И флаг мой – белый с голубым

Судьба и память Аллы Айзеншарф

Её стихи, как и её облик, как прикосновение её руки – внушают доверие.

Шуламит Шалит

Я слышу её тихий ровный голос. Пережито много, перечувствовано – того больше, а издёрганности нет, да, тихий, ровный голос: «Виновата я, не подписывала даты, но правда, что многие стихи на еврейскую тему написаны ещё там. Конечно же, рвалась сюда. Оттуда – сюда. Для меня, сидящей в моих Бендерах, всё, что из Израиля, было из солнечного и желанного мира. Одно желание – вырваться, достичь этого берега, этого мира».

Корабль! Корабль оттуда,

откуда идут корабли.

Какое, наверное, чудо

полосочка этой земли!

А, может, в большие бинокли

они рассмотрели сейчас,

что женщина здесь, и намокли

ночные костры её глаз?

А, может, вселенская смута

в запеве её голосит?

Корабль! Корабль оттуда,

откуда идут корабли!

Был закат. Высокая женщина медленно и плавно спускалась по песку к морю, в сторону розового шара. Солнце вот-вот исчезнет, утонет. Она шла к нему, и распущенные волосы её светились в ореоле последних и, может быть, поэтому столь ярких лучей. Шла одна. Спускалась к морю, вбирая в себя последнее тепло закатного солнца.

Поэт Алла Айзеншарф

Вот так я увидела ее впервые. Она шла по песку, спиной к террасе, где собирались гости на бар-мицву моего племянника Даниэля. Было это давно. В прибрежном ресторане, в Мехморете, в десяти километрах от Нетании. Стихи ее я уже знала, а в этот вечер нам предстояло познакомиться. И когда спросила о ней, мне кто-то сказал: «Да вон она, к морю пошла»… И я долго стояла и смотрела ей вслед («И за мной везде бабий шепот: "Ах!"» – точно, как в ее стихах). А вот о чем она думала тогда, я узнала только сейчас, спустя много лет:

В холодное море уже по грудь

уходит закат.

Может, оттуда хоть кто-нибудь

вернется назад?..

Но разве из ада возвращаются?

У нее слабое зрение и больное сердце. Если плыть по течению, то давно пора сдаться. Но стихи, как мечты – всегда против течения.

Угодной быть? Но я угодна

тропе, висящей над обрывом,

но я угодна мокрым сходням,

к земле прижавшимся счастливо.

Горячим воздухом опасным

уже надышано до края,

но я угодна искре красной –

о, сколько их в ночи играет!

Умолкнуть, если вам угодно?

Я так давно молчать умею.

Но то, что вызрело сегодня,

я завтра – сею.

Жизнь начиналась в раю. Воспоминания о рае с годами всё податливей. В раю был белый домик в сирени и мальвах. Он стоял перед входом в большой тенистый парк, бывшее имение Потоцких. Раю не требуется большое пространство. Домик и двор с песочницей и качелями, с кустами роз, со старой дикой оливой, а главное, главное – любовь и ласка дружной семьи, где были папа и мама, и сестричка, и бабушка, и добрая няня. Все вместе уходили в парк, на пруд, но и там было своё крохотное местечко – под ивой, где жили лебеди и лягушки, кузнечики и другие загадочные твари. И они, казалось, принимали девочку как свою, и слушали её сказки, и ей казалось, что понимали. И звали её все эти кузнечики не Шарлотта, а Шеличка, точно так, как звали все домашние.

Имя папы Ноах, по-русски Ной Иосифович. Среди людей он понимал её лучше всех и любил больше всех. Это была удивительная связь, она чувствует её всю жизнь. «Этот сон в точности до деталей повторялся много раз, много лет».

Мне снился папа. Он еще живой,

и так мы громко весело

смеялись,

и по зеленой травке шли домой.

Мы шли домой и за руки

держались.

И мама нам махала из окна,

и бабушка в окне была видна.

