Предлагаемые вашему вниманию страницы взяты из будущей автобиографической книги под Условным пока названием «Сказки Соломона», над которой сейчас работает автор. Стимулом к написанию книги явились мои беседы с другом — известным журналистом и обозревателем Радио «Свобода» Иваном Толстым. Публикация этих страниц связана с кончиной киноактрисы Татьяны Самойловой и посвящается ее памяти.

Неисповедимы судьбы люд­ские — великая древняя ис­тина. История нашей любви с Татьяной Самойловой на­чалась в 1963 году, на далеком Пами­ре, когда она еще не знала о моем су­ществовании, а я знал о ней лишь как о великой кинозвезде, обитающей где-то в небесах славы!…

Будучи в это время студентом ре­жиссерского факультета ВГИКа, я сни­мал тогда свою первую экранную ра­боту, проходя практику на киностудии «Таджикфильм». Лента эта — «Среди бе­лого дня» — оказалась с очень сложной судьбой, и лишь непосредственное вме­шательство главного редактора газе­ты «Известия» Алексея Аджубея, а за­тем и Никиты Хрущева спасло меня от многих бед, возможно, даже и от тюрь­мы. Но это уже другая история, так что здесь мы ее опускаем.

Само собой разумеется, что после того, как Аджубей, а затем и Хрущев по­хвалили картину, дирекция «Таджикфильма» меня тут же полюбила. Фильм был отправлен на Всесоюзный кинофе­стиваль в Ленинград (1964 г.), а в прес­се появились лестные рецензии, одну из которых написал сам Сергей Михал­ков, всегда знавший, «куда ветер дует» (С.Михалков. «Откройте глаза — люди!». Журнал «Искусство кино», № 4,1964г.). Но полюбила меня дирекция «Таджик-фильма» по-своему — начальство кино­студии поехало в Ленинград на фести­валь представлять картину, а режиссе­ра «забыли» пригласить. Конечно же, мне было обидно, и я решил поехать са­мостоятельно. За неимением денег ку­пил билет в общий сидячий вагон. Всю ночь промучился в душном, битком на­битом тамбуре и, дико уставший, рано утром появился в ленинградской гости­нице «Октябрьская», где расположился штаб фестиваля и проживали его участ­ники. Дирекции «Таджикфильма» не оставалось ничего другого как вклю­чить меня в состав своей делегации.

Через несколько часов после того, как я появился в гостинице, нас начали развозить в автобусах по кинотеатрам, где проходили фестивальные просмо­тры и где мы должны были выступать, представляя свои картины. А во второй половине дня повезли обратно в гости­ницу обедать. Уставший после бессон­ной ночи, я заснул в автобусе. Сквозь сон слышу — журналисты берут у кого-то интервью, и женский голос повторяет: «Да тише вы, не орите, человек спит».

Проснулся я от того, что кто-то те­ребил меня за плечо. Открыв глаза, я увидел, что рядом стоит очарователь­ная девушка. «Все, — сказала она, -приехали, выходим». Я поблагодарил. «Идемте обедать», — сказала она. Я смутился, поскольку в кармане у меня были буквально копейки. Надо было как-то выйти из неловкой ситуации. «Да… — сказал я, — но мне надо снача­ла зайти к себе в номер и взять день­ги.» — «Нечего вам туда заходить, у вас там тоже ничего нет, — засмеялась она, — пошли, у меня есть.» И мы от­правились в ресторан.

По дороге своими еще не совсем про­снувшимися мозгами я лихорадочно со­ображал, откуда я ее знаю, где я ее ви­дел. Наконец не выдержал и спросил. «Не ломайте голову», — рассмеялась она. И вдруг до меня дошло, что это Та­тьяна Самойлова!

Не так давно мы с приятелем смотре­ли фильм «Леон Гаррос ищет друга». Я был так очарован героиней, что, тол­кнув приятеля в бок, пошутил: «Я на ней женюсь». Спустя какое-то время мы с ним же были в театре «Современник». Теперь он толкнул меня в бок: «Смотри, вон сидит твоя невеста.» В нескольких рядах от нас сидел маршал Жуков с же­ной, а рядом с ними Таня с отцом — Ев­гением Валериановичем Самойловым.

И вот она рядом, знаменитая Татья­на Самойлова, игра которой трогала до слез даже таких звезд кино, как Джи­на Лоллобриджида и Софи Лорен. Так как же после этого не верить предчув­ствиям?!

После обеда нас опять развозили по фестивальным точкам для выступлений. Мы договорились с Татьяной, что встре­тимся в двенадцать часов ночи здесь же, в ресторане, который обслуживал только участников фестиваля. Я вер­нулся в гостиницу часов в десять вече­ра. До встречи оставалось еще два часа, так что я решил часик вздремнуть и лег на диван. Проснулся я в два часа ночи.

Боже, как я себя ненавидел! Надо же быть таким олухом — тебя пригласила такая девушка, а ты проспал!.. На вся­кий случай я все же спустился в ресто­ран, понимая, что никто меня там уже не ждет, и увидел такую картину. За на­крытым столиком сидит Татьяна одна, а рядом, держась за спинку стула, стоит Белла Ахмадулина, хорошо подшофе.

Я подошел, полный раскаяния и из­винений. Белла посмотрела на меня, по­том на Таню, и скептическим тоном про­изнесла: «И это из-за него ты никого не пускала за столик?!».

* * *

Фестивальная жизнь закружила нас — выступления, встречи, знакомства, ноч­ное застолье. Помню, Таня познакоми­ла меня с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским, в то время просто Кешей, с которым она снималась в фильме «Неотправленное письмо». «Знакомься, Кеша, — сказала она, представляя меня, — это дорогой для меня человек!» Кеша был немного выпивший: «Здравствуйте, очередной дорогой человек!» — съязвил он. Я чуть не вспылил, но сдержался…

Через два-три дня, в том же ресто­ране, Кеша подошел к нашему столику своей изящной походкой, про которую говорили, что сам выход Смоктуновско­го на сцену — это уже искусство, и, ерни­чая, спросил: «Так вы еще не съехались в один номер?». На что Таня, рассмеяв­шись и поддерживая шутливый тон раз­говора, сказала: «Без штампа в паспор­те коридорные не разрешают!». «Оче­редное ханжество, — сказал Кеша и об­ратился к соседним столикам: — Ребята, за мной — поможем влюбленным!»

