Альфред Кох: «Я не еврей…»

…Мне вас нечем порадовать, дорогие мои недоброжелатели: я не еврей.

Я легко бы согласился быть евреем. Меня это бы совершенно не ломало. И даже наоборот, я бы этим в каком-то смысле гордился. Но не всем везет в жизни. Вот и мне не повезло.

Но я не мучаюсь этим: глупо страдать от того, что не можешь изменить. Давайте, лучше, я расскажу вам о моей национальности. Она такая.

Моя мать — Карпова Нина Георгиевна. Разумеется — русская. Ее мать была с раннего детства — сирота. Жила в людях, потом, после революции строила Турксиб, Караганду, потом всю войну работала уборщицей и дворником.

Мамин отец (мой дед) Карпов Георгий Федорович сбежал от коллективизации в город, работал столяром, в 41 году ушел на фронт.

Воевал до лета 42-го, был сапером. Попал под артобстрел под Ростовом. Без сознания, всего израненного его подобрали через сутки и дальше началось — госпиталя, операции, опять госпиталя… 

Стал инвалидом, всю жизнь хромал, дослуживал уже санитаром в госпитале. У них было пятеро детей. Сын (умер от тифа еще ребенком) и четверо дочерей.

Моя мать — третья по возрасту. Мой отец — немец, Кох Рейнгольд, в шестилетнем возрасте был сослан в Казахстан. Где чуть не умер от голода во время войны. 

Выжил. Выучился на автомеханика. Потом закончил институт. Строил Волжский автозавод и потом всю жизнь до самой смерти на нем проработал. Имел ордена и медали за доблестный труд…

К чему я рассказываю все это? А вот к чему. 

Мой дед, уже когда моя мать вышла замуж за моего отца, иногда выпивая, начинал плакать и рассказывать про войну. У него рассказы получались не гламурные и все больше про кишки на ветках деревьев и про горы из трупов его однополчан, которые они (саперы ведь!) хоронили в огромных ямах после каждого боя…

Я мальчишкой его все больше про героизм и подвиги расспрашивал, а он все свое: плачет и про какие-то бессмысленные трупы мне рассказывает. 

И война у него какая-то странная была: вот идет колонна. Идет, идет… Потом поворачивает. Потом по пояс в снегу. Потом обстрел. Потом закапывают своих мертвецов. Потом опять идут по пояс в грязи. Потом развернут батарею и стрелять. Потом опять идут, форсируют ледяную реку. Чинят мосты — взрывают мосты. Потом опять обстрел и опять — закапывают. И потом на него нападало оцепенение.

Он молча сидел и смотрел в одну точку.

И по его щекам текли слезы. А потом он показывал раны. На ноге огромная дыра, все бедро почти без мышц. На животе огромный шрам. На щеке, как будто саблей, осколком прорезало…

А потом он брал топор и гонялся за моим отцом. «Я тебя фашистская сука щас на куски порублю! Мало мы вас поубивали, так я щас добавлю! Удавлю! Сволочь немецкая! Чтоб ты сдох!»

Отец был значительно моложе и сильнее. Он сначала вяло отбивался, а потом ему надоедало, он отбирал у деда топор, брал его за шкирку и запирал в сарае.

Дед оттуда кричал: «Да мы вас раздавили, как клопов! Мы вас победили! Да наша армия сильнее всех! Мы всех раздолбаем! Мы всем отомстим!»

Собирались соседи. Много фронтовиков… Улыбались, курили цигарки: «Опять концерт Федорыч показывает…» Фронтовики смотрели на деда и приговаривали: «Куды там — раздолбали… Ишь куда загнул…»

Мы мальчишками возмущались: как не раздолбали? Еще как раздолбали! Вон мы кино видели. А фронтовики на нас смотрели, грустно так улыбались и говорили: «Раздолбали, раздолбали… Конечно, раздолбали, как не раздолбали…»

И еще: «Рейнгольд, ты на деда не обижайся! Отпусти его, мы щас его заберем, выпьем и успокоим.»

Отец согласно кивал, отдавал им ключи от сарая и уходил напоследок махнув рукой и как бы даже вытирая слезы: у него пол семьи в сталинских лагерях сгинуло: братья, сестры… Вот такая вот Победа…

А мы мальчишками от всего этого запомнили только про «раздолбали». 

И что «если надо — еще раздолбаем!» А как иначе: сами фронтовики подтвердили.

И теперь это уже аксиома: раздолбали и еще можем если надо…

Да, кстати: я так и не понял, какая у меня национальность-то?
 

Альфред Кох