Её отца убили при первом же погроме в Немирове, осенью 1941 года. Для неё это был первый погром. Первый ли для родителей – она не знала, а для еврейской общины городка Немирова погромы начались ещё в XVII веке с началом восстания Богдана Хмельницкого. В память о Немировской резне день 20-го сивана стал днём траура и поста. В конце того же века ещё один погром, казни и преследования – гетманом Украины был тогда сын Богдана Хмельницкого, правда, вскоре он и сам был казнён. В начале XVIII – новый, казацкий погром. Вот цифры из Краткой Еврейской Энциклопедии: в 1765 г. в Немирове числилось 602 еврея. В 1793 г. Немиров был присоединён к России и включён в черту оседлости. В начале XIX века служил резиденцией брацлавских хасидов. Это Нахману из Брацлава принадлежит крылатая строчка, ставшая бессмертной песней: коль hа-олам куло – гешер цар меод, гешер цар меод… весь мир – всего лишь узкий мост…

Известно, что поэма Хаима Нахмана Бялика о Кишинёвском погроме 1903 года впервые была опубликована по цензурным соображениям под названием «Сказание о Немирове». Есть в энциклопедии строчка, которая уже впрямую касается судьбы Шелички – Аллы Айзеншарф: «Во время Второй мировой войны нацисты уничтожили евреев Немирова в трёх акциях – ноябрь 41 г., июнь 42г., май 43 г…»

Между раем и адом не было ничего – никакого промежуточного пространства. 24 ноября убили папу. Девочку, чтобы защитить от фашистов, чтобы не убили, Шеличкой уже никто не называл, стали называть русскими именами – Галя, Алла. Аллой и осталась. А тогда запомнила: «чтобы не убили». Но сама она 2 мая 1942 года – ей не было ещё и 6 лет (род. в 1936) – очутилась в концлагере в том самом Брацлаве Винницкой области. А с конца ноября 43-го до марта 44-го – гетто в Бершади. Во сне являлся отец – высокий, широкоплечий, с чёрными кудрявыми волосами и голубыми глазами. Он нянчил их всех – двух своих дочек и маму – тоже. Во сне, про маму, это нормально. Он помогал больным – при жизни – как гипнотизёр, под его руками утихала боль и лучше росли цветы. Это, наверное, от него у неё такие способности, такие руки. А себе разве можно помочь?

Она помнит каждый день ада – гетто, акции, концлагерь, беспризорничество, опять гетто. Помнит, но долго не рассказывала. Только в 2004 году подарила книжечку, странную, потрясшую меня до глубины души, впрочем, как всех… Оказалось, это уже российское издание (Калуга, Полиграф-Информ, 2004), а израильское разошлось до того, и у меня его нет. Я спросила, а почему издано в Калуге? Так все на свете просто: супруги – редактор Мария и художник Евгений Смирновы, получив от друзей из далекого Израиля потрясшую их книжку незнакомой им Аллы Айзеншарф, решили издать ее в России! А почему книжка вышла без названия, то есть на обложке только фамилия автора, а когда первую страничку перевернешь, читаешь страшный диалог:

«– Хорошо, если выстрелят в рот.

– Это, доченька, как повезет»?

Алла тихим и ровным голосом отвечает: «Это и есть название».

Обложка детской книжки

Оказалось, стихи созданы ею, но шестилетним ребенком, и там еще детские, но выразительные рисуночки, а пониже на каждой страничке – комментарий уже взрослого поэта. Можно себе представить, как тяжело далась душе такая работа.

Из авторского предисловия:

«Война вышвырнула меня и сестричку Мэрочку на улицу. Уже убит в погроме папа, мама далеко в концлагере. Родительский дом – недавняя сказка, – стоит, как стоял. Но там – немцы. И мы, держась за руки, бродим и бродим по улицам Немирова – две голодные затравленные девочки. Мне – шесть, Мэрочке – десять. Мы не смеем подойти ни к одной калитке, ни к одному окну. Вот в такое время (лето сорок второго года) и родились эти "стихи". И я не меняла в них ни одного слова не только потому, что "автору" шесть лет…»

А ведь еще лет за пять до нового тысячелетия она мне сказала: «Не могу, заговорю, и сердце разорвётся». А сейчас, вот уже сколько лет, сердца рвутся у нас, читателей этой книжечки и как бы зрителей документального кино о ребенке на войне глазами и устами ребенка.

Спасение является к каждому по-разному. К ней оно явилось в виде высокой белой женщины, красивой и лёгкой. Наяву ли? Во сне ли? Вот как это случилось. Она – до ада – резвая была, быстрая была, с разбегу упала как-то, и лицом – о камень и, наверное, потеряла сознание, жуткая боль унесла в темноту, и тогда, помнится, явилась ей высокая белая женщина, красивая и лёгкая. «Я буду с тобой, иди», – сказала и исчезла. Когда девочку привели в чувство и от крови отмыли, она вдруг попросила бумагу и ручку. И до этого не умевшая писать, а было ей 4 года, она стала писать письмо своей фее. Это были самые первые стихи, и взрослые не только удивились, но даже испугались. Кстати, когда её сын в три года сочинял стихи, это никого уже не впечатляло. Время другое, что ли, или вундеркиндов стало больше и к ним, как явлению, привыкли? Она же знала всегда, что у неё есть спасители на свете: папа с чёрными кудрями и добрыми глазами и её тайная белая женщина, приходившая в самые жуткие минуты. А кто же иной выхватил её из рук молодого смеющегося немца, отбиравшего в колонну смертников, и заставил уйти полицая – украинца Тимошку… Она пряталась в украинской семье, и ночью они пришли, с автоматами в руках, и вытащили из избы, и в концлагерь отправили, но не убили же… А когда на нарах тосковала по отцу, умирала по свету и теплу, кто уводил её на зелёный луг, с цветами, муравьями и даже улитками? И надо было ходить осторожно, ни на кого не наступив. Кто-то же научил сердце благоговению перед жизнью.