Человек десять, в том числе, я пом­ню, и Эмиль Лотяну, поднялись и от­правились к Тане в номер (Эмиль Ло­тяну — известный молдавский режис­сер, автор фильмов «Табор уходит в небо», «Анна Павлова» и других. С Эмилем мы познакомились на этом фе­стивале и потом дружили много лет).

Естественно, что бдительная коридор­ная не успела нас не только запом­нить, но и пересчитать. Через минут двадцать все ушли, и мы с Таней оста­лись вдвоем…

Наши отношения развивались так стремительно, что мы еще и родителям ничего не успели сообщить, а по Москве уже пошли слухи, что Таня выходит за­муж за какого-то режиссера, кажется, за Михаила Калатозова, который был в два раза старше ее (Михаил Калатозов — режиссер фильмов «Летят журавли» и «Неотправленное письмо», в которых снималась Татьяна Самойлова). Есте­ственно, что слухи дошли до родителей, и Танина мама, чтобы как-то смягчить ситуацию, дала телеграмму примерно такого содержания: «Танечка, неважно, что он значительно старше, зато хоро­ший человек.»

Испытала ли она разочарование, когда она узнала, что это не Калатозов, не знаю, но, судя по дальнейшему ее очень тепло­му отношению ко мне, думаю, что нет.

…Фестиваль закончился переда­чей «Голубой огонек», которую теле­видение транслировало на всю страну. Мы сидели втроем за столиком — Таня, Кеша Смоктуновский и я. И тут объяви­ли, что я стал первым лауреатом толь­ко что учрежденной новой премии Со­юза журналистов СССР в области кино. Эта премия был накануне создана Алек­сеем Ивановичем Аджубеем специально под мой фильм…

* * *

В Москве я попал в замечательный Танин дом — любимый кинозрителями Евгений Валерианович Самойлов, умная мама из интеллигентной питерской се­мьи — Зинаида Ильинична Левина, про которую Евгений Валерианович как-то сказал: «Если бы не было Зины, не было бы и актера Самойлова… Она не только мой критик, она мой талисман». И млад­ший Танин брат Алеша.

Как известно, в нашей великой много­национальной демократической держа­ве еврейское происхождение никогда не приветствовалось, так что «плохие» на­циональные примеси не только у поли­тических вождей, но и у кинозвезд, как, например, у Элины Быстрицкой, Татьяны Самойловой и многих других, замалчива­лись. Мне рассказали о случае, который произошел уже в постсоветское время, на фестивале в Ханты-Мансийске, куда была приглашена Татьяна Самойлова. Не берусь утверждать, что все было именно так, поскольку сам не присутствовал, а лишь пересказываю слышанное.

Фестивальный зал стоя приветство­вал великую русскую актрису Татьяну Самойлову, которая в последнее время редко появлялась на публике. Посколь­ку слова «великая русская актриса» по­вторялись часто, Таня, видимо, шутя, заметила в микрофон, что по матери она еще и Левина. В зале наступила тиши­на, а Саша Абдулов, который вел этот вечер, прошептал: «Таня, ты с ума со­шла.»

* * *

Семье Самойловых я благодарен за глубинное погружение в мир театра и кино, за те посиделки и застольные раз­говоры, которые формировали во мне — тогда еще студенте — понимание жиз­ни в искусстве. Здесь я встретил та­кие яркие личности, как Борис Нико­лаевич Ливанов, Михаил Иванович Ца­рев, Борис Федорович Андреев, Цицилия Львовна Мансурова, Юрий Василье­вич Катин-Ярцев и многие другие, име­на которых украшают сегодня энцикло­педию российского театра. Их рассказы о жизни, о времени и о себе — это бес­ценные университеты.

Все они обожали Таню. Помню, с ка­кой гордостью говорил Юрий Василье­вич Катин-Ярцев — «моя студентка!», -имея в виду время учебы Татьяны в «Щуке» (Театральное училище им. Бо­риса Щукина), где он преподавал.

Их теплое отношение к ней рикоше­том отражалось и на мне, что было при­ятно. А как было радостно, когда при­ходили нежные письма из Парижа от Нади Леже — художницы и жены вели­кого скульптора и живописца Фернанда Леже, с которой Таня дружила мно­го лет. Эти сохранившиеся письма и ре­продукции картин, подаренные нам На­дей, и сейчас передо мной:

«Танечка, дорогая, милая. Я все вре­мя думаю, как там Таня?.. Как она вы­глядит?.. Все говорят, что с каждым днем лучше и красивее. Муж хороший, все говорят. я еще не видела его, но ведь он мой земляк. (Надежда Леже, как и я, родом из Белоруссии). На бу­дущий год, если все будет хорошо, вы приедете с мужем к нам на лето. Целую тебя и мужа…»;

«Дорогая, родная Танечка — с Новым годом! Надеюсь, что у вас все хорошо, и что муж хороший, и что ты, Танечка, жена хорошая.»

* * *

Меня нередко спрашивали: что зна­чит быть мужем Татьяны Самойловой -великой кинозвезды? А что значит во­обще быть женой или мужем творческо­го человека? Все мы — клубок противо­речий, особенно актерская душа. Что­бы исполнить роль, надо ведь не просто грим сменить, надо на время сменить и душу, чтобы тебе не кричали вслед по Станиславскому: «не верю». А по­том обратно вернуться в свою душу. В этом процессе туда и обратно что-то те­ряется, что-то приобретается. Сложная профессия.

