Безумный гений Бобби Фишер.

Это не перевод бестселлера Фрэнка Брэди “Эндшпиль”, недавно вышедшего в нью-йоркском издательстве “Краун”: немыслимо втиснуть триста страниц в условные сорок тысяч знаков печатного листа. Это – эссе: заметки по поводу, собранье “ума холодных наблюдений и сердца горестных замет”. Жизнь и судьба Регины Фишер напоминает таинственную шахматную партию, как будто некая невидимая рука передвигает Королеву по клетчатой доске. Регина Вендер Фишер родилась в Швейцарии, но, когда девочке исполнилось два года, семья перебралась в Америку. В восемнадцать, по окончании колледжа, девушка отправляется в Германию навестить брата, но встречает в Берлине американского генетика Германа Мюллера, будущего нобелевского лауреата, и тот предлагает ей стать его секретаршей и гувернанткой дочери. Регина, покоренная теплом его сердца и блеском интеллекта, соглашается. Он высоко ценит ее: профессиональную стенографистку, секретаря-машинистку, владеющую немецким. Но потом убеждает ее посвятить себя медицине и поехать с ним в Россию, где она становится студенткой 1-го Московского мединститута (1933-1938). Выдающегося генетика сопровождал также ассистент – Ганс Герхард Фишер, молодой биофизик, которого на самом деле зовут Лейба. Пришлось сменить имя из-за усилившегося антисемитизма в Германии. Ему как блестящему “спецу” предложили место в Московском институте мозга. Ганс и Регина полюбили друг друга и поженились в 1933-м. Вскоре у них родилась дочь Джоан. Но и в России они постоянно сталкивались с проявлением юдофобства. К тому же сталинский террор крепчал. Порывистая студентка внезапно уходит с шестого курса мединститута, немного не дотянув до окончания, и бежит с дочерью в Париж. Ганс – в Чили… Перед отъездом они почему-то разошлись, оставаясь формально мужем и женой. Потом было многое. В частности, работа учительницей английского языка в Париже. Но перед вторжением немцев, будучи гражданкой США, Регина бежит в Америку. И опять таинственный Некто, прикоснувшись к Королеве-Регине, делает неожиданные ходы, как бы предвосхищая манеру игры бурного шахматного гения, которого ей предстоит родить. В ранние 40-е мать и дочь становятся бездомными. Вскоре, невзирая на обстоятельства, Регина беременеет во второй раз. И отсылает пятилетнюю Джоан к престарелому отцу в Сент-Луис, чтобы 9 марта 1943 года в чикагской больнице дать жизнь Роберту Джеймсу Фишеру. В качестве отца в свидетельство о рождении вписан Ганс Герхард Фишер, хотя, не будучи гражданином США, он никогда в страну не въезжал. Проведя неделю в больнице, мать с новорожденным перебралась в приют, куда затребовала дочь. Но в ночлежке не разрешалось жить втроем. Когда Регина бурно запротестовала, полицейский арестовал ее за нарушение общественного порядка. Женщину с двумя детьми выбрасывают на улицу, предварительно подвергнув психиатрической экспертизе. Диагноз: “личность параноидального типа; вспыльчива, но без психических отклонений”. Она борется за выживание, обращается за помощью к еврейским филантропам, в агентства социальной защиты, к старику-отцу. Деньги приходят – но мало. К счастью, она получает работу секретаря-машинистки в солидной компании и вселяется в однокомнатную квартиру в южном Чикаго. Стремясь вырваться из удушающего безденежья, Регина перепробовала множество профессий. Была сварщицей, учительницей, клепальщицей, батрачкой на ферме, ассистенткой токсиколога, стенографисткой… В середине 40-х перебралась в Нью-Йорк. Характер Бобби Фишера, вся линия его жизни, с уклоном в безумие, – слепок с материнской. Но, как сказал русский психиатр Бехтерев: “Наше представление о психическом здоровье – вещь весьма относительная”. Мать была его Каиссой, музой шахмат. Достаточно взглянуть на фотографии в книге Фрэнка Брэди… Вот девятилетний Бобби, по грудь в воде – в ванне – за шахматной доской: играет сам с собой блицы, попеременно белыми и черными. А на голове у него высовывающаяся из-за занавески, теплая, благословляющая материнская ступня, которую сынок нежно почесывает… А вот трогательная картинка в сабвее. Бобби уронил голову на плечо матери. Отбарабанив на пишущей машинке восемь часов, Регина забирает трудное чадо из Манхэттенского шахматного клуба: одному в ночной подземке опасно. На третьей фотке: Регина Фишер в парике, замаскированная под нордическую блондинку, втайне навещает сына в гостинице в Рейкьявике, чтобы вдохновить перед решающим поединком с Борисом Спасским. Взрослый Роберт Джеймс Фишер похож на Джерома Дэвида Сэлинджера. Не только внешне, но и судьбой. Ракетоподобный взлет. А потом уход в одиночество, безумие, смерть. Подростком же Бобби напоминает Холдена Колфилда из “Над пропастью во ржи”. Тот же протест против абсурда бытия, та же коллизия между потаенным благородством и вульгарным способом самовыражения… и та же гениальность, жаждущая о себе заявить. За что и поперли из всех школ. “Полная туфта, – говорит Холден о школе, – что-то я там не встречал блестящих и благородных… я провалился по четырем предметам и вообще все на фиг забросил”. Бобби провалился в жизни по всем предметам, за исключением шахмат. И еще одно совпадение. Сэлинджер пишет на обложке своей главной книги: “Моей матери”. Фишер посвящает матери шахматные победы, о чем свидетельствуют его исповедальные письма к ней. Однако попытки приобщить сына к школьному образованию закончились конфузом. Он мог часами сидеть над шахматной партией. Но на уроках чтения, письма, арифметики – как будто шило в одном месте. В компании же одноклассников это маленький мизантроп, отгородившийся от остальных. К десяти годам Бобби сменил шесть школ, по две – ежегодно. И везде сторонился ребят, а учителей презирал: они не умели играть в шахматы. В отчаянии Регина записала его в школу для одаренных. Бобби хватило на один день… На другое утро он идти отказался. Воистину спасителем Фишера стал Иоганн Генрих Песталоцци – великий швейцарский педагог XVIII столетия. Песталоцци уводил ребят в Альпы, поднимался с ними по цветущим лугам к глетчерам, где на снегу чертил альпенштоком геометрические фигуры и грамматические парадигмы. Он, несомненно, разрешил бы Бобби записывать на снегу шахматные комбинации и даже сам сразился с ним… Главной установкой в Бруклинской школе, основанной на идеях Песталоцци, была Anschaung – идея индивидуального восприятия предметов и явлений. Все там было необычно. Парты не закреплялись, а передвигались, как шахматные фигуры, по клетчатому полу. А главное – ДЕТЕЙ ПОБУЖДАЛИ ЗАБЫТЬ О РАЗНИЦЕ МЕЖДУ ОБУЧЕНИЕМ И ИГРОЙ. На уроках ранней американской истории, например, ребята переодевались в костюмы соответствующей исторической эпохи. Их учили прясть, ткать, писать гусиными перьями… На собеседовании приняли во внимание одержимость Фишера шахматами. Мало того, предложили обучать ребят и учителей “игре мудрых”. Кстати, на вступительном экзамене Бобби продемонстрировал высочайший за всю историю школы уровень IQ – 180 баллов. Я попросил своего американского друга Джо Кона, бывшего главного школьного психолога штата Нью-Джерси, доктора философии, прокомментировать этот показатель интеллекта. Джо объяснил: его IQ – 125, чем он гордится. IQ 180 – это IQ гения. Итак, в Бруклинской школе недавний двоечник и прогульщик Бобби Фишер оказался первым и самым популярным из ста пятидесяти учеников. Он почувствовал себя “в своей стихии”. Ведь Бобби обыгрывал всех. Учеников и учителей. И не только в шахматы. Он был лучшим бейсболистом и теннисистом. Ему требовалось быть первым во всем. Если бы он жил рядом с плавательным бассейном, то стал бы чемпионом по плаванию. В шахматном романе Набокова Лужин терпит поражение на турнире, потому что не заботится о своей физической подготовке: “Он замечал только изредка, что существует, – когда одышка, месть тяжелого тела, заставляла его с открытым ртом останавливаться на лестнице…” Фишер – полная противоположность Лужину. Готовясь к решающему матчу со Спасским, он упорно тренирует не только дух, но и тело. Упражнения на снарядах в гимнастическом зале. Мощный брасс в плавательном бассейне. Несколько ежедневных поединков в теннис. “Нельзя поручать трудную задачу человеку, не работающему над своим телом” – это убеждение вынесено из школы Песталоцци. Один из мифов о Бобби Фишере – миф о его дремучем невежестве. Никто так глубоко не проник в шахматное сознание, как Владимир Набоков. От его Лужина тоже остается впечатление неотесанности: “А стихи он плохо понимает из-за рифм, рифмы ему в тягость”. Кстати, рифмы давно в тягость современной поэзии. “И странная вещь: несмотря на то, что Лужин прочел в жизни еще меньше книг, чем она, <…> ничем другим не интересовался, кроме шахмат, – она чувствовала в нем призрак какой-то просвещенности, недостающей ей самой. <…> Речь его была неуклюжа, полна безобразных нелепых слов, но иногда вздрагивала в ней интонация неведомая, намекающая на какие-то другие слова, живые, насыщенные тонким смыслом, которые он выговорить не мог”. Тут – прикосновение к Тайне. Несмотря на его гнусные юдофобские эскапады, Фишер все-таки – порождение Народа Книги. Ницше сказал: “Тип переходит по наследству. Мы нечто большее, чем индивид. Мы сверх того вся цепь”. Но Бобби был мутантом. В том смысле, что яростно вцепился в другую книгу – шахматную, как шмель – в цветок татарника. Дух дышит, где хочет. На заре жизни у Фишера все как у набоковского Лужина. С той лишь разницей, что мать Бобби не склонялась вечерами над его кроваткой, “блеснув в полутьме бриллиантами на шее”. Но зато Регина, в точности как лужинская тетя, объяснила Бобби: “Сперва расставим фигуры… Здесь белые, там черные… Король и королева рядышком. Вот это офицеры. Это коньки. А это – пушки, по краям. <…> Теперь смотри, как они двигаются. Конек, конечно, скачет”. – “Пожалуйста, будем играть”, – сказал Лужин”. Но первая игра не состоялась: в гостиную ворвался распаленным Дон Жуаном лужинский отец и уволок симпатичную тетю. С Бобби было не так. Как только Регина и Джоан предложили ему сыграть, они были мгновенно разгромлены. И ребенок заскучал. Ну конечно, то было Провидение. Иначе как объяснить, что вскоре судьба послала ему в качестве ментора гениального карлика Джека. Он стал для Фишера тем, чем для Пушкина-лицеиста – Куницын: Он создал нас, он воспитал наш пламень. Заложен им краеугольный камень. Им чистая лампада возжена. Джек Коллинз был человечек с недоразвитыми ножками, в инвалидном кресле на велосипедных колесах, которое катил по улицам Нью-Йорка черный гигант Оделл. Великан был так силен, что для него не составляло труда таскать Джека вместе с коляской по крутым лестницам ресторанов и шахматных клубов. И хотя казалось, что вся компания явилась со страниц Диккенса, карлик и мальчик говорили не вполне по-английски: – Pawn to queen bishop four![3]- орал на всю улицу Малыш, неожиданно густым басом, повергая в ужас прохожих. – Псих, – реагировала толпа. Откуда было знать непосвященным, что в 800 году нашей эры арабы-номады, странствуя по пустыне, вот так же, по памяти, вслепую играли в древнюю игру: шахматная доска не помещалась на горбу у дромадера. Точно так же, как профессиональный музыкант способен читать партитуру и одновременно слышать музыку, шахматный мастер может глядеть в запись партии и видеть в своем воображении каждый ход. Так Антонио Сальери втайне, со слезами восторга читал партитуры моцартовских симфоний. Но Фишер не Сальери, а Моцарт: Бобби не нуждался в “шахматной партитуре”. Обладая уникальной памятью, он творил в воображении композицию партии… И вот теперь, стремительно двигаясь вниз по Флэтбуш-авеню, они предавались своей страсти – blindfold chess: шахматам вслепую. Это демонстрация сверхъестественной способности внушала ужас. То были не шахматы, а таинственный ритуал. Главная радость обделенного судьбой