Алла Айзеншарф с любимым сыном

Люди говорят друг другу: я же тебе человеческим языком говорю, а так мало друг друга понимают, а тут вдруг человек голоса зверей и птиц различает, и шепот деревьев понимает. Казалось бы, при такой вот высоте, при лёгкости такой парящих рук ли, крыльев, а память не отпускает, она сильнее.

«Какой я отплáчу молитвой? / Какой отплачý тишиной / за все мои громкие битвы, / за весь мой победный покой? / Уже загораются свечи, / и трубный возносится звук. / И сердца касается вдруг / предчувствие встречи».

Встретились… Остались живы и мама, и сестрёнка, вернулись в Немиров, а жить там невмочь, и переехали в Бендеры. В 11 лет ревматизм суставов и сердца, открытая форма туберкулёза лёгких… С детьми ни учиться, ни играть. С 5-го класса в вечерней школе… Все кончали школу в 17 лет, она больше болела, чем училась. Аттестат зрелости в 21 год. Потом фельдшерское училище с отличием. Медсестра, сестра милосердия. Как подходит ей это звание – сестра милосердия. Уютный голос, несуетный взгляд, лёгкие руки…

Алла Айзеншарф (слева) с мамой, старшей сестрой и сыном

Когда появились мысли – уехать? Сначала – уехать вообще – об этом писала всегда, а воздуха не хватало. По комсомольской путёвке оказалась в Сибири, в Красноярском крае, в Хакассии. (Наши пути немного разминулись во времени, но не в пространстве: Алла была на станции Бискамжа, а мы с Беллой Ахмадулиной и Ирой Озеровой – в селе Тергеш – в той же Хакассии. В сентябре леденела к рассвету вода, к чану ставили лесенку и рубили лёд топором – на кипяток… Но природа – цветы, листья, высокие, по плечи, травы – те же, и тоска та же – вне времени – Ш.Ш.) «И снова птицы улетают, / и снова что-то бередят. / Они, наверное, не знают, / что вслед им реет листопад. / Что ветру вольничать вольнее, / и легче в тучах гаснуть дню…»

И она вспоминает, что днём бывало лето, а ночью сковывало холодом. И не верилось, что утром вернётся лето или хотя бы осень…

Была у Аллы и любовь. Любимый приехал к ней в Сибирь.

– Любимая, – мне говорил мой друг.

– Любимая, – и целовал ладони.

Так осторожно воду пили кони,

когда садился в реку солнца круг.

И теплая, как ветер, благодать,

таинственная, к небу поднималась.

И только малость оставалась, малость, –

не отзываться, не уметь, не знать.

Вернулись в Бендеры. Сыну было 4 года, когда её, наконец, приняли в Литературный институт имени Горького, в Москве. Сначала послала подборку стихов и подписалась Алла Айзеншарф. Из-за этой неудобной фамилии в институт не приняли, и книги издавались трудно и, по ее словам, «муторно долго». Одна выпускница института им. Гнесина сказала: и вообще разговоры об антисемитизме в СССР сильно преувеличены, я, например, ничего такого не испытала. А говорят, она тонкий музыкант, наверное, мало читает, а слышит только то, что хочет слышать…

Когда Алла ту же подборку стихов, абсолютно те же стихи, послала под фамилией мужа – нееврейской, очень хотелось поучиться у мастеров, в столице, её приняли сразу, и в 31 год она стала студенткой Литинститута.

Каждым летом они отдыхали на Днестре. Лес, река, тишина. Противоположный берег – высокий глинистый обрыв – освещался солнцем и казался золотой сказкой – там летали стрижи и прямо над водой висели корни… И в золоте мелькал – на фоне неба – силуэт ребёнка, её смуглого мальчика. Он взбирался туда, куда она уже не могла. Ей кажется, что вот тогда что-то ожило, зашевелилось в душе, связалось с недостижимым и высоким – другим берегом.

