатриантов.
Этим же вечером нас пригласили в гости. Семья адвокатов, в Израиле лет уже тридцать, люди респектабельные. За ужином речь шла о колоссальных благотворительных суммах, перечисляемых сюда американскими еврейскими общинами. О том, как эти суммы контролируются и на что идут. Словом, как всегда – о злоупотреблениях израильских чиновников.
Тогда я встряла, как обычно со мною бывает, – некстати. Полезла защищать этих чертовых чиновников. А вот, говорю, есть благотворительная столовая.
Хозяин дома небрежно так пожал плечами, закуривая.
– А, – говорит, – да. Тамхуй.
Черт меня потянул за язык.
– Что, – спрашиваю сочувственно, – плохо кормят?
– Да нет, почему – плохо? Кормят хорошо. Только это не выход из положения.
Тогда я и сообразила, что слово "тамхуй", собственно, и означает – "благотворительная столовая". (Обыгрывая непристойность для русского уха звучания некоторых слов в иврите, можно было бы привести немало примеров. Что стоит, например, одно только слово "ибуд" ("потеря")? А, производное от него – "ибадти" – ("я потерял")?
Но мне не хотелось бы приводить их здесь только ради легкой усмешки читателя. В любом языке есть слова, воспринимаемые с трудом носителями других языков. Важно то, как влияет на человека чужая языковая среда в совершенно новой реальности.)
В совсем уже запредельную ситуацию я попала месяца два спустя после приезда.
С моим хорошим приятелем – историком и журналистом Мишей Хейфецем мы ехали в автобусе в Тель-Авив, на писательский семинар. Сидели через проход друг от друга и, надо полагать, громче принятого разговаривали. Впереди нас сидел почтенный господин лет шестидесяти, который время от времени оборачивался и внимательно на нас с Мишей посматривал.
В один из таких его оборотов, когда на нас вновь остановился пристальный изучающий взгляд, Миша, улыбнулся и спросил доброжелательно:
– Ата (ты) – мудак?
Я онемела.
Во-первых, это неожиданное, неоправданное, чудовищное хамство по отношению к пожилому человеку так было несвойственно Мише!
Во-вторых, непонятна была Мишина доброжелательная улыбка, сопровождающая хамский текст, – она усиливала циничность оскорбления.
И, в третьих – откуда израильтянин вообще мог знать это исконно российское словечко из сленговых пластов последних лет? И почему Миша уверен, что тот его знает?!
На какую-то долю секунды я почувствовала дурноту нереальности происходящего.
И в этот момент, так же доброжелательно улыбнувшись, почтенный господин охотно откликнулся на иврите:
– С чего это вдруг я – мудак? Я вовсе не мудак.
И отвернувшись, уставился в окно на дивный пейзаж, бегущий вдоль шоссе.
– Так вот, – увлеченно продолжал Миша Хейфец, как ни в чем не бывало, снова обращаясь ко мне, – я, значит, иду в Центральный архив…
– Миша… – пролепетала я, впервые в жизни ощущая буквально, что значит выражение "поехала крыша", – Миша, за что ты обозвал этого человека?
– Кого? – изменившись в лице, спросил Миша. – Как – обозвал?
– За что ты обозвал его "мудаком"?
Хейфец напрягся и… расхохотался.
– "Мудъаг"! – повторял он, хохоча, – "мудъаг" – "обеспокоен"! Я спросил его – не обеспокоен ли он чем-то. Он ответил: с чего это вдруг мне беспокоиться?
Однако, живешь-живешь, и привыкаешь… Более того – постепенно теряешь чувствительность "русского уха" к звучанию слова, начинаешь прилагать немыслимые усилия, чтобы не засорять речь привычными названиями на иврите. И это, поверьте, действительно требует значительных усилий, потому что иврит – как язык – более "удобен" в употреблении, сжат, краток, ёмок.
Отрывок из Пятикнижия на иврите занимает на странице, скажем – три-пять строк; перевод на русский того же отрывка занимает почти всю соседнюю страницу.
Гораздо проще, рассказывая о знакомом, которого на службе перевели в статус постоянного работника со всеми вытекающими из этого статуса льготами, – сказать "он получил "квиют", чем вот так, как я – двумя строками выше – объяснять это по-русски.