человека. Одна, но пламенная страсть. Он заразил ею и Бобби. Многие испытанные мастера не умеют играть вслепую. Способность тринадцатилетного – ошеломляла. И все-таки он предпочитал играть вживую: фигурами на доске. Потому что любил блиц – скоростные партии. Он играл их тысячами многие годы: пятиминутки, десятиминутки… С бездомными за столиками Вашингтон-сквер. С одноклассниками и учителями. С самим собой, вынимая крошечный карманный набор в подземке, библиотеке, кафе. Секунда – на каждый ход. Это стало чем-то вроде наркомании. И развило в нем способность мгновенно постигать и мысленно охватывать соотношение фигур в целом. Он играл всегда и везде, даже во сне. Доводя себя, подобно набоковскому Лужину, до шахматных галлюцинаций: “Он сидел <…> и думал о том, что этой липой, стоящей на озаренном скате, можно, ходом коня, взять тот телеграфный столб…” Учитель был не только знатоком стратегии но и соавтором библии гроссмейстеров – “Современные шахматные дебюты”[4], содержавшей тысячи вариаций, позиций, анализов, рекомендаций. Ученик под руководством шахматного “ребе” ушел с головой в этот талмуд. В его распоряжении была громадная библиотека ментора. Фишер в книге Фрэнка Брэди выписан не на фанере, как это часто бывает в биографических книгах. Он у него живой: “Бобби был маловат ростом для тринадцатилетнего, но с годами стал вытягиваться, вырастать из своих одежд, расцветать. В восемнадцать это уже высоченный, широкоплечий, спортивный малый с рельефной мускулатурой. У него блестящие каштановые глаза. Улыбаясь, сияет голливудскими зубами с крохотной расселинкой меж верхними”. Он вполне счастлив. Хочет быть признан и любим. Потому что имеет на это право. Густые каштановые волосы стрижены под ежик и не знают гребня, который ему подсовывают Джоан и Регина. Он и сам напористый всклокоченный ежик. Таким он и заявился однажды в респектабельный Манхэттенский шахматный клуб. Хотя малолеток туда не пускали. Похожий на фермерского пацана плебей поначалу смутил чопорную вдову учредителя клуба – Каролину Маршалл, хозяйку дворца. Она хотела выдворить нахала, но, когда ей сказали, что перед ней чемпион США среди юниоров, – впустила. Его противником в тот первый вечер был нью-йоркский профессор Доналд Бирн, международный мастер, экс-чемпион США, сильный, агрессивный шахматист. Все обличало в нем аристократа: безупречность костюма, речи, манер и то, как он держал сигарету холеными пальцами высоко над доской, опираясь локтями на столик красного дерева. Что же до Бобби, тот выглядел охламоном: линялая ковбойка, жеваные джинсы, сношенные сникерсы. Всклокоченный мышонок против лощеного льва. Внимательно изучая партии Берне, Бобби получил представление о стиле противника. Он решил прибегнуть к непривычной манере игры: разыграл в дебюте защиту Грюнфельда. Замысел состоял в том, чтобы позволить белым (Бобби играл черными) оккупировать центр, сделав фигуры противника уязвимыми. Это не было классическим подходом, что привело к запутанной конфигурации фигур. Профессор попал впросак. Бобби – в цейтнот. Грыз ногти, ерошил волосы; вскочив коленями на кресло, опираясь на стол локтями, подпирая кулаками подбородок, пожирал глазами доску. Музыку шахматной души хорошо передает Набоков: “Сперва шло тихо, тихо, словно скрипки под сурдинку. <…> Затем, ни с того ни с сего, нежно запела струна. <…> Но сразу <…> тихонько… наметилась какая-то мелодия”. Следуя этой таинственной мелодии, Бобби создает позиционное преимущество. Но тут же жертвует коня. Рефери напишет позднее в своих воспоминаниях: “Зрители ринулись к шахматному столику, как рыбы к проруби. То была сенсационная, неординарная, гениальная партия. Самое поразительное: ее разыграл тринадцатилетний”. Но Бобби увяз в цейтноте. Ему оставалось всего двадцать минут, а до сорокового хода было еще далеко. И тут он обнаружил, что может изменить ситуацию, придав игре новый смысл. А если пожертвовать ферзя – сильнейшую фигуру? Это рассматривалось как самоубийственный “зевок”. Но Бобби вела “мелодия”: если Бирн заглотит наживку, белые будут парализованы. И противник тоже – взяв ферзя. Где-то там звучали африканские там-тамы, и, следуя их ритму, он отправлял точно в мишени cвои отравленные дротики. На сорок первом ходу, после пяти часов (!!!) игры, Бобби, с замиранием сердца, подняв свою ладью, поставил ее на доску и прошептал: “Мат…” Пепельно-бледный Бирн встал и пожал противнику руку. Но профессор – потом – был благодарен мальчишке. Ведь тот за руку ввел его… в историю: сделал соавтором гениальной партии. Она была изысканна, утонченно изящна, как “Маленькая ночная серенада” Моцарта. Вокруг аплодировали. На старинных дедовских часах пробило полночь. И только Регина не аплодировала. Напротив, она хотела исцелить Бобби от “пагубной одержимости”. Ей как-то попалась книга доктора Ройбена Файна “Психоаналитические наблюдения: шахматы и шахматные мастера”. Там говорилось: “Излечение от шахматной наркомании – процесс сложный. Он начинается с восстановления детских воспоминаний пациента и, если возможно, с воспоминаний, сформированных еще в утробе матери”. По теории выходило: Регина сама и виновата. И это усиливало в ней комлекс вины. Однажды мать вундеркинда пришла излить душу в Манхэттенский клуб. Это как если бы Терпсихора заявилась в Кировский театр отговаривать Барышникова танцевать. Участники первенства США 1957 года хотели написать над входом Манхэттенского шахматного особняка: “Здесь находится Фишер”. Каждый из четырнадцати претендентов входил в Клуб, чтобы помериться силами с Бобби Фишером. Он становился “устрашающей легендой”. Но Бобби не дал им шанса, никому. В первом же поединке он разгромил Артура Фейерштейна. Во втором – атаковал и чуть было не опрокинул чемпиона США Сэмюеля Решевского. Самую сложную и напряженную партию тот с трудом свел к ничьей. Решевский оказался единственным достойным противником. К финалу, не потерпев