Всей этой палитрой мастерства обладала Татьяна Самойлова. Она, конеч­но же, родилась актрисой — тонкая ду­шой, ранимая, впечатлительная. Перед моими глазами прошло рождение об­раза Анны Карениной — роль, которую она репетировала с замечательным ре­жиссером Александром Зархи. Я часто присутствовал на этих репетициях дома у Зархи. Александр Григорьевич с Та­ней репетировали, а я в это время как мог помогал его дочке — милой Ниночке Зархи — готовиться к вступительным эк­заменам в МГУ.

Во время репетиций Таня настоль­ко входила в образ, что, возвращаясь домой, еще долго оставалась Анной и лишь постепенно, через несколько ча­сов, опять становилась Танечкой. А ког­да снимался финал фильма, где Анна бросается под поезд, то вся съемоч­ная группа была напряжена, а маши­ниста паровоза специально предупре­дили быть особо внимательным, так как боялись, что Таня может войти в образ Анны настолько глубоко, что действи­тельно совершит самоубийство.

Благодаря Тане мне довелось позна­комиться со многими звездами отече­ственного и мирового кино, и я с пол­ной ответственностью могу сказать, что даже на их фоне Таня выгляде­ла актрисой высокоинтеллектуально­го плана. Для нее создаваемый образ — это не застывшее полотно, а живая плоть, в которую она нередко вноси­ла свои личные черты и правки. Ее ра­достное подпрыгивание на одной ноге («журавлики-кораблики летят под не­бесами…») в фильме «Летят журавли» — это штрих ее собственного характера, это она и есть.

Многократно перечитывая «Анну Ка­ренину» — не сценарий, а самого Тол­стого, — Таня десятки раз задавала мне вопросы: что, по-моему мнению, хотел сказать автор той или иной фразой, в чем ее глубинный смысл? Так «мари­онетки», как называл актеров Сергей Эйзенштейн, не поступают. Так посту­пают творцы, такие как Фаина Ранев­ская, Анна Маньяни, Джульетта Мази­на… Татьяна Самойлова — одна из них.

Ну а вне профессии она — Белка, как называли ее дома за раскосый разрез глаз, — веселая, смешная, задорная, со всеми плюсами и минусами актер­ской жизни. Помню, как однажды раз­дался звонок Цецилии Львовны Мансу­ровой — великой и прекрасной вахтан­говской принцессы Турандот: «Приез­жай, — сказала она мне, — и забери Та­нечку, она перебрала…» Бывало и та­кое. Но надо сказать, что на моей памя­ти, за время нашей совместной жизни, это был единственный случай, хотя, на­сколько я знаю, во время сьемок филь­ма «Альба Регия» в Венгрии, такие слу­чаи были гораздо чаще.

Таню очень любила «богема» стар­шего поколения. Видимо, они видели в ней свою молодость. Помню, сразу по­сле приезда из Ленинграда нас с Таней пригласила к себе Лиля Юрьевна Брик и устроила что-то вроде свадебного ужина. Она внимательно и придирчиво рассматривала меня — в те ли руки отда­ют Танечку — и осталась, по-видимому, удовлетворена. А я тоже смотрел на нее широко открытыми глазами — шутка ли, женщина, к которой прикасался сам Маяковский! В конце вечера она пода­рила мне лапти Маяковского — да, да, самые настоящие плетеные мужицкие лапти, в которых он якобы ходил. Мо­жете представить, в каком я был вос­торге, как смеялась и радовалась Таня, представляя Маяковского в этих лап­тях, и как я их берег, пока не узнал, что они продаются на Кутузовском про­спекте в магазине сувениров.

Белка. 1961

Это было счастливое время юности и дураковаляния. Иногда мы собирались дома или на даче у Таниной подруги Га­лины Кожуховой, которая тогда работа­ла театральным обозревателем, кажет­ся, газеты «Правда». Компания была замечательная — молодые Олег Ефре­мов, Олег Табаков. Почему-то в памя­ти застряла сценка: Олег Табаков ле­жит на диване, крутя ногами — имити­руя езду на велосипеде, а в руках у него телефонная трубка, в которую он весело кричит: «Девушка, миленькая, соединитека меня с городишком Ленинградишком!».

* * *

При всем том, что выросла Таня в те­пличной семейной обстановке, кисей­ной барышней она никогда не была. Помню, как-то мы втроем вместе с Га­лей Кожуховой завтракали в рестора­не «София» на площади Маяковского. Какой-то подвыпивший тип, видимо, не узнав Самойлову, позволил себе хам­скую выходку. Я не успел даже голо­вы повернуть, как он получил от Тани такую затрещину, что отлетел к сосед­нему столику, где ему еще и добавили. Одним словом, рука у нее была тяже­лая.

Но не только уличный хулиган мог получить от нее отпор. Однажды в Мо­скву приехал президент Индонезии Сукарно — мужчина щеголеватый, увлека­ющийся искусством и женщинами. Он любил видеть на своих приемах пред­ставителей театра и кино. Так и в этот раз на прием, который был устроен в его честь в правительственной ре­зиденции на Ленинских Горах, было приглашено много народа, в том чис­ле и Таня Самойлова. Сукарно, увидев Таню, узнал ее, радостно заулыбался и посадил рядом с собой. По ходу беседы он достал пачку необычных в то время для нас черных сигарет и угостил всех. Все закурили, и Таня тоже. И тут раз­дался голос: «Вы напрасно курите. От табака портится цвет лица, а ведь вы актриса, для вас это так важно». Это произнес высокий красивый мужчина. Таня холодно посмотрела на него, де­монстративно раздавила сигарету в пе­пельнице и сказала: «Если член прави­тельства советует мне не курить, то я курить не буду. Но если к тому же вы были бы еще и мужчиной, то воздержа­лись бы давать советы женщине». На­ступила тишина. А потом мужчина из­винился и перевел все в шутку. Это был Леонид Ильич Брежнев.

К чести Брежнева хочу добавить — ни­каких последствий эта реплика не име­ла, и он по-прежнему относился к Са­мойловой с уважением и симпатией. А представьте на его месте, скажем, Ста­лина?..