Гораздо быстрее сказать "мисрад-клита", чем " министерство абсорбции новых репатриантов". Посопротивляешься с полгода, а потом и рукой махнешь. Жизнь плотная, не до разговоров, ну его – так проще. Вот и слышишь то и дело в автобусе разговор двух, вполне российского происхождения, особ:
– Я говорю "менаэлю" (начальнику): пока я не подпишу "хозе" (договор) со всеми "тнаим"(условиями) – я работать не стану. Я без "пицуим" (денежной компенсации при увольнении), без оплаченных "несиёт" (поездок на работу), без "битуах леуми"(национального страхования) и без "купот-гимел" (пенсионных касс) не буду работать!
До отъезда мне несколько раз попадались книги ивритских писателей, переведенные на русский язык. Одна была из жизни мошава – сельскохозяйственного поселения. Жители мошава назывались "мошавники". Я читала и содрогалась. Как же не чувствует переводчик, думала я, что это слово ассоциируется в русскоязычном сознании сразу с тремя словами: "мошенник", "шавка" и "мошонка"!
Прошло несколько лет, и я совершенно спокойно слушаю в последних известиях и про мошавников, и про кибуцников. Да что там! – абсолютно не моргнув глазом перевариваю какое-нибудь "мемшала мехуевет" (правительство обязано).
Я даже привыкла, наконец, к тому, что имя моей дочери Евы звучит в настоящем, первородном варианте как "Хава" (правда, с ударением на последнем слоге). Мне уже не слышится в звучании этого имени словечко провинциальных лабухов – "хавать". Я уже не морщусь, когда звонит ее одноклассница и спрашивает Хаву. Я просто вежливо отвечаю, что Хавы нет дома. Больше не ассоциирую. Сознание отсекает. Сознание раздваивается и живет отдельной – русской жизнью – дома, в кругу близких друзей.
Мимо меня течет густая плотная река жизни на иврите. По необходимости я вступаю в эту реку и осторожно плыву мелкими неуверенными гребками, никогда не заплывая на глубину – боюсь утонуть.
Вот и сейчас, сижу за компьютером, а в соседней комнате ссорятся на древнееврейском дочь и сын. Они долго и подробно выясняют отношения, прибегая к сложным словесным выкрутасам (большинство из них я не понимаю и не вдаюсь); это совершенно не похоже на русскую ругань – иные принципы словообразования.
И я уже не расстраиваюсь, я смирилась – у них свой язык, у меня – свой.
Вот только пытаюсь еще – довольно жалко – "качать права" в собственном доме. – "Со мной – только по-русски!" – кричу я в ответ на ту или иную, обращенную ко мне фразу на иврите. И они пытаются, бедные. "Хочешь макарон?" – спрашиваю я дочь, и она отвечает смиренно: – "Нет, спасибо. Я – не любовник макарон." Или, когда мне звонят и, попадая на дочь (голоса похожи), спрашивают: "Это Дина?", она отвечает терпеливо: – "Нет, это ребенок от Дины. Она не находится". Как говорит мой муж ядовито: "за этим, кажется и ехала, голубушка?"
Кстати, есть слова в иврите до смешного похожие и по смыслу и по звучанию на русские. Например, слово "нудник", означающее просто – "зануда". Израильтянин, мой сосед, прогуливая своего кобелька, не обделяющего вниманием ни одной суки, говорит горделиво:
– У (он) романтик ве (и) нудник!
Что касается настоящего русского мата в полнокровной повседневной жизни израильтян, то он тоже имеет место. Да и как же иначе – страну эту строили, главным образом, выходцы из России, люди, поди, не чуждые традиции ядренного русского слова. А условия жизни в Палестине начала века, губительный ее климат и непростые, мягко говоря, взаимоотношения евреев с арабским населением очень и очень располагали к широкому употреблению глубинного матерного пласта русского фольклора.
Правда, с течением времени смысл того или иного выражения сместился, как-то смазался, пожух.
Например, очень распространенное здесь выражение "лех кебенимат" означает всего навсего что-то вроде – "иди к черту".
В Тель-Авиве даже есть ресторанчик – "Кебенимат".
Не была там ни разу. Не знаю – что подают.
58 элементов 0,680 сек.