ни одного поражения, Бобби набрал десять с половиной очков. Старый лис Сэм – на одно меньше. Судьба шахматной короны США решилась в последней партии: Решевский-Ломбарди. – Вы играли превосходно, – сказал Бобби в конце, пожимая руку Ломбарди… – Что же мне оставалось делать? Вы вынудили меня разгромить Сэмми. Бобби Фишер стал чемпионом США в 1957-м. Ему едва исполнилось четырнадцать. Он шел после турнира по заснеженному Центральному парку, ему казалось – он в Москве. Россия была для него Элизиумом, где гуляют шахматные Боги… В четырнадцать, давая интервью журналу “Шахматы в СССР”, Фишер сказал: “Я наблюдаю за вашими гроссмейстерами. Они играют остро, в атакующей манере, полные боевого духа”. Но Бобби не знал всего… Он не знал, что, когда чемпион мира Михаил Ботвинник входит в Большой театр, ему устраивают овацию. Что у каждого советского гроссмейстера статус кинозвезды. Что во время игры их обслуживает команда аналитиков. Что они – привилегированное сословие. Что шахматы в СССР – “дело чести, славы, доблести и геройства”. Но зато ему было известно, что экс-чемпион США, гроссмейстер Сэмюель Решевский живет на деньги своих поклонников: получает стипендию в 200 долларов в месяц – зарплату бруклинского бухгалтера. Экс-вундеркинд так нуждается, что у него нет даже собственной шахматной доски. Неужели и Бобби уготована та же участь? Шахматы в США были частным делом, в СССР – государственным. Советские мастера садились играть с американцами с тем же пылом, мастерством, самоотверженностью, с какими Вышинский и Молотов садились за стол переговоров. Первая встреча русских с янки в 1954-м закончилась с разгромным для последних счетом 20:12. Вторая, в 1955-м, с еще более унизительным: 25:7. Хрущев отреагировал энергичным заявлением: “Советский Союз сегодня силен, как никогда. Но мы хотим ‘детанта’. Мы готовы сесть за стол переговоров, если американцы согласны говорить с нами всерьез”. Советский лидер выступал с позиции силы. Потому что граница холодной войны проходила не только по Берлинской стене. Но и по футбольным и хоккейным полям: Эй, вратарь, готовься к бою. Часовым ты поставлен у ворот. Ты представь, что за тобою Полоса пограничная идет. Регина отреагировала на “детант” деловым письмом Хрущеву: пригласите Бобби и Джоан в Москву. Из Кремля пришло приглашение: прибыть на Всемирный фестиваль молодежи и студентов. В Москве к самолету был подан правительственный лимузин. Бобби и Джоан разместили в гостинице “Националь”. В их распоряжении были шофер, гид, переводчик. Русские воспринимали Фишера как американский ответ на советский спутник. Они считали: Бобби растопит лед советско-американских отношений. Как Ван Клиберн, победитель Московского международного конкурса имени Чайковского. Мальчишку окружала толпа. Все хотели видеть бруклинского вундеркинда: – Когда я смогу сыграть с чемпионом мира Ботвинником? – спросил неробкий паренек. – А со Смысловым? – К сожалению, они на даче. – А как насчет Кереса? – Керес в данный момент за границей. Руководитель московской шахматной секции Абрамов вспоминал, как лихорадочно пытался подобрать среди гроссмейстеров достойного противника Фишеру. Наконец, в клуб затребовали Тиграна Петросяна. То был неформальный матч, серия блицпартий, большинство из которых Петросян выиграл… Потом Фишер говорил: – Играть с ним чертовски скучно… Москва казалась ему шахматным раем – но как “устроен” этот рай, ему было невдомек. С Ботвинником ему довелось сыграть в 1962-м. На олимпиаде в Варне. Бобби было девятнадцать. Михаилу Моисеевичу пятьдесят один. Он был главной иконой советского шахматного иконостаса. Его ученик, Анатолий Карпов, сказал об Учителе: “Ботвинник недосягаем, как олимпиец”. Чемпион мира застегнут на все пуговицы. На нем серый двубортный костюм, унылый как осеннее поле. На носу очки-велосипед в стальной оправе. Он пожал Бобби руку, но не ответил на словесное приветствие. Когда затянувшаяся партия была отложена, на доске просматривалось явное позиционное преимущество американца. Вечером Фишер спокойно поужинал, мельком взглянул на доску, там брезжила победа, и завалился спать. А между тем потрясенный чемпион кликнул на помощь всю королевскую рать: Михаил Таль, Борис Спасский, Пауль Керес, Ефим Геллер, Семен Фурман ломали головы до пяти утра. Но они не были “специалистами по эндшпилю”. Авторитетом был Юрий Авербах. Ему позвонили в Москву. И тот с трудом разыскал на клетчатом поле узенькую тропинку к ничьей. “Ботвинник дешевка, – заявил Бобби по прибытии в Нью-Йорк. – Он никогда не был первым среди равных… Я не хочу иметь дело с этими жуликами-коммуняками”. Но куда было ему от них бежать? Он был иконоборец: рубил иконы их шахматного иконостаса. Вторым пошел под топор Марк Тайманов: на матче претендентов в Ванкувере в мае 1971-го. “Русский” прибыл в Канаду с полным антуражем: секундант, ассистент, менеджер. Но Фишер не дал Тайманову ни единого шанса. Выиграл со счетом 6:0. Всухую. Невиданный в истории мировых шахмат нокаут. “У меня остается моя музыка”, – сказал на хорошем английском с горькой усмешкой интеллигентный Тайманов: он был неплохим пианистом. В Москве его ждала расправа. Там фиаско (без единой ничьей) рассматривалось как национальное унижение. Его лишили всех привилегий, больше никогда не выпускали за границу. Шахматная карьера Марка Тайманова была закончена. Но Бобби жаждал головы Тиграна… Поединок состоялся в Буэнос-Айресе. В аэропорту их приветствовал президент Аргентины. “Я самый сильный шахматист в мире”, – заявил Фишер на пресс-конференции. Петросян, экс-чемпион мира, был тоже не слабак. С ним пришлось повозиться. Он напоминал кобру, готовую ужалить. В решающей партии дело уже клонилось к ничьей, когда в зале погас свет. Темно было ровно одиннадцать минут. Концентрация у Петросяна была нарушена. Фишер продолжал анализ, как будто ничего не произошло… Джек Коллинз научил Бобби играть вслепую