При всей независимости характера Таня в то же время была совершенно законопослушным советским челове­ком, почитающим власть. Помню, придя как-то в старый Дом кино на улице Во­ровского, где сегодня Театр киноакте­ра, я увидел Таню, беседующую в фойе с какой-то дамой. Как обычно, подбе­жав сзади, я обнял ее, ожидая смех и улыбку. И вдруг ко мне поворачивает­ся строгое официальное лицо: «Зна­комьтесь, — сухо говорит она даме, -мой муж.». Я опешил и лишь через не­сколько секунд понял, в чем дело, — это была Екатерина Фурцева, перед кото­рой Таня не считала возможным вести себя по-другому (Екатерина Фурцева — министр культуры СССР, 1960-1974)…

Если бы не это советское законопослушание, то вся ее жизнь могла сло­житься совершенно иначе. Успех филь­ма «Летят журавли» был настолько ошеломляющим, что Таню смело мож­но было отнести к суперзвездам первой мировой тройки, хотя, как известно, Хрущев назвал героиню фильма «шлю­хой». И вообще если бы Клод Лелуш, приехавший в это время в Москву, не увидел на «Мосфильме» только что за­конченную работу своего коллеги Сер­гея Павловича Урусевского «Летят жу­равли», то никаких фестивалей для этого фильма не было бы. После оцен­ки Хрущева дирекция «Мосфильма» не собиралась отправлять фильм на фе­стиваль, и лишь восхищение и напори­стость Лелуша, сообщившего об этом фильме руководству Каннского фести­валя, сделали это.

Вообще надо сказать, что Сергей Павлович Урусевский сыграл в судь­бе Тани огромную роль. Он и его жена Белла Мироновна Фридман обожали Таню, как дочь. Это я наблюдал, бы­вая у них в гостях. Я не раз приставал к Сергею Павловичу — как вы снимали эту сцену, почему это снято так, а не иначе? Он лишь улыбался и отмахивал­ся — не знаю, так мне казалось. И это «не знаю» было очень искренним. Та­лант, как правило, работает на инту­иции. А Сергей Павлович был не про­сто талантлив, он был гениальным ки­нооператором, внесшим в это искусство много того, что используется сегодня его коллегами во всем мире.

За день до объявления результатов Каннского фестиваля (1958 г.), на ко­тором Таня получила «Золотую пальмо­вую ветвь» (которую она потом потеря­ла неизвестно где и неизвестно когда), будучи в гостях у Пабло Пикассо, куда ее привела Надя Леже, она услышала от Пикассо такие примерно слова: «Се­годня, Танечка, ты еще очарователь­ная девочка, а завтра уже будешь не­доступной мировой звездой.»

Автор. Дальний Восток. Начало 1970-х

В то время Таню приглашали снимать­ся многие киностудии мира, в том чис­ле и Голливуд. Еще до нашей «Анны Ка­рениной» американцы предлагали ей эту экранизацию с Жераром Филипом в роли Вронского, и Сергей Павлович Урусевский шепнул ей тогда: «Соглашайся и оставайся». Но советское воспитание Татьяны и ее искренний, а не показной, патриотизм были сильнее. Тогда ведь в советской интерпретации остаться на Западе значило «предать Родину». Если бы она тогда сказала «да», то вся ее жизнь пошла бы по другому пути, но она сказала «нет»… И как это сегодня не по­кажется диким и неправдоподобным, но при всей ее мировой звездности и сла­ве у нас даже не было где жить. Жили мы, снимая ком­наты в чужих квартирах.

Мы с Таней дома у камина. Бобруйск, 1964

Сегодня в ряде публика­ций пишут, что Самойлова отказалась от приглашения в Голливуд и не осталась на Западе, потому что по пятам за ней ходили агенты КГБ, наблюдая за каждым ее ша­гом, копаясь в ее чемоданах и так далее. Все это так и не совсем так. Агенты действи­тельно ходили по пятам, но при желании Татьяна могла остаться. Ее «нет» было ее решением, продиктованным ее понятием патриотизма. И еще — лично мне она сказа­ла: «Если бы я тогда осталась, что было бы с папой и с мамой…»

Перескакивая через десятилетия, вспоминаю, как праздновали 40-летие выхода фильма «Летят журавли» в ки­нотеатре «Ханжонков» на площади Мая­ковского в Москве. Мы тогда давно уже были с Таней не вместе, но она меня при­гласила. Этот вечер ярко врезался в па­мять: грустная Таня в дешевой кофточ­ке из какой-то тонкой ткани, на которой, оттягивая ее, висел орден. Подвыпив­ший Евгений Валерианович Самойлов, одиноко сидящий в фойе и смотрящий в пол. Забежавший на минуточку Андрей Вознесенский, чтобы подарить Тане бу­кет красных роз. Публика, которая, как мне кажется, не всегда узнавала Самой­лову. Я тоже не знал, куда приткнуться, и ходил неприкаянным. Нищий фуршет с водкой и колбасой.

Но это было потом. А пока — «Лите­ратурная Россия» по поводу 8-го Марта прислала ряду известных людей вопрос: «Каким у вас был сегодняшний день?». Таня весело подскочила ко мне: «Что ответим?» — «Отвечай ты, тебя же спра­шивают», — сказал я. Таня обняла меня: «Солнечным, только солнечным. У меня теперь нет других дней.».

При всей своей звездности Таня в то же время умела легко общаться с людь­ми любого социального уровня. Помню нашу поездку в Челябинск. Я ехал сни­мать документальный фильм о детских колониях и малолетних преступниках, и Таня поехала со мной. Оставив съемоч­ную группу в гостинице, я решил день-другой поколесить по области, чтобы по­чувствовать натуру, где будем снимать.

Поехали мы с Таней. Водителем у нас был молодой парень, недавно вернув­шийся из армии и знавший область не очень хорошо. А карт и указателей тогда почти не было. Одним словом, заблуди­лись. А расстояния здесь огромные, из­меряются не километрами, а бесконеч­ными российскими верстами. Спрашива­ем у какого-то мужичка на телеге, как проехать туда-то. Он говорит: тут неда­леко, верст триста прямо, потом нале­во. Помню, как притихла Таня, поджав ноги и уснув у меня на коленях, — она ведь не привыкла к путешествиям тако­го рода.