Не цепляйтесь – руки мои тонки.

Не стыдитесь – я не всё могу.

Разыщите моего ребёнка

вон на том высоком берегу.

Я должна сказать ему два слова,

и сильней он станет и мудрей.

Есть у мироздания в основе

два такие слова: «Ты – еврей!»

Тема Израиля, раз появившись, не оставляла её. Иногда она была чёткой, осмысленной, иногда – как несбыточная мечта, как птица, что бьётся под занесённым ножом – да или нет? Когда отъезд казался нереальным, писались более абстрактные стихи.

Я дам тебе высшее благо,

а меньшего ты не проси…

Вот – белого неба бумага,

вот – синяя стайка в горсти…

Я дам тебе миг, чтоб помедлить –

дорога твоя нелегка.

На нашей земле заповедной

в песках затерялись века.

Иди же! Завидное благо

песчинку свою обрести.

Вот – белого неба бумага.

Вот – синяя стайка в горсти.

И все же сборник стихов «Я и ты» вышел в Кишинёве в 1971 году, а в 1977 – вторая книга «Кочевье». Время от времени печаталась в русских и молдавских журналах, коллективных сборниках.

Привезла готовый сборник в Израиль. И попала на проходимца – деньги ушли, сборник не вышел. Суд – дело долгое… Проходимец – наш, из бывших советских, от которых ей так хотелось уехать… Что вспоминать плохое? С тех пор, а они приехали в Израиль в 1988 году, вышло много книг – 17! Всё состоялось.

Исполнилась и главная мечта: виделся какой-то очень белый город. Когда душа бывала там, где ей хотелось, она видела себя в таком городе на израильской земле. «Город издали высился белый, / возносил купола. / И надежда над ним плыла / синим облаком за пределы. / А когда разгоралась ночь, / в сговор теней / уходила юная дочь / с пеньем…."

Ведь так мечтала жить в Израиле, забыть обо всем тяжелом, но так мы, наверное, устроены, проклятая память возвращала и страшное военное время, но и послевоенное, и совсем уж предотъездное – обыски, например, гласные и негласные. Что ищут у поэта? – Понятно, оружие. Ее оружием были стихи. «Плакатный фарс, портреты в фас, / а профиль – просто невозможен. / И всё яснее зреет в нас, / что можем мы, а что не можем. / И подытожен каждый час / палатой! Камерой! Таможней!»

Жизнь приобретала всё более отчётливую форму. Еврейская история, Израиль, Судный день – эти слова вдруг, или это только потом кажется, что вдруг, стали и естественными и торжественными, когда писалось… «Листьев жёлтая крутень – / Судный день. / Предотлётных птиц наказ – / судный час. / Звёздный росчерк – чей-то вскрик – / судный миг. / Так, на самом дне, в огне / открывалась Вечность мне».

Тайна, когда биография одного человека обретает тысячелетнюю память… Казалось бы, та же тема, но глубже, четче: «Последний вечер перед Судным днём. / Зажгутся свечи. Вспомнится о Нём. / И в неготовой суетной душе / произнесётся тихое: "Уже". / И в этот вечер перед Судным днём / вскипит слеза над жертвенным огнём / тысячелетней памяти моей…»

В Израиле два года жили в Иерусалиме. Потом, в своей квартире, в светлом городе Ашкелоне.

Сын женился. Получил социальное жильё. Как живётся? Когда какая полоса. Была такая полоса, когда сорок дней не было ни шекеля. Выплату какую-то задержали. Бухарская еврейка Маруся притаскивала замечательную еду… Врач-окулист по фамилии Песок выписала вместе с рецептами чек на 150 шекелей. Семья Сусленских, Клара и Яков, приносили еду, масло, конверты. Женщины из организации «Вицо»… Мирьям и Инна Мешель, скрипачка Нина… Добрых людей имена, как лучшие строки, запоминаются на всю жизнь, и как же ей хотелось их произнести…

Сестры Алла и Мэра на отдыхе в лесу

Первый сборник в Израиле назывался просто «Стихи», но в нем было уже 400 стихотворений. За книгу «Рука твоя» Алла Айзеншарф получила престижную премию «Олива Иерусалима». На вопрос, какие свои книги любит особенно, назвала сборники «Молитва», «Другу», «Наедине», «Ночь охранная» и вышедший в 2013 году – «На каменном календаре». Если все сложится удачно, книга «Превыше любви и печали» увидит свет в конце 2014-го или в начале 2015 года.