еще в детстве. Когда включили свет, Каисса протянула ему на блюде голову Тиграна. Матч был выигран со счетом 6,5 против 2,5. Дорога в Рейкьявик на поединок с чемпионом мира Борисом Спасским была открыта. Путь к победе и… безумию. В Америке его чествовали как национального героя. Где бы он ни появлялся, “перед ним расстилали красный ковер”. Бобби возвел США в ранг “шахматной державы”, искупив победой позор поражения. Но чудик имел привычку отключать телефон и неделями оставаться “вне контакта”. Тогда Шахматная федерация срочно сняла для него номер в роскошном отеле “Генри Хадсон”, чтобы безумный гений не исчез. Он был нужен стране. Гостеприимная крошечная Исландия замерла в ожидании. Все места в гостиницах и в зале раскуплены. Вечером 25 июня 1972-го со взлетной полосы Международного аэропорта Кеннеди должен был стартовать самолет на Рейкьявик. Но безумец в последнюю минуту отменил рейс. Игра называлась ДЕНЬГИ. Игра на нервах, затеянная Бобби, стала вступлением к матчу. Претендента не устраивал финансовый аспект. Победитель должен был получить 78 125 долларов. Проигравший – 46 875. Кроме того, каждому причиталось 30 % от доходов телекомпаний. Но Бобби требовал 30 % дополнительно от платы за вход: примерно от 250 000 долларов, на которые имели право он и Спасский. Газета “Нью-Йорк таймс” отреагировала так: “Если он победит в Рейкьявике, в свете его будущих гонораров нынешние станут смехотворно малыми”. Фишер знал: он получит свое… Мир требовал, чтобы матч состоялся. И чем больше проволочек, тем выше цена. Но тут был не только шкурный интерес. Бобби был фехтовальщиком за униженных и оскорбленных – таких, как Сэм Решевский. Претендент стал как бы лидером профсоюза. Гонорары за шахматное искусство, утверждал он, не идут ни в какое сравнение с миллионами Мухаммеда Али, которые тот получает за мордобой. Всемирное шоу или переговоры профсоюза с администрацией? Скорей всего, и то и другое. Стороны стояли на своем. В течение последующей недели были забронированы дополнительные рейсы в Рейкьявик, но Бобби их отменял. Пресса бурно реагировала: “Фишер озабочен прежде всего деньгами, интересы спорта стоят для него на последнем месте”, – возмущалось ТАСС. “Невиданные высокомерие и снобизм”, – ругалась немецкая “Билд ам Зоннтаг”. “Бобби Фишер – самый большой хам и психопат Бруклина”, – гневалась лондонская “Дейли мейл”. Но никто не хотел видеть подлинную причину скандала: Фишер защищал не только свои финансовые интересы, но и интересы коллег-шахматистов. Но вдруг на доске явилась новая фигура. Английский банкир и страстный шахматист Джеймс Дерек Слэйтер согласился выложить 125 тысяч долларов, если Бобби начнет играть. “Колоссально”, – отреагировал Бобби. И вдруг телефонный звонок и скрипучий голос с немецким акцентом: – Самый плохой шахматист на земле звонит самому лучшему. – Кто говорит? – Государственный секретарь Киссинджер. Вы должны немедленно вылететь, чтобы разгромить русских. Правительство Соединенных Штатов желает вам победы. В ту же ночь Бобби вылетел в Рейкьявик с секундантом Вильямом Ломбарди. Но и там кураж продолжался вовсю. Фишер не явился на жеребьевку, где его ждали сотни журналистов. Когда Спасский вошел, ему сказали: “Претендент спит, но прислал вместо себя секунданта. Пусть Ломбарди тянет жребий, кому играть белыми”. Оскорбленный Спасский покинул гостиницу и выступил с заявлением, наверняка, сочиненным в Москве: “Советское общественное мнение и я возмущены поведением Фишера. Возникает сомнение, имеет ли он моральное право играть в этом матче”. В том же духе выступил президент Шахматной федерации Макс Эйве. Все ждали объяснений. Ночью Бобби сочинил элегантное послание коллеге: Дорогой Борис! Приношу искренние извинения за некорректное поведение… Знаю Вас как спортсмена и джентльмена и надеюсь сыграть в предстоящем турнире немало интересных партий. Искренне Ваш Бобби Фишер. Бобби вручил письмо коридорному и попросил “подсунуть” его Спасскому под дверь. Москва отреагировала. Глава госспорткомитета Сергей Павлов настаивал на возвращении Спасского: “Истерики Фишера есть оскорбление мирового шахматного чемпионата. Настоятельно рекомендуем вернуться”. Спасский “рекомендацию” вежливо отклонил, рискуя головой и карьерой. Но Бобби продолжал вести себя, как капризная примадонна. Потребовал сделать освещение над столиком поярче, шахматные фигуры ему показались маленькими, раскритиковал каменную доску и попросил деревянную, а кинокамеры велел немедленно убрать: отвлекают. Убрали, но не все. Тогда он разгневался на официантов: они не положили кубики льда в его апельсиновый сок, а потом приказал принести чашку исландского йогурта. Когда такового в буфете не оказалось, послали в соседний ресторан, и йогурт был доставлен. Но в мире горнем пришел конец терпению. Там лишили Фишера разума. Вконец зарвавшийся претендент совершил глупейшую ошибку и… проиграл первую партию. Бобби утверждал: виновата кинокамера, она не дает сосредоточиться… Скорей всего, он был прав. Ведь и Лужин в набоковском романе тоже жалуется: “Я не могу подвергаться щелканью и вспышкам этих машин”. Но капризный гений всех так извел, что ему в просьбе было отказано. Упрямец из-за этого на вторую партию не явился, и по правилам Федерации ему было засчитано поражение. Зал приветствовал Спасского овацией… Фишеру же кричали: “Отправляйся в свою Америку!” Доктор Эйве предупредил: “Если претендент не явится и на третью партию, Борис Спасский останется чемпионом мира”. Бобби ринулся в аэропорт. Ломбарди с трудом его отговорил. И тут во второй раз позвонил Киссинджер: “На моем столе тысячи писем от американцев, умоляющих продолжать игру, а также приглашение в Белый дом независимо от исхода турнира”. Возможно, немалую роль сыграл и денежный интерес. Проиграв, он обрекал себя на позор и нищету. Бледный и поникший, он садился за третью партию, как рыцарь в фильме Бергмана “Седьмая