Заехали мы в какое-то поселение. Грязь по колено, буксуем. Идет парниш­ка, я у него спрашиваю: «Как деревня-то называется?». А он, обиженно: «Это не деревня, а город. Фершампенуаз». У меня глаза на лоб полезли: «Как?» — переспрашиваю. «Фершампенуаз. Что не ясно? — говорит пацан. — А там дальше Париж, Берлин, Варна и Лейп­циг.»

Мама и Таня. Бобруйск, 1964

Чувствую, что схожу с ума… Оказа­лось, все верно. Когда-то, в наполео­новские времена, когда русские дошли до Парижа, солдатам, которые отличи­лись в боях, царь-батюшка давал наде­лы земли в этих краях. И тут возника­ли деревни, которые назывались име­нем того европейского города или ме­ста, где служивый отличился. Отсюда и пошла эта «Европа».

Заночевали мы с Таней в Фершампенуазе, и весь поселок тоже чуть с ума не посходил — шутка ли, с неба в эту глушь нежданно-негаданно свалилась леген­дарная Вероника — Татьяна Самойлова. Бабы начали что-то готовить в русской печи, чтобы нас угощать, а Таня схвати­ла ухват и тоже начала шуровать горш­ками, вызывая восторг посельчан. Я даже удивился, что она так ловко оруду­ет ухватом.

Вообще надо признать, что Таня не была великой кулинаркой. Яичницу под­жарить она могла, а чуть что посложнее — мы бежали в соседнюю кафешку, в за­висимости от того, в каком районе Мо­сквы в это время жили. Или Танина мама нередко баловала нас своими приготов­лениями.

Татьяна с моими родителями у нас дома. БССР, Бобруйск, 1964

Кто в доме всегда был сыт, доволен и в хорошем настроении — это Семешка, Танин любимец, полудикий сиам­ский кот, подаренный нам моим учите­лем и другом Владимиром Адольфови­чем Шнейдеровым — великим режиссе­ром, основателем не только «Альманаха кинопутешествий», но и всего приклю­ченческого жанра в российском кино.

Семешкой кота назвала Таня в мою честь. Несмотря на то, что он был свире­пым зверем, которого боялись все дво­ровые собаки, с Таней у них была любовь. Он спал вместе с нами, иногда даже положив свою лохматую морду Тане на щеку, и я, боясь, чтобы он слу­чайно не поцарапал ее, прогонял его, против чего Таня бурно протестовала.

Но это был не единственный зверь в доме. Под ванной на ножках жил ме­тровый варан, привезенный мною из очередной киноэкспедиции — из пусты­ни Каракум. Иногда он выползал отту­да и, стуча когтями по паркетному полу, зловеще двигался в сторону комнаты. Несмотря на то, что он был абсолютно безобиден, Таня тем не менее в пани­ке вскакивала ногами на диван, требуя, чтобы я немедленно убрал это чудови­ще. Но я не успевал. В бой вступал Семешка. Варан неохотно поворачивался и уползал под ванну.

И, наконец, на балконе жил орлик, привезенный мною с Памира. Его обо­жали дворники, поскольку он очистил окружающие дворы от голубей и ворон.

Вот таким зверинцем мы с Таней вла­дели.

Это было то счастливое время, ког­да мы снимали на улице Вавилова от­дельную квартиру. Но приехали хозяе­ва, и пришлось съезжать. Семешка от­правился к моей маме в Белоруссию, ор­лик куда-то улетел, а варана доконал московский климат. Из него сделали чу­чело с янтарными глазами и поставили в Дубне на циклотрон, где он стоял много лет. Вот так закрылся этот зоопарк.

* * *

Однако вернемся на Урал. В Челя­бинске с Таней произошел веселый эпи­зод. Как-то, когда я зашел в магазин, а Таня ждала меня снаружи, к ней подошел какой-то деятель местного шоу-бизнеса (правда, тогда слов таких еще в России не знали) и начал уговаривать поработать у него моделью, потому что она похожа на Татьяну Самойлову и он сделает ее знаме­нитой. В это время я вышел из магазина и обратился к Тане по имени. Парня бук­вально зашатало.

Таня дружески хлопнула его по плечу и подарила автограф…

Надо сказать, подобное с Таней случа­лось весьма часто, что еще раз доказыва­ет народность ее образа.

Не меньший ажио­таж вызвало и появ­ление Тани в детской колонии «Атлян» под Челябинском, где я снимал. Как сказал начальник колонии, «вы превратили нас в детский сад!»: ма­лолетние преступ­ники, а среди них и убийцы, стали милы­ми ягнятами, а сви­репые   надзиратели — добрыми дядьками. Всем хотелось понра­виться Татьяне Са­мойловой — девушке всеобщей мечты!

Кстати, я не раз слышал разговоры об актерской красо­те. Красива ли была Татьяна Самойлова? Одни считают, что очень красива с ее рас­косыми глазами белки. Другие — что она обычная милая девушка. По-моему, все правы, смотря для кого что важно. Для меня, например, красота — это в первую очередь не формы тела, а то внутреннее свечение, которое исходит от человека. А если совпадает и то, и другое — то это уже божественная красота.

Татьяна Самойлова была всеобщей лю­бимицей не за гибкость фигуры или утон­ченность лица, а за народность обра­за. Каждая российская девушка, на ко­торой  война оставила свой отпечаток —    а таких было тысячи и тысячи, видела в Веронике-Тане себя. В этой незвездности, возможности идентифицировать себя с ней и был заложен звездный успех Са­мойловой.

Мальчишки колонии увидели небожительницу, которая оказалась простой, ми­лой, понятной. Как же было не влюбить­ся в нее. И они влюблялись. Сколько за­писок с детскими признаниями в любви и обещаниями исправиться получила тогда Таня! А когда мы уезжали, ее буквально затискали в объятиях и забросали подар­ками. «Малолетние преступники», как их здесь называли, подарили ей ее же пор­трет, нарисованный одним из них. На пор­трете Таня выглядела для них «своей», то есть немного приблатненной. К портрету были приложены нехитрые, детские, но теплые и искренние стишки. Помню на­чало:

Вы к нам пришли, и мы вам рады, Мы будем помнить эти дни… Из этой сумрачной ограды Застынут в памяти они…

Вообще письма зрителей к Татьяне -это отдельная тема. Их были тысячи. Ино­гда Таня просила меня ответить от ее имени (на пишущей машинке, конечно). Одно из писем я храню по сей день и как-­нибудь хочу подарить его Михаилу Жванецкому, поскольку более смешного я ни­чего не читал. Передать его своими сло­вами невозможно, но смысл — некий па­рень из Белой Церкви спрашивает, не за­мужем ли Таня, и предлагает ей вариан­ты совместной «счастливой сельской жиз­ни».

* * *

Я понимаю, что так и не ответил на вопрос — каково быть мужем Татьяны Самой­ловой? Могу лишь повторить: совмест­ная жизнь вообще дело непростое, а со­вместная жизнь творческих натур — осо­бенно. Она похожа на катание на амери­канских горках. Мне возразят и приведут обратные примеры, но на то они и приме­ры, чтобы подтверждать правила. Когда у Джульетты Мазины спросили, чем она за­нимается в промежутках между съемка­ми, она ответила: «Вы что думаете, что быть женой Федерико Феллини — это лег­кая работа?». Учтите, это сказала женщи­на, обожавшая своего мужа и завещав­шая похоронить себя с его фотографией на груди.

При том что мы с Таней очень неж­но относились друг к другу, выросли мы в разных средах: она в богемной — арти­стической, я в более пуританской — акаде­мической, и мы по-разному воспринима­ли многие ситуации в жизни. Как иногда, сидя в компании за столом, шутила Тани­на мама, Зинаида Ильинична: «Просьба при ребенке матерно не выражаться.», -имея в виду меня и подчеркивая этим мое «небогемное» происхождение.

Я был еще студентом, на два года мо­ложе Тани, а она была уже мировой ки­нозвездой. Конечно, это грело мое само­любие, но в то же время и огорчало — я ощущал свою вторичность в этом альянсе. Хотя, скорее всего, это была моя мнитель­ность, а не реальность. Таня была иде­альной женой со всеми плюсами и мину­сами, присущими этой «должности». Пом­ню, как-то мы ехали в трамвае, и мне на­чала строить глазки миловидная цыганоч­ка. Таня тут же встала, взяла меня за руку и — мило улыбнувшись цыганочке — выве­ла меня из трамвая, шепнув полушутя: «Идем, а то я не выдержу и глаза ей вы­царапаю».

Сама Таня никогда не давала мне по­вода для ревности. Как я уже говорил, как-то в Москву приехал президент Индо­незии Сукарно, любивший приглашать на свои приемы красоток из артистического мира. Однажды, кокетничая, Сукарно по­просил переводчицу спросить у Самойло­вой, как она думает, сколько ему лет? На что Таня холодно отрезала: «Меня это аб­солютно не интересует», — и на этом уха­живание прекратилось.

Вообще Таня делала все, чтобы меня не смущала ее звездность. До меня она гораздо реже пользовалась городским транспортом. Я же, наоборот, любил тол­пу, метро, улицу. Там я черпал идеи, ху­дожественные образы. Это была моя пи­тательная среда обитания. Таня понимала это и, как могла, шла мне навстречу — гу­ляла со мной по улицам, ездила в трамва­ях и метро. Но чего это ей стоило! Пред­ставляете, в то время — Татьяна Самой­лова на эскалаторе в метро. Сотни лю­дей на встречном эскалаторе поворачива­ют головы к нам, приветствуют, кричат, улыбаются, требуют внимания. Надо от­вечать, либо можешь прослыть черт зна­ет кем. Один раз, два раза. А когда это ежедневно, по много раз в день? Появ­ляется усталость, раздраженность, жела­ние спрятаться. Мелочь? Нет, не мелочь — плата за звездность. И это лишь один штрих звездной жизни. А сколько их, этих штрихов.

Я уезжаю на съемки «Альманаха ки­нопутешествий» — Памир, Северный по­люс, тайга, пустыни, вулканы Камчатки. А Таня ждет. У меня сохранились ее те­леграммы того времени, лейтмотив кото­рых один: «Жду. Скучаю. Когда же ты вернешься?». Спасала моя мама, которую Таня очень любила. Таня уезжала к ней в Белоруссию, в город Бобруйск, где я ро­дился, и это в какой-то степени скраши­вало ей мое отсутствие. Не говоря уж о том, что имея некоторые наследственные недуги, она иногда, впадая в депрессию, нуждалась во внимании, что и получала от моей мамы-врача.

И наоборот, Тани нет, она на съемках, она занята, она вся погружена в жизнь Вронского или Каренина. Я выпадаю на это время из ее жизни. Или высокое ис­кусство, или теплое семейное гнездышко — вместе они не уживаются. Ошибочно ду­мают, что талант — это подарок от Бога. Отнюдь нет, это Божья кара. Бог возла­гает ее на избранные им души, чтобы они несли ответственность за душевную глу­хость миллионов.

А теперь к сложностям творческой жиз­ни прибавьте нашу общую неустроен­ность.

Написал и задумался. А какие, соб­ственно говоря, «сложности творческой жизни» могли быть у Татьяны Самойло­вой? Талант, всемирная слава, знамени­тый отец, всеобщее обожание… Это так — и не совсем так. Да, талант требует теп­ла и обожания, но он также требует дви­жения и работы. Без них он чахнет. В то время, как я уже сказал, Татьяну при­глашали крупнейшие киностудии мира.