печать” – сражаться в шахматы со Смертью. И Моцарт проснулся. Он заиграл вдохновенно и мужественно, раскованно и свежо, вновь услышав звуки своих там-тамов. После двадцати изнурительных партий счет был 11,5:8,5 в пользу Фишера. Но для того чтобы стать чемпионом мира, ему предстояло дойти до 12,5. Он набрал магическое число после 21-й партии. В его честь восторженная Исландия задала пир в духе древних викингов. Кубки пенились. Фишера приветствовала планета. Чемпион получил тысячи поздравительных телеграмм. Одна пришла из Белого дома: Дорогой Бобби! Ваша убедительния победа в Рейкьявике – свидетельство абсолютного мастерства в шахматном искусстве. Это триумф. Присоединяюсь ко всем гражданам страны. Поздравляю от всей души и желаю всего наилучшего. Ваш Ричард Никсон. Наконец, у Фишера был досуг. И с той же страстью, с какой он впитывал шахматные знания, чемпион мира занялся самообразованием. Михаил Ботвинник был не совсем неправ, когда заметил: “Бобби страдает от отсутствия фундаментальной культуры и незначительности образования”. Он наверстывал упущенное. Стал страстным читателем, постоянным посетителем библиотек и книжных магазинов. Существует несколько теорий, почему именно в эти годы Фишер становится злобным антисемитом. Американский писатель Дэвид Мэмет, лауреат Пулитцеровской премии, в книге “Злобный сын” объясняет этот феномен: “Юдофоб всегда начинает с самовозвеличивающего утверждения: существуют некие силы зла, которые он обнаружил и заклеймил. Противопоставляя себя им, он возвышает себя…” Думается, все проще. Мы не можем судить Фишера по законам формальной логики. Бобби, как и герой Набокова, воспринимает жизнь как шахматную партию. Он хочет быть готовым к атаке и отразить ее. Атака должны быть блокирована и отбита. Враг хитер и строит козни. Случилось так, что все его шахматные противники были евреи. В Манхэттенском клубе, в Шахматной федерации, во главе которой стоял Макс Эйве. И даже русская шахматная когорта была возмутительно еврейской. И вот однажды, в лавке букиниста, Бобби споткнулся о старую, зачитанную книгу. Она называлась “Протоколы сионских мудрецов”. В ней говорилось о “всемирном еврейском заговоре”. Так вот где таилась погибель моя. Он, Бобби, жертва еврейского заговора. Все так поразительно совпадало. Его не слишком отягощенное образованием сознание восприняло как откровение провокационную фальшивку Нилуса, шитую белыми нитками в подвалах царской охранки. “Как можно жить в стране, – возмущается Григорий Соломонович Померанц, – где на церковных папертях продаются ‘Протоколы сионских мудрецов’”. Но, увы, книга Нилуса продается не только в России. Ее можно купить везде. И антисемитизм вошел в плоть и кровь Бобби Фишера. Стал его религией. С присущей ему основательностью, он “овладевает вопросом”: изучает “Антихриста” Фридриха Ницше, интересуется личностью Эрнста Кальтенбруннера, шефа главного управления имперской безопасности, обергруппенфюрера СС, казненного по приговору Нюрнбергского суда. И отправляется в Германию, нанести визит сыну Кальтенбруннера. Но когда Бобби становилось одиноко, он отправлялся на север в Пало-Алто: навестить сестру Джоан и ее мужа Рассела Тарге – профессора физики Стэнфордского университета. Они, разумеется, были евреями. Джоан и Расселу было странно и дико слышать в своем доме злобные юдофобские тирады. Однажды они решительно выставили родственничка за дверь. Взбешенная Регина написала сыну: Не смей оскорблять людей! Такого, как ты, постепенно разрушит собственная совесть. Глупый и примитивный не пострадает, но чем больше разума и таланта, тем необратимей разрушения. У тебя нешуточное положение. Но если бы даже ты был безвестным, обязанность каждого быть порядочным человеком. Проще всего закрыть глаза, как это делали люди в нацистской Германии, когда других душили в газовых камерах, как насекомых. Но если даже эти мои слова взбесят тебя, помни: что бы ни случилось, я твоя мать, и потому ни в чем не откажу тебе и ничто моих чувств к тебе не изменит. О, как они ему потом пригодились! Когда кончились сбережения и экс-чемпиону мира нечем стало платить за квартиру, Бобби обратился за помощью к близким. Мать знала, что такое бездомность. И стала высылать сыну из Никарагуа, где работала в американском госпитале врачом, свое государственное пособие по социальному страхованию. Джоан открыла на имя Бобби банковский счет. Иначе безумный гений повторил бы судьбу Регины. Недаром в Пятикнижии тщательно прослеживается генеалогия: кто кого породил. Но Бобби был мутантом. 11 сентября 2001 года его безумие достигло своего апогея. И мир содрогнулся. Ночью небоскребы-близнецы Всемирного торгового центра были как гранки газетной статьи об американском успехе. Когда в то утро я делал пробежку в Либерти-парк, все было мирно и красиво: дюралевые небоскребы в голубизне бабьего лета. И вдруг пейзаж вспыхнул и стал чадить. И вдруг… Второй самолет ударил вкось, в серебряный угол второй башни, извергаясь пурпурной лавой, обломками компьютеров, ошметками обугленных трупов… А потом небоскреб стал оплывать. Как свеча. От Гудзона ветер нес запах паленого мяса, который старались не замечать. Горели три тысячи погребенных под обломками. Я ринулся к машине и включил приемник. И вдруг услышал по радио безумный голос Бобби Фишера: – Да, конечно, потрясающая новость. Настало время накостылять говенным Штатам по шее. Настало время прикончить США… – Вы счастливы, что это случилось? – Я аплодирую этому акту. К черту Штаты. Я хочу, чтобы США стерли с лица земли. То была филиппинская радиостанция “Багио” (Radio Baguio). Бобби давал интервью по телефону, из Японии… По горячим следам американской трагедии: Соединенные Штаты основаны на лжи. Они основаны на жульничестве. Вы только посмотрите, что я сделал для Соединенных Штатов. Никто не сделал столько, сколько я. Когда я завоевал звание чемпиона мира в 1972-м, Соединенные