Ее участие гаран­тировало успех фильму в любой стране. Но наша власть, как кур­куль, сидящий на мешке, считала ее своей собственно­стью, «своим до­стоянием», как они выражались. До Тани почти не доходили пригла­шения, которые посылали ей про­дюсеры из разных стран. Власть от­вечала за нее: Са­мойлова не может, она занята, она снимается в дру­гом фильме.

Это было вра­ньем. Работы почти не было. В мелко­сюжетных картинах Таня сниматься не хотела, да и режиссеры таких фильмов побаивались приглашать актрису тако­го уровня. Это был замкнутый круг, из которого проистекали депрессия и уны­ние. Не могу утверждать, но говорят, что даже наша «Анна Каренина» была запущена лишь потому, что Голливуд пригласил Самойлову на ту же роль.

Много лет спустя, где-то в нача­ле 1980-х, уже живя в Италии и буду­чи в гостях у Джузеппе Де Сантиса — ве­ликого итальянского режиссера, одного из основоположников неореализма, — я как-то спросил у него, почему он при­гласил Таню в свой фильм «Они шли на восток» на такую незначительную вто­ростепенную роль. Пеппе — как зва­ли Де Сантиса друзья — ответил: «Дру­гой женской роли для нее там не было, но даже на эту роль заполучить Татьяну было очень сложно… Ваши власти дер­жали ее буквально в клетке, а видеть, как она страдает без работы, разрыва­лось сердце — я всегда был поклонни­ком ее таланта. Пригласить Татьяну на эту роль удалось лишь потому, что сю­жет фильма устраивал советскую сторо­ну и у меня были хорошие отношения с «Мосфильмом». А само присутствие Татьяны в фильме поднимало его зритель­ский престиж неимоверно».

Но все это были крохи, а не настоя­щая работа, достойная большой актри­сы. Таня из месяца в месяц приходила на «Мосфильм» с одним и тем же вопросом: «Есть ли работа?». Ей отвечали: «Пока нет». А теперь приплюсуйте ко всему это­му еще и нашу неустроенность, жизнь в чужих квартирах, да и советское бездене­жье, ибо богатыми мы никогда не были. Я еще был студентом, хоть и подрабатывал в «Альманахе кинопутешествий», а Таня до «Анны Карениной» долго не снималась и жила фактически на небольшую зарпла­ту от Театра киноактера…

Вот так звездность вдруг оборачива­ется другой своей стороной. Звездность всегда имеет не видимую миру изнанку, не видимые миру слезы, но у каждого они свои. Дико сегодня читать сохранившие­ся у меня черновики писем всемирной ки­нозвезды Татьяны Самойловой к совет­ским властям — «нам с мужем негде жить, дайте, пожалуйста, квартиру.»

Дали, когда это было уже не нужно ни ей, ни мне.

* * *

Я не играл первую скрипку ни в нашем с Таней сближении, ни в нашем расста­вании. Жизнь распорядилась сама. Шли съемки «Анны Карениной», требовав­шие полной отдачи сил. Тане необходи­мо было повышенное внимание, забота и уход. Я не мог ей этого дать и в силу на­шей житейской неустроенности, и в силу того, что сам был полностью поглощен работой над сценарием «Ядерный век». (Фильм по этому сценарию вышел под на­званием «Выбор цели» в постановке ре­жиссера И. Таланкина. Его создание — это еще одна громкая история, полная нака­лов и страстей. Подробно о ней рассказа­но в следующей публикации — «Хара­кири».)

Снимали мы тогда крошечную одно­комнатную квартирку в Новых Черемушках на краю Москвы. Не помню уж по чьей инициативе, но мы решили, что Тане на период съемок лучше пожить в родитель­ском доме, где она в полной мере полу­чит от мамы уход, тепло и заботу. Вот так и начался наш раскол — без ссор, упре­ков и обид.

А потом было много других событий — у Тани с «Анной Карениной», у меня со сценарием «Ядерный век». Мы рас­стались и встретились лишь через много лет в московском Доме кино. Таня была уже со своим малолетним сынишкой Ди­мой. «Привет, Белочка!» — крикнул я ей. «Мама, откуда дядя знает, как тебя зовут?» — удивился сынишка. «Это секрет!» — загадочно улыбнулась мама.

Потом прошло еще немало лет, и мы опять встретились в том же Доме кино. «Привет, Танюша», — сказал я ей. Таня рассеянно посмотрела на меня. «Мы с вами где-то встречались?!» — не то с во­просом, не то с восклицанием сказала она. «Да, Танечка, встречались», — ска­зал я. «Боже, прости!» — вдруг воскликну­ла она и обняла меня.

Наш разговор был странен. «Как Бетти поживает?» — спросила Таня, имея в виду мою старшую сестру, с которой она была дружна. «Бетти давно умерла, Танеч­ка», — сказал я. «Что ты говоришь, — уди­вилась Таня, — я ведь ее недавно виде­ла.» — «Нет, Танечка, ты видела не ее, а ее дочь.»

И опять шли годы. Иногда до меня до­ходила информация о событиях, связан­ных с Таней. Информация эта не была ра­достной — одиночество, болезни, смерть родителей.

А лет шесть-семь назад меня пригласил один из российских федеральных каналов принять участие в фильме о Татьяне Са­мойловой «Пятьдесят лет одиночества». Мотивировка была проста — помочь боль­ной нуждающейся актрисе. Естественно, что я согласился без колебаний. В этом фильме принимали участие многие ува­жаемые мною люди — в том числе Алек­сей Баталов, Василий Лановой и другие друзья Татьяны Евгеньевны. К сожале­нию, результат не оказался положитель­ным. Разве что любители чужого горя на­сладились в полной мере. Как бы там ни было, но после этого ни один из назван­ных мною друзей Тани в подобных пере­дачах больше не соглашался участвовать.

А спустя время телевидение «праздно­вало» 55-летний юбилей фильма «Летят журавли». У меня нет слов, чтобы опи­сать тот моральный уровень, который ца­рил на экране. Старую и не совсем здо­ровую женщину со многими нелегкими жизненными проблемами, не ясно пони­мающую, что вокруг происходит, само­довольные сытые «журналюги», ерничая и смакуя чужое горе в угоду низкопроб­ному рейтингу, буквально раздевали на экране. Скрытая камера тайно из-за угла снимает тяжело бредущую по улице бед­но одетую женщину, а комментатор «со вкусом» рассказывает о ее жизни. О том, как она изо дня в день обходит близлежащие кафе и рестораны в надежде, что кто-нибудь ее узнает и накормит. Каждый день она заходит в эти кафешки и чита­ет меню, но никогда ничего не заказыва­ет — не на что. И вот наконец официант сжалился над ней и принес стакан чая и бутылку воды. И все это в кадре, тайно подсмотренное скрытой камерой.

Камера заглядывает к ней в шкаф -смотрите, у нее еще осталось несколько шуб (давно съеденных молью), которые когда-то дарили поклонники великой ки­нозвезде.

Камера ловит ее шепот, обращенный к самой себе: «Денег нет. и в магазинах ничего нет».

И все это по центральному телевиде­нию на весь мир!

Поговорите с коллегами Татьяны Евге­ньевны по актерской гильдии, и они рас­скажут, как почти взламывали дверь ее квартиры, чтобы спасти великую актрису от холода и темноты — все было отключе­но за неуплату — нет денег.

А в другой программе представитель­ница Гильдии киноактеров Союза кинема­тографистов, обиженная критикой зала, сообщила, что все это неправда, Татья­на Евгеньевна ни в чем, кроме общения, не нуждается, так как Союз кинематогра­фистов активно помогает ей, доплачивая 600 рублей в месяц… Да, да, вы не ослы­шались — шестьсот рублей в месяц — двад­цать долларов. За актерскую мировую славу нашего кино.

А совсем недавно — несколько месяцев назад — я нашел в своем почтовом ящи­ке журнал «Тайны звезд», с которым до того знаком не был (№ 37 от 9 апреля 2013 года). На обложке фотография ста­рой женщины в больничном одеянии с растерянной улыбкой и широко открыты­ми глазами. Через несколько страниц эта же фотография повторяется общим пла­ном. Теперь мы видим несчастную бабуш­ку уже во весь рост — с опухшими веноз­ными ногами, в стоптанных шлепанцах на босу ногу.

А дальше идет текст, который я даже цитировать не решаюсь — о том, сколь­ко было выкидышей у Татьяны Самойло­вой, сколько абортов, сколько чисток и от кого, о ее ментальных болезнях и ду­шевном состоянии.

После этого идут фото ослепительно красивой девушки, лицо которой в свое время знали кинозрители всего мира. И наконец фотографии ее любимых муж­чин.

И тут я онемел. После фотографии Ва­силия Ланового под моим именем стояло фото моего отца, которого нет уже поч­ти пятьдесят лет, а само фото сделано в 30-е годы прошлого века в местах политзаключения.

Можете представить мое состояние -шок.

Надо ли продолжать?! Какими мораль­ными качествами должны обладать люди, творящие все это.  Кто дал им право ко­паться в личных судьбах людей? Попро­бовали бы эти «творцы пера и экрана» покопаться в личной жизни кого-то из сильных мира сего — сколько абортов сде­лала его жена или любовница? Сколько выкидышей? Им бы, по-видимому, глаза выцарапали. А с больной беззащитной женщиной это безопасно.

В былые времена за гораздо меньшее вызывали на дуэль. Хотя, впрочем, на ду­эль вызывали достойных, а таких просто секли кнутом на конюшне.

Но не в них даже дело. Дело в нас, если мы это смотрим, это разрешаем, за это платим. Если мы допустили, что наш ку­мир, которого обожали миллионы, дошел до такого. Кто тогда мы?!

«Старость — не радость» — это общеиз­вестно. Старость звезды, блиставшей на мировых экранах, особенно тяжела. Но тяжесть бывает разная. Вспомните знаменитый голливудский фильм «Бульвар За­ходящего Солнца» (Sunset Boulevard) — он как раз об этом. Там тоже трагедия ста­рой кинозвезды. Ей хочется назад, в свою молодость, в свою славу. Но при этом она живет в богатом доме, ухоженная, с по­мощниками, окруженная вниманием…

Было ли в истории мирового кинема­тографа что-либо похожее на жизнь и судьбу Татьяны Евгеньевны Самойловой — первой и пока еще единственной ак­трисы, принесшей России мировую сла­ву? Можете ли вы представить себе Гре­ту Гарбо, Вивьен Ли или Одри Хепберн в таком положении? Можете ли вы предста­вить себе кого-нибудь из них стоящей у Дома кино растерянной и плачущей, по­тому что какой-то охранник, не признав в этой бедно одетой женщине мировую звезду, не дает ей войти. В кошмарном сне такого представить нельзя, но такое тоже было с Татьяной Самойловой.

Выходит, этим мы отплатили ей за по­рядочность, патриотизм и преданность родине? Скажи она тогда, в рукоплещу­щих ей Каннах, «да», и вся жизнь ее была бы другой.

Так что же мы за страна? На каком мо­ральном уровне мы находимся? Когда же мы поймем, что не паясничающий Жерар Депардье является нашим героем, а она -Татьяна Самойлова.

* * *

Эти страницы были написаны мною не­задолго до смерти Танечки. И вот ее не стало. Я изменил в этом тексте только время — настоящее стало прошедшим. Се­годня наше телевидение и пресса напере­бой рассказывают о великой русской ак­трисе, о нашей национальной гордости, создавая волну патриотизма на ее име­ни…

Если бы я писал этот очерк сегодня, то предварил бы его эпиграфом из классики: «Они любить умеют только мертвых». И еще я обязательно поместил бы в него те­леграммы с выражением «горя и соболез­нования» от российских верховных вла­стей.

Не знаю, как дальше сложится моя жизнь, но мне хотелось бы сделать фильм о двух актерских судьбах, и чтобы одной из линий этого фильма была поразитель­ная жизнь и судьба Татьяны Самойловой.

май 2014