Штаты воспринимались всеми как страна футбола и бейсбола. И никто не думал о ней как об интеллектуальной стране. Я изменил ситуацию. И только я один. И я говорю: смерть президенту Бушу, смерть Соединенным Штатам, к черту евреев! Евреи – народ преступников. Они увечат своих детей, делая им обрезание. Они убийцы, преступники, воры, лживые ублюдки. Они выдумали Холокост. В еврейских россказнях о Катастрофе ни слова правды. К чертовой матери Соединенные Штаты… Видимо, он не соображал, что говорит: теперь на нем до скончания дней – каинова печать. Он будет проклят и племенем, породившим его, и Америкой. Его выступление было самым антиамериканским, самым юдофобским за всю историю средств массовой информации. Беснования Фишера напоминали пропагандисткие истерики Гитлера. И ВСЕ-ТАКИ СУДИТЬ СЛЕДОВАЛО НЕ ЕГО. Судить надо было средства массовой информации, эксплуатировавшие имя и всемирную славу больного человека. Это бредил не Бобби. ЭТО БРЕДИЛА ЕГО ПАРАНОЙЯ, унаследованная от матери. Доктор Антони Сэйди, один из самых преданных друзей Бобби, сразу после выступления Фишера, обратился с письмом в журнал “Chess Life”: Его паранойя усугубляется с годами. И он все более и более замыкается в своей иной, “инопланетной”, культуре. Средства массовой информации, публикуя его самые омерзительные высказывания, цинично эксплуатируют Фишера… Оставят ли они наконец его в покое? Весь мир ополчился на Бобби. Но за двадцать шесть лет до этого, в период относительного здоровья, недоверие Фишера к Карпову нельзя было назвать необоснованным, а критику несправедливой. “Карпов в СССР, – писал Владимир Буковский[5], – центральная пропагандистcкая фигура, идеал коммунистической молодежи и член ЦК ВЛКСМ. Конечно же, русский, а не какой-то сомнительный еврей. Конечно же, из рабочей семьи. Проиграть он не может, ему не дадут. За ним вся система, с миллиардами рублей, сонмом шпионов и дипломатов. Потешная сцена появления советской ‘шахматной делегации’ на Филиппинах, состоящих почти из двух десятков кэгэбэшников, йогов, специалистов по каратэ и возглавляемая полковником Батуринским, вполне достойна пера Булгакова”. Против этой сумрачной когорты Фишеру предстояло отстаивать титул чемпиона мира. Но прежде нужно было договориться об условиях. “При счете 9:9 чемпион сохраняет звание, – настаивал Бобби. – Матч будет состоять из неограниченного количества партий, в отличие от Рейкьявика. Первый, кто наберет десять очков, станет чемпионом”. Русские не соглашались: достаточно тридцати шести партий. Счет 9:9 их не устраивал. У них была железная логика: “Поскольку мы, Советский Союз, сильнее всех на свете, то не принимаем никаких условий: мы навязываем их”. Играть по их правилам Бобби отказался. Тогда Федерация объявила Карпова чемпионом мира. Это произошло 3 апреля 1975 года. Карпов стал “чемпионом-назначенцем”. И в этом не было чести. Но и его вины тоже. Он был бы достойным противником Фишера, если бы матч состоялся. И все-таки победил Фишер – в контексте вечности. Как Моцарт – Сальери. В Маниле, в отличие от Рейкьвика, ставка была 5 000 000 долларов. Ничуть не меньше, чем у Мохаммеда Али. Только за одно это Фишера следовало увенчать лаврами, как фехтовальщика за честь Каиссы. Но нищий чемпион отказался от миллионов. И не потому, что боялся Карпова. Бобби боялся КГБ. Его мучили фобии. Он опасался: русские его отравят. Носил с собой склянку с противоядием. Особенно устрашала его израильская разведка. Евреи коварны. И потому Бобби не ходил к дантистам. Все дантисты – евреи. Он удалил все металлические коронки и пломбы, чтобы израильская разведка “Моссад” с помощью специальных излучений, не повредила его уникальный мозг. Он избегал людей. Единственный человек, которого не избегал Фишер, был Борис Спасский. Но и к нему он относился подозрительно И вдруг, нежданно-негаданно, Борис позвонил. Он жил теперь во Франции с женой Мариной: “Есть бизнесмен. Выложит за матч 2 500 000 долларов”. – “Согласен только на 5 000 000”, – отреагировал Бобби. И спонсор объявился. Югославский финансист Ездимир Василевич, довольно темная личность. Но в конечном счете все условия договора были соблюдены. В документе записано: победитель получает после матча 3 500 000, побежденный – 1 500 000. Когда Гарри Каспарова спросили, согласен ли он сразиться с Фишером, чемпион мира ответил: “Категорически – нет. Я не верю, что Фишер достаточно силен”. В том же духе высказалась лондонская “Дейли телеграф”: “Представьте себе, что вы слышите финал ‘Неоконченной симфонии’ Шуберта”. Перед началом матча Бобби ерничал, но – слегка. Его не устраивал шахматный конь: у коня был еврейский нос, слишком длинный. Принесите другие шахматы. И чтобы у коня был арийский нос. Никто не посоветовал Фишеру посмотреться в зеркало. Прошло двадцать лет после Рейкьявика. Но Бобби все еще был Фишером. Борис – Спасским. Игра – по-прежнему шахматами. И Бобби демонстрировал в первой партии былой класс игры. Агрессивно, неустанно, блестяще атакуя: с королевского, ферзевого флангов, неожиданно жертвуя фигуры, получая позиционное преимущество. Шахматный мир ликовал: Моцарт вернулся. Но одна ласточка не делает весны. Одна партия – чемпиона. Во второй Фишер совершил глупейшую ошибку, и Спасский легко получил ничью. То же и в третьей. Четвертая и пятая показали: уникальный интеллект ржавеет. Каспаров оказался прав: Фишер и Спасский ему не противники. Бобби выиграл девять партий. Спасский – четыре. Каждый вернулся из Югославии, увеличив свой банковский счет: Фишер на три с половиной миллиона, Спасский – на полтора. Нью-Йоркский журнал “Тайм” подвел черту: “Явление Фишера на шахматной сцене можно сравнить с бегством Наполеона с острова Эльба в 1815-м”. Но в статье не говорилось, чем это для императора кончилось. Мнение ведущих гроссмейстеров не было лестным: Фишера можно поместить в первую десятку лучших шахматистов. Ничего более оскорбительного Бобби не мог себе представить. В “Записках писателя” Достоевский пишет: “Человек как личность становится во враждебное отношение к закону масс и всех. Потеря живой идеи о Боге тому свидетельствует. Человек тоскует, теряет источник живой жизни. Высшее самоволие есть высшее отречение от своей воли. В том моя воля, чтоб не иметь воли”. Это как если бы шахматные фигуры, проявив “высшее самоволие”, отказались от всех и всяческих правил игры… Перед матчем Фишер получил из Вашингтона предупреждение: гражданам США запрещена коммерческая деятельность в пределах Югославии. Эмбарго распространялось и на турнир. За нарушение – десять лет тюрьмы, штраф – 250 000 долларов. Выйдя на подиум, Бобби зачитал документ и… демонстративно на него плюнул. Публике жест не понравился, но все были на стороне Фишера: “Неужели янки засадят беднягу в тюрягу за невинное перемещение по клеточкам деревянных фигурок?” Югославский премьер Милан Панич посочувствовал: “Можно ли запретить Моцарту писать музыку?” Ну а если “Моцарт” не платит налогов с 1977 года и вообще высказывает анархическое презрение ко всем и всяческим законам и постановлениям? Арестовали Фишера в Стране восходящего солнца за нарушение паспортного режима. Там не очень чтили шахматы. Зато уважали Закон. Выкрикнув на весь мир: “США – вонючая страна преступников! Новый Холокост для евреев! Смерть Президенту!” – Бобби стал Летучим Голландцем, кораблем без гавани. Кроме того, на нем висело обвинение в серьезном экономическом преступлении. И американский департамент юстиции аннулировал паспорт Фишера. А Бобби в это время, ни о чем не подозревая, в аэропорту Нарита подымался по трапу самолета, рейс Токио-Манила. Тут, на лесенке, его и повязали. Буйный нрав экс-чемпиона японцев не смутил. Когда странный зэк затеял с ними драку из-за сваренных вкрутую яиц, поданных на завтрак (он любил всмятку), его затолкали в тесную одиночку, лишив пищи, свиданий, прогулок. Токио – не Рейкьявик. Но викинги не забывают своих героев. Исландцы создали Комитет по освобождению экс-чемпиона. Японский министр юстиции Киеко Ноно откликнулся: “Если вы дадите Фишеру гражданство, мы отпустим его в Рейкьявик”. Гражданство было дано мгновенно. Приземлившись в аэропорту Кефлавик, Бобби поцеловал землю, которую нанес на карту в 1972-м. Вулканический остров был демократией. Но, похоже, теперь в стране появился король – Роберт Первый. Исландцы предупреждали каждое Его желание, защищали от журналистов, давали финансовые советы, возили на рыбалку… Вальяжно раскинувшись, как римский сенатор, Бобби нежился в горячих источниках. Но выяснилось: Фишер – патологический скряга. Исландия – маленькая, все известно обо всех: на швейцарском счету экс-чемпиона – три миллиона долларов. А между тем у него не только нет собственного автомобиля, но миллионер утверждает: тратиться на такси – идиотизм. Он предпочитает в снег, дождь, метель дожидаться автобуса. Но если за такси платит другой, охотно едет, при этом требует, чтобы водитель держал обе руки на руле, не вертел головой, не превышал скорость. В ресторан никогда не пригласит. А если случается обедать в компании, ждет, когда заплатят другие. Все знали: Бобби женат на японке. Ее звали Мийеко. Но то был странный брак – по интернету. Но как только миллионер умер и над еще не остывшим телом разразилась война за наследство, возникла также филиппинка Мэрилин Янг, у которой будто бы есть дочь от Фишера. Племянники Бобби усомнились. Тогда Мэрилин настояла на эксгумации. Анализ ДНК не подтвердил отцовства. Были у Бобби и другие женщины, но как-то все проходило… без божества, без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви. У Набокова в “Защите Лужина” есть мысль: “…развитие шахматного дара связано <…> с развитием чувства пола, <…> шахматы являются особым преломлением этого чувства”. Поэтому Валентинов, “боясь, чтобы Лужин не расходовал драгоценную силу, не разрешил бы ее естественным образом, <…> держал его в стороне от женщин и радовался его целомудренной мрачности”. Но радоваться тут нечему. Сам-то Валентинов своей теории не придерживался. Набоков тоже… Потому что, как говорит Иоганн Вольфганг фон Гёте в “Фаусте”, “Das Ewig-Weibliche zieht uns hinan”[6]. Для Бобби Ewig-Weibliche была Регина. Когда она умерла, стало жутко и холодно, как будто в мире отключили отопление. А когда ушла Джоан – последняя родная душа, единственное, что оставалось Бобби, – умереть… На последней фотографии, сделанной исландским фотографом Ейнаром Айнарсоном, мы видим угасшего старика. Стальная проволока диких усов лезет в рот, из которого торчат корешки зубов. Крупный нос в сетке прожилок. Голубовато-розовато-сизая кожа – в старческой гречке… Воспаленные веки тусклых глаз, выражение которых мог бы передать только Рембрант: раскаяние, усталость… и боль, боль, боль. Душевная и физическая. Человек в эндшпиле и цейтноте. Он умирал от болезни холостяков: воспаленная простата, величиной с бейсбольный мяч, заблокировала почки. Бобби никогда не доверял врачам, презирал их. И потому не захотел принимать лекарства. Тогда ему сказали: спасет только диализ. Бобби решительно отказался. Возможно, просто хотел умереть. Перед смертью попросил принести портрет Регины. И долго смотрел на лицо матери… Бобби Фишер прожил столько же лет, сколько клеточек на шахматной доске: ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ. Он умер 17 января 2007 года. В условиях вечной мерзлоты, в январе, в вулканическом грунте могилу вырубать трудно. У Достоевского сказано: “Бог и дьявол ведут борьбу в этом мире, а поле битвы – душа человеческая”. И потому мы должны отделить Моцарта шахматной доски от монстра параноидального эгоизма. Безумный гений Бобби Фишер – псих и хам, скряга и скандалист, еврей-антисемит – вписал в тысячелетнюю историю шахмат (да и не только шахмат) такой знобящий сюжет, который вряд ли когда-нибудь повторится